Какое! Тру
бы гремят все вместе:
Ц Мерзкие сестры! Уходите!
Сестры теряются, плачут хором, снова кружат, помавая вуалями Ц вверх-вни
з.
Ц Раньше то ли было! Но мужчины больше нас не жалуют. Женщины нас ненавид
ят. Мы уходим, уходим. Я (это Чистота говорит) Ц на куриный насест. А я (это Не
винность) Ц к еще не поруганным Суррейским высотам. Я (это Скромность) Ц
в любой уютный уголок, где много покрывал. Ибо там, не здесь (это они говоря
т хором, взявшись за руки и кивая в знак отчаяния и прощания постели со спя
щим Орландо), все еще обитают Ц в гнездах и в будуарах, в канцеляриях и в за
лах суда Ц те, кто нас любит, те, кто нас чтит; девственницы и деловые люди,
законники и доктора; те, кто запрещает, кто опровергает, не признает; кто ч
тит, не зная почему, кто поклоняется, не понимая; все еще многочисленное (с
лава Небесам) племя достопочтенных Ц тех, кто предпочитает не видеть, не
хочет знать, любит темноту, они-то все еще нас чтут, и не без причины: мы и да
ем им Богатство, Процветание, Довольство и Покой. К ним мы уходим, тебя мы п
окидаем. Идемте, Сестры! Здесь нам не место!
Они поспешно удаляются, помавая вуалями, как бы отгоняя что-то, на что они
боятся взглянуть, и прикрывают за собою дверь.
А мы остаемся в спальне, совершенно одни со спящим Орландо и трубачами. Тр
убачи, выстроившись в ряд, надсаживаются: Ц Правду!
И тут Орландо проснулся. Потянулся. Встал. Он стоял, вытянувшись перед нам
и, совершенно голый, и, поскольку трубы трубят: «Правду! Правду! Правду!» Ц
у нас нет иного выбора, кроме как признаться Ц он стал женщиной.
Звук труб замер, а Орландо стоял в спальне совершенно голый. Никогда еще о
т сотворения мира ни одно человеческое существо не выглядело пленитель
ней. Мужская крепость сочеталась с женским очарованием. Серебряные труб
ы длили свою ноту, не в силах расстаться с дивным видом, ими же вызванным н
а свет; а Невинность, Чистота и Скромность, подстрекаемые, без сомнения, Лю
бопытством, заглянули в дверь, попытались накинуть какую-то тунику на эт
у наготу, но туника, увы, не долетела. Орландо окинул взглядом свое отражен
ие в высоком зеркале и, не выказав никаких признаков растерянности, выше
л, вероятно в ванную.
Мы можем воспользоваться паузой в нашем повествовании и сделать нескол
ько сообщений. Орландо стал женщиной Ц это невозможно отрицать. Но во вс
ем остальном никаких решительно перемен в Орландо не произошло. Перемен
а пола, изменив судьбу, ничуть не изменила личности. Лицо, как свидетельст
вуют портреты, в сущности, осталось прежним. В его памяти Ц но в дальнейше
м мы, условности ради, должны говорить «ее» вместо «его» и «она» вместо «о
н», Ц итак, значит, в ее памяти прошли все события прошедшей жизни, ничуть
не натыкаясь на препятствия. Легкая нечеткость была, конечно, как будто н
есколько темных пятен упали в прозрачный пруд памяти; иные вещи чуть-чут
ь замутились, но и только. Перемена совершилась, кажется, безболезненная,
полная, да так, что сама Орландо ничуть не удивилась. Многие, исходя из это
го и заключая, что такая перемена пола противоестественна, изо всех сил с
тарались доказать, что 1) Орландо всегда была женщиной и 2) Орландо и сейчас
еще остается мужчиной. Это уж решать биологам и психологам. Наше дело Ц у
становить факт: Орландо был мужчиной до тридцати лет, после чего он стал ж
енщиной, каковой и пребывает.
Но пусть о сексе рассуждают другие; мы спешим расстаться с этой неприлич
ной темой. Орландо помылась, облачилась в турецкий кафтан и шальвары, рав
но носимые мужчинами и женщинами, и вынуждена была призадуматься о своем
положении. Всякий читатель, с участием следивший за ее историей, тотчас ж
е поймет, сколь оно было двусмысленно и опасно. Молодая, красивая, знатная
, она, проснувшись, оказалась в таком положении, что более щекотливого для
юной светской дамы и представить себе невозможно. Мы бы ничуть ее не осуд
или, если бы она схватилась за колокольчик, завизжала или упала в обморок.
Но никаких таких признаков смятения Орландо не выказывала. Все ее действ
ия были чрезвычайно обдуманны, точны, будто выверены заранее. Первым дел
ом она тщательно просмотрела бумаги на столе, взяла те, которые были испи
саны стихотворными строками, и спрятала за пазуху; далее кликнула верног
о салюки, все эти дни не покидавшего ее постели, хоть он чуть не умер от гол
ода, накормила его и расчесала; потом сунула за пояс пару пистолетов и, нак
онец, намотала на себя несколько снизок отборнейших изумрудов и окатных
жемчугов, составлявших непременную часть посланнического гардероба. С
делав все это, она высунулась из окна, тихонько свистнула и спустилась по
расшатанным ступеням, обагренным кровью и Усеянным бумагами, грамотами,
договорами, печатями, сургучом и прочим, и вышла во двор. Там, в тени огромн
ой смоковницы, ожидал ее старик Цыган на осле. Другого держал он под уздцы
. Орландо занесла на него ногу. Так, сопутствуемый отощалым псом, в обществ
е цыгана, посол Великобритании при дворе султана покидал Константинопо
ль.
Они шли несколько дней и ночей, сталкиваясь на своем пути со множеством п
риключений то по воле людей, то по прихоти природы, и Орландо неизменно вы
ходила из них с честью. Через неделю достигли они возвышенности близ Бур
сы Бурса Ц
город на северо-западе Турции. Основан во 11 веке до Р.Х.
, где располагалось главным табором цыганское племя, с которым связ
ала свою судьбу Орландо. Часто смотрела она на эти вершины с балкона свое
го посольства; часто стремилась туда мечтой; а если вы оказались там, куда
давно стремились, это дает пищу для размышлений вашему созерцательному
уму. Некоторое время Орландо, правда, так радовалась переменам, что не хот
ела их портить размышлениями. Не надо было подписывать и припечатывать н
икаких бумаг, не надо делать никаких росчерков, не надо платить никаких в
изитов, Ц кажется, чего же боле? Цыгане шли, как их вела трава: выщиплет ее
скот Ц и они бредут дальше. Орландо мылась в ручьях, когда мылась вообще;
никаких ларцов Ц красных, синих, ни зеленых Ц ей не приносили; во всем та
боре не было ни единого ключа, не говоря уж о золотых ключиках; что же до «в
изитов» Ц тут и слова-то такого не знали. Она доила коз, собирала валежни
к; могла иной раз стянуть куриное яйцо, но неизменно его возмещала монетк
ой или жемчужиной; она пасла скот, собирала виноград, топтала грозди; напо
лняла козьи меха вином, из них пила; и, вспомнив, как в эту пору дня она, быва
ло, с пустою чашкою в руке и с трубкою без табака прикидывалась, будто кури
т и пьет кофе, она громко хохотала, отламывала себе еще ломоть хлеба и выпр
ашивала у старого Рустума для затяжки трубку, пускай набитую навозом.
Цыгане, с которыми она, совершенно очевидно, имела тайные сношения еще до
революции, считали ее почти своей (а эта самая высокая честь, какую может о
казать любой народ), темные же ее волосы и смуглость подкрепляли подозре
ние, что она и родилась цыганкой, в младенчестве была похищена английски
м герцогом с орехового дерева и увезена в дикую страну, где люди укрывают
ся в домах, ибо до того больны и слабы, что не выносят свежего воздуха. И пот
ому, хотя во многих отношениях она им была не ровня, они всячески старалис
ь поднять ее до себя: учили своим искусствам (варить сыр, плести корзины), с
воим наукам (красть, улавливать в силки птиц) и даже были, кажется, чуть ли н
е готовы к браку ее с цыганом.
Но в Англии Орландо понабралась привычек, или болезней (уж как хотите наз
овите), которые, кажется, было не вытравить ничем. Однажды вечером, когда с
идели вокруг костра и закат опалял фессалийские холмы, Орландо воскликн
ула:
Ц Как вкусно!
(У цыган нет слова «красиво». Это ближайший синоним.)
Все молодые мужчины и женщины громко расхохотались. Небо Ц вкусно! Ну ка
ково? Однако люди постарше, понавидавшиеся иностранцев, насторожились. О
ни и раньше замечали, что Орландо часто сидела часами без дела, только смо
трела туда-сюда; они натыкались на нее, когда она стояла на вершине, впери
вши взор в одну точку, не замечая, пасутся ли, разбредаются ли ее козы. Стар
шие мужчины и женщины начали подозревать, что она привержена чужим повер
ьям и даже, может быть, попала в когти ужаснейшего, коварнейшего божества
Ц Природы. И ведь они не очень ошибались. Английская болезнь Ц любовь к П
рироде Ц досталась ей с молоком матери, и здесь, где Природа была куда щед
рей и безоглядней, чем в родном краю, Орландо, как никогда, оказалась в ее в
ласти. Недуг этот слишком хорошо изучен и Ц увы! Ц описывался так часто,
что нам нет нужды опять его описывать, разве что совсем кратко. Здесь были
горы, были долы, ручьи. Она взбиралась на горы, бродила по долам, сидела на б
регах ручьев. Горы сравнивала она с бастионами, скаты Ц с крутыми коровь
ими боками. Цветы она уподобляла самоцветам; стертым турецким коврам упо
добляла дерн. Деревья были у нее Ц старые ведьмы, серыми валунами были ов
цы. Словом, все на свете было чем-то еще. Завидя горное озерцо на вершине, он
а едва удерживалась от того, чтобы не нырнуть за помстившейся ей на дне ис
тиной; а когда в дальней дали за Мраморным морем она видела с горы долины Г
реции и различала (у нее было замечательное зрение) афинский Акрополь и б
елые полосы на нем Ц конечно, Парфенон, Ц душа ее ширилась, как и взор, и о
на молилась о том, чтоб причаститься величию гор, познать покой равнин и п
рочее, и прочее, и прочее, как водится у ее единоверцев. Потом она опускала
глаза, и алый гиацинт, лиловый ирис исторгали у нее крик о благости, о прел
ести природы; опять она смотрела вверх и, видя парящего орла, воображала и
примеряла на себя его блаженство. На пути домой она здоровалась с каждой
звездою, сторожевым огнем и пиком, будто ей одной они указывали путь; и, бр
осаясь наконец на половик в шатре, она невольно восклицала: «Как вкусно! К
ак вкусно!» (Любопытно, кстати, что даже когда люди располагают до того нес
овершенными средствами сообщения, что вынуждены говорить «вкусно» вме
сто «красиво» и наоборот, они скорей выставят себя на посмешище, чем оста
вят при себе свои чувства.) Молодежь хохотала. Но Рустум Эль Сади, старик, к
оторый вывез Орландо из Константинополя на осле, Ц Рустум молчал. Нос у Р
устума был как ятаган, щеки Ц будто десятилетиями биты градом; он был тем
ен лицом и зорок, и, посасывая свой кальян, он не отрывал взгляда от Орланд
о. Он питал глубочайшее подозрение, что ее Бог есть Природа. Однажды он зас
тал Орландо в слезах. Сообразив, что, видно, Бог наказал ее, он объявил, что н
ичуть не удивлен. Он показал ей свои пальцы на левой руке, отсохшие из-за м
ороза; он показал свою правую ногу, изувеченную валуном. Вот, сказал он, чт
о ее Бог вытворяет с людьми. Когда она возразила: «Зато как красиво», употр
ебив на сей раз английское слово, Рустум покачал головой, а когда она повт
орила свое суждение, он рассердился. Он понял, что она верит иначе, чем он, и
этого было довольно, чтобы он, как ни был стар и мудр, пришел в негодование.

Эти разногласия огорчили Орландо, которая до тех пор была совершенно сча
стлива. Она стала раздумывать Ц прекрасна ли, жестока ли Природа; потом с
прашивать себя Ц что есть красота, заключена ли она в вещах или содержит
ся только в ней самой; далее она перешла к рассуждениям о сущности объект
ивного, что, естественно, повело ее к вопросу об истине, а уж затем к Любви, Д
ружбе, Поэзии (как дома, на высокой горе, давным-давно), и все эти рассуждени
я, из которых она ни единого слова не могла никому поведать, заставили ее,
как никогда, томиться по перу и чернилам.
Ц О, если б я могла писать! Ц восклицала она (по странному самомнению все
й пишущей братии веря в доходчивость написанного слова). Чернил у нее не б
ыло, и очень мало бумаги. Но она сделала чернила из вина и ягод и, выискивая
поля и пробелы в рукописи «Дуба», ухитрялась, пользуясь своего рода стен
ографическим способом, описывать пейзажи в нескончаемых белых стихах и
увековечивать собственные диалоги с собой об Истине и Красоте, довольно
, впрочем, выразительные. Это дарило ей целые часы безмятежного счастья. Н
о цыгане стали настораживаться. Сперва они заметили, что она уже не так пр
оворно доит коз и варит сыр; потом Ц что она не сразу отвечает на вопросы;
а как-то один цыганенок проснулся, перепуганный, под ее взглядом. Иногда в
се племя, насчитывавшее десятки взрослых мужчин и женщин, испытывало ско
ванность в ее присутствии. Происходило это из-за ощущения (а ощущения их и
зощрены, не в пример словарю), что все крошится в их руках. Старуха, вязавша
я корзину, свежевавший овцу мальчик мирно напевали за работой, но тут в та
бор являлась Орландо, ложилась у костра и начинала пристально смотреть н
а пламя. Она на них и взгляда не бросала, но они чувствовали, что вот кто-то
сомневается (мы делаем лишь грубый, подстрочный перевод с цыганского), чт
о вот кто-то ничего не станет делать просто делания ради; не посмотрит про
сто так, чтобы смотреть; не верит ни в овечью шкуру, ни в корзину, но видит (т
ут они опасливо косились на шатер Орландо) что-то еще. И смутное, томящее ч
увство росло в том мальчике, росло в старухе. Они ломали прутья, ранили себ
е пальцы. Их распирала ярость. Им хотелось, чтобы Орландо ушла подальше и б
ольше не возвращалась. А ведь она была весела, добра Ц кто спорит; и за одн
у-единственную ее жемчужину можно было сторговать лучший козий гурт во
всей Бурсе.
Постепенно она начала замечать между собою и цыганами такую разницу, что
порой уж даже сомневалась, стоит ли ей выйти за цыгана и навеки среди них
обосноваться. Сначала она пыталась объяснить все это тем, что сама она пр
оисходит от древнего и культурного народа, тогда как цыгане Ц люди темн
ые, почти дикари. Как-то вечером, когда они ее расспрашивали про Англию, он
а не удержалась и стала с гордостью расписывать замок, где родилась, упом
янула и триста шестьдесят пять его спален, и тот факт, что предки им владел
и уже пять столетий. Предки ее были графы; может быть, добавила она, герцог
и даже. Тут снова ей показалось, что цыганам как-то не по себе: они не сердил
ись, нет, как тогда, когда она восхваляла красоты природы. Сейчас они были
учтивы, но приуныли, как люди тонкого воспитания, невольно вынудившие не
знакомца выдать свое низкое происхождение или нищету. Рустум один вышел
за нею из шатра и посоветовал ей не смущаться тем, что отец ее был герцог и
владел всеми этими комнатами и мебелью. Никто ее за это не осудит. И тут ее
охватил прежде не изведанный стыд. Совершенно очевидно, Рустум и другие
цыгане считают род в пять Ц шесть веков нисколько не старинным. Собстве
нные их корни уходят в прошлое по меньшей мере на два-три тысячелетия. В г
лазах цыгана, чьи праотцы строили пирамиды задолго до Рождества Христов
а, генеалогия Говардов и Плантагенетов не лучше и не хуже родословной ка
кого-нибудь Джонса или Смита: обе не стоят ни полушки. И если любой подпас
ок имеет столь древнее происхождение Ц зачем кичиться древним родом? Ка
ждый нищий и бродяга мог бы козырять тем же. Вдобавок, хоть Рустум из вежли
вости, конечно, не выражал этого открыто, ясно было, что его покоробила вул
ьгарная похвальба сотнями спален (они теперь стояли на вершине холма, бы
ла ночь, вокруг высились горы), когда вся земля Ц наш дом. С точки зрения цы
гана, какой-то герцог, поняла Орландо, просто разбойник и нахал, оттяпавши
й земли и деньги у людей, которые не придавали им цены, и ничего не придума
вший остроумней, чем построить триста шестьдесят пять спален, тогда как
довольно и одной, а ни одной Ц и того лучше. Орландо не могла отрицать, что
предки ее копили, собирали поле к полю, замок к замку, почесть к почести, от
нюдь не будучи при этом ни святыми, ни героями, ни великими благодетелями
рода человеческого. Не могла она опровергнуть и тот довод (Рустум, как ист
инный джентльмен, от него воздерживался, но она же понимала), что каждый, к
то сейчас повел бы себя так, как триста Ц четыреста лет назад поступали е
е предки, был бы заклеймен, бесспорно (и в первую очередь собственным ее се
мейством), как выскочка, авантюрист и нувориш.
Она могла бы ответить на эти доводы испытанным, хоть и окольным возражен
ием, что, мол, цыгане сами ведут грубую и варварскую жизнь и за последние в
ремена сами стали хороши. Но не подобные ли споры всегда вели к кровопрол
итиям и революциям? Еще и не из-за такого крушились города, а миллионы муч
еников шли на плаху, лишь бы ни йоты не уступить от отстаиваемых истин. Нет
в нашей груди страсти сильней, чем желание заставить другого думать так
же, как думаем мы сами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27