Зато как смиренно склонился он перед огромной
раскачивающейся тенью, которая, поднявшись во весь свой могучий рост, пр
оизнесла великолепнейшую из фраз, когда-нибудь слетавших с уст человече
ских, Ц так, по крайней мере, думалось Орландо, ни слова не слышавшей из то
го, что говорили три тени, попивая чай.
И вот как-то ночью она вернулась после такой прогулки и поднялась к себе в
спальню. Сняла расшитый камзол и, стоя в бриджах и одной рубашке, стала см
отреть в окно. Странное разлитое в воздухе беспокойство мешало ей лечь в
постель. Была зимняя морозная ночь, город мрел под белой дымкой, и со всех
сторон открывался великолепный вид. Орландо узнавала собор Святого Пав
ла, Тауэр, Вестминстерское аббатство и все шпили, все купола лондонских ц
ерквей, отлогие громады его валов, просторные дворцовые своды. На севере
плавно взбегал на высоту Хампстед, на западе сливались в сплошное ясное
сверкание улицы и площади Мэйфэра. На эту упорядоченную, мирную картину,
почти не мигая, смотрели с высоты безоблачных небес звезды. В немыслимо ч
етком, тонком воздухе был узнаваем каждый конек крыши, каждый зонт над ды
мовой трубой; даже булыжники на мостовой и те явственно различались один
от другого; и Орландо невольно сравнивала этот порядок, эту стройность с
путаным и тесным нагромождением жилищ, каким был Лондон в царствование Е
лизаветы. Тогда, вспоминалось ей, город, если это можно назвать городом, бе
спорядочно жался к окнам ее дома в Блэкфрайерзе. Звезды отражались в раз
легшихся посреди улиц затхлых лужах. Черная тень на углу, где была тогда в
инная лавка, скорей всего могла оказаться изувеченным трупом. Скольких п
онаслушалась Орландо этих предсмертных криков во время ночных драк, сид
я еще мальчиком у няни на коленях! Орды разбойников, мужчин и женщин, как-т
о невообразимо сплетясь, бродили по улицам, горланя дикие песни, блестя к
ольцами в ушах и зажатыми в кулаках ножами. В такие вот ночи, бывало, непро
ходимые лесные пущи Хампстеда и Хайгейта несусветно путаными контурам
и вырисовывались в небе… То тут то там, на каком-нибудь холме над Лондоном
, нередко торчала большая виселица с пригвожденным к перекладине разлаг
ающимся телом, ибо опасность и беда, похоть и насилие, поэзия и дерьмо кише
ли по страшным елизаветинским трактам, жужжали и воняли, Ц Орландо и сей
час еще помнила тот запах знойными ночами Ц в лачугах, по закоулкам горо
да. Теперь же Ц она высунулась из окна Ц все было свет, порядок, безмятеж
ность. Где-то глухо прогромыхала по булыжной мостовой карета. Орландо ус
лышала дальний крик ночного сторожа: «Ровно двенадцать, морозная ночь».
И не успели эти слова слететь с его губ Ц раздался первый удар полуночи. Т
ут только заметила Орландо облачко, собиравшееся за куполом Святого Пав
ла. При каждом новом ударе оно росло, и она видела, как оно густеет. В то же в
ремя поднялся легкий ветерок, и, когда прозвенел шестой удар, все небо на в
остоке затянулось прореженной, зыблющейся тьмой, тогда как на западе и н
а севере небо оставалось ясным. Потом туча поползла на север. Все выше и вы
ше заглатывала она небесные пласты над городом. Только Мэйфэр, по контра
сту что ли, еще ослепительней обычного играл огнями. С восьмым ударом рва
ные пасмы тьмы расползлись над Пиккадилли. Вот стянулись, собрались воед
ино и с неслыханной скоростью рванулись на запад. На девятом, десятом, оди
ннадцатом ударе весь Лондон покрыла тьма. На двенадцатом ударе полуночи
тьма сделалась кромешной. Тяжкая грозовая туча придавила город. Все было
Ц тьма; все было Ц неуверенность; все было Ц смятение. Восемнадцатое ст
олетие миновало; настало девятнадцатое столетие.
ГЛАВА 5
Эта огромная туча, которая взошла не только над Лондоном, но и над всеми Бр
итанскими островами в первый день девятнадцатого столетия, стояла в неб
е (верней, не стояла, ее непрестанно толкали свирепые вихри) так долго, что
серьезнейшим образом повлияла на тех, кто жил под ее сенью. Изменился, пож
алуй, самый климат Англии. Вечно шел дождь, но проливаясь какими-то коротк
ими ливнями: один уймется, тотчас хлынет другой. Солнце, конечно, светило,
но было так опоясано тучами и воздух так пропитался влагой, что лучи туск
нели, и вялая лиловатость, зеленоватость и рыжеватость заместили сочные
уверенные краски восемнадцатого века. Под этим скучным, мятым навесом бл
екла зелень капусты, грязнилась белизна снегов. Но мало этого Ц сырость
пробиралась теперь в каждый дом, а сырость Ц коварнейший враг, ведь солн
це еще как-то можно отогнать гардинами, мороз прожарить в камине, а сырост
ь Ц не то, сырость к нам прокрадывается, пока мы спим; сырость действует т
ихой сапой, невидимая, вездесущая. От сырости разбухает дерево, покрывае
тся накипью чайник, железо ржавеет и камень гниет. И все это так исподволь
, незаметно, что, только уж когда какой-нибудь ящик комода или лопатка для
угля рассыплются у нас под рукой, мы заподозрим, бывает, что дело неладно.
Так же украдкой, неуловимо, без объявления точной даты и часа, изменилось
устройство Англии Ц и никто не заметил. А чувствовалось это во всем. Зимо
стойкий помещик, с удовольствием усаживавшийся, бывало, запивать элем до
брый бифштекс в своей столовой, с классической вальяжностью обставленн
ой, скажем, братьями Адам
Роберт Адам (1728 Ц 1792) и его братья Джон, Джеймс и Уильям Ц архит
екторы, ориентировавшиеся на античность. Роберт Адам повлиял в дальнейш
ем еще и на стиль мебели, прославился своими каминами и плафонами.
, теперь вдруг закоченел. Явились пледы, запускались бороды, брюки с
тали плотно прихватываться у щиколоток. Ощущение холода в ногах было пер
енесено на интерьер. Мебель окутали чехлами; не оставили голыми ни столы,
ни стены. Существенно изменилась и пища. Были изобретены пышки и оладьи. П
ослеобеденный портвейн заменился кофием, кофий повлек за собою гостины
е, где его полагалось пить, гостиные привели к застекленным шкафам, засте
кленные шкафы Ц к искусственным цветам, искусственные цветы Ц к каминн
ым полкам, каминные полки Ц к фортепьянам, фортепья-на Ц к пению баллад,
пение баллад (мы перескакиваем через несколько ступенек) Ц к несчетному
множеству собачонок, ковриков, подушечек, салфеточек, и дом, неимоверно п
оважнев, полностью переменился.
Вне дома Ц дальнейшее следствие сырости Ц плющ разрастался с прежде не
слыханной пышностью. Голые же каменные дома тоже задыхались в зелени. Ни
один сад, как бы строго ни был он первоначально разбит, не обходился тепер
ь без зарослей, чащоб, лабиринтов. Свет, кое-как проникавший в спальни, где
рождались дети, был теперь мутно-зеленый от природы, а свет, пробивавшийс
я в гостиные, где жили взрослые мужчины и женщины, сочился сквозь лиловый
или бурый бархат штор. Но внешними переменами дело не ограничивалось. Сы
рость лезла внутрь. У мужчин охладели сердца, отсырели мозги. В отчаянном
стремлении как-то утеплить чувства применялись одна за другой разнообр
азные уловки. Любовь, рождение и смерть туго спеленывались красивыми фра
зами. Мужской и женский пол все больше отдалялись. На откровенный разгов
ор накладывался запрет. Обеими сторонами прилежно пускались в ход околи
чности, обиняки и утайки. Так же точно, как молодило и плющ пышно разрастал
ись в наружной сырости, и внутри наблюдалось то же плодородие. Жизнь поря
дочной женщины вся состояла из цепи деторождении. Выйдя замуж восемнадц
ати лет, она к тридцати имела пятнадцать Ц восемнадцать детей: уж очень ч
асто рождались двойни. Так возникла Британская империя; и так Ц ведь от с
ырости спасу нет, она прокрадывается в чернильницы, не только трухлявит
дерево Ц взбухали фразы, множились эпитеты, лирика обращалась в эпос, и м
илый вздор, которого прежде от силы хватало на эссей в одну колонку, тепер
ь заполнял собой энциклопедию в десять Ц двенадцать томов. Ну а до чего д
оходили в результате чувствительные души, которые никак не могли всему э
тому противостоять, свидетельствует нам Евсевий Чабб. В конце своих мему
аров он рассказывает о том, как, намарав однажды поутру тридцать пять стр
аниц ин-фолио «все ни о чем», он прикрутил на чернильнице крышку и отправи
лся побродить по саду. Скоро он завяз в густом кустарнике. Несчетные лист
ья блестели и шуршали у него над головой. Ему казалось, что «прах еще мильо
нов их давит он своими стопами». Густой дым поднимался от сырого костра в
глубине сада. Никакому на свете костру, рассудил он, не совладать с этим из
обилием. Куда бы он ни глянул Ц все пышно зеленело Огурцы «ластились к ег
о ногам». Гигантские головки цветной капусты громоздились ряд за рядом,
соперничая в его расстроенном воображении с вязом. Куры непрестанно нес
ли яйца, лишенные определенной окраски. Потом, со вздохом вспомнив собст
венную плодовитость и плодоносность бедной своей жены Джейн, сейчас в му
ках разрешавшейся пятнадцатым младенцем, как, спросил он себя, может он у
прекать пташек? Он поднял взор к небесам. Не сами ли небеса, или великий фр
онтиспис Небес, эта вышняя лазурь, говорят о соизволении, потакании, Ц да
что там! Ц даже о подстрекательстве высших сил? Ведь наверху, зимою и лет
ом, год за годом толпятся, клубятся облака, как киты, рассуждал он, даже как
слоны; но нет, ему было не убежать от сравнения, которое ему навязывали сам
и эти тысячи воздушных акров; все небо, широко раскинувшееся над Британи
ей, было не что иное, как пуховая постель; и неразличимое плодородие сада,
и насеста, и спальни со всею точностью там воспроизводилось. Он пошел в ко
мната, написал вышецитированный пассаж, сунул голову в газовую духовку,
и, когда это обнаружилось, его нельзя уже было вернуть к жизни.
Покуда по всей Англии творилось подобное, Орландо преспокойно заточала
сь в своем доме в Блэкфрайерзе и прикидывалась, будто климат остается пр
ежним; будто по-прежнему можно брякать все, что взбредет на ум, и расхажив
ать то в бриджах, то в юбке когда заблагорассудится. Но и ей наконец пришло
сь признаться себе, что времена изменились. Однажды вечером в первой пол
овине века она катила по Сент-Джеймскому парку в своей старой карете, и ту
т вдруг солнечному лучу Ц изредка это случалось Ц удалось пробиться к
земле, походя расцвечивая облака странно призматическими тонами. Этот в
ид, и сам по себе достаточно удивительный после ясных, однообразных небе
с восемнадцатого столетия, заставил Орландо опустить окно кареты, чтоб л
учше его разглядеть. Фламинговые и палевые облака пробудили в ней мысли
Ц приправленные сладкой печалью, доказывающей, что сырость незаметно п
рокралась уже и в нее Ц о дельфинах, умирающих в Ионическом море. Но каков
о же было ее изумление, когда, коснувшись земли, луч не то создал, не то высв
етил Ц пирамиду, гекатомбу, торжественный победный трофей (все это отда
вало вдобавок банкетным столом), во всяком случае какое-то дикое нагромо
ждение несовместимых предметов, тяп-ляп наваленных огромнейшей кучей т
ам, где высится ныне статуя королевы Виктории! На огромный крест рифлено
го узорчатого золота навешены были вдовий траур и подвенечные уборы; на
другие какие-то выступы нацеплены хрустальные дворцы, воинские доспехи
, похоронные венки, штаны, усы, свадебные торты, пушки, рождественские елки
, телескопы, ископаемые чудища, глобусы, карты, слоны, математические инст
рументы, Ц и все это вместе, как некий гигантский герб, справа поддержива
лось женской фигурой в веющих белых вуалях, а слева -. дюжим господином в с
юртуке и мешковатых штанах. Нелепость этих предметов, загадочное смешен
ие торжественно облаченного с полуголым, кричащая грубость и несовмест
имость красок наполнили душу Орландо глубокой тоской. Никогда еще за всю
свою жизнь не видела она ничего столь же непристойного, гадкого и вместе
монументального. Наверное Ц да что там, решительно не иначе, Ц это был р
езультат влияния солнца на пропитанный сыростью воздух: исчезнет с перв
ым же ветерком; и однако, по всему очевидно, воздвигнуто навсегда. Нет, нич
ему, думала Орландо, снова откидываясь на подушки в углу кареты, ни ветру,
ни ливням, ни солнцу, ни грому никогда не разрушить это кошмарное сооруже
ние. Только носы облупятся да заржавеют трубы; здесь и пребудет вовеки, ук
азуя на север и запад, на юг и восток. Когда карета одолевала Холм Конститу
ции, Орландо оглянулась. Да, так и есть, там оно, безмятежно сияет в свете Ц
она вытащила из нагрудного кармашка часы, Ц в ясном свете полудня. Ничто
не могло быть более прозаичным, трезвым, более непроницаемым для любого
намека на восход и закат, более явственно рассчитанным на века. Орландо р
ешила больше не оглядываться. Уже, она чувствовала, кровь ленивей, скучне
е бежала по жилам. Но куда знаменательней то, что, когда она миновала Букин
гемский дворец, яркая, непривычная краска залила ей щеки и какая-то высша
я сила заставила ее опустить глаза на собственные коленки. Вдруг она с уж
асом обнаружила, что на ней черные бриджи. Щеки ее так и рдели, пока она не д
остигла своего загородного дома, и это, учитывая время, которое требовал
ось четверке лошадей, чтобы протрусить тридцать миль, можно считать, мы н
адеемся, доказательством ее целомудрия.
Дома она первым делом последовала новой насущнейшей потребности своей
натуры и, сдернув его с постели, закуталась в камчатное одеяло. Вдове Барт
оломью (сменившей добрую старую Гримз-дитч на посту домоправительницы)
она объяснила, что ее знобит.
Ц Да и всем никак знобко, мэм, Ц испустив глубокий вздох, сказала вдова.
Ц Стены-то аж потеют, Ц сказала она со странным горестным удовлетворен
ием, и действительно, стоило ей прикоснуться к дубовой обшивке, на ней тот
час запечатлелась пятерня. Плющ так разросся, что многие окна оказались
опечатанными. В кухне стояла такая тьма, что не отличишь дуршлага от чайн
ика. Черного кота, бедняжку, приняли за уголь и бросили в камин. Горничные,
почти все, поддевали по три-четыре красных теплых исподних юбки, хотя на д
воре был август.
Ц А вот правда, нет ли? Люди говорят, миледи, Ц спросила, зябко поводя пле
чами, добрая женщина, и золотое распятие сотряслось у нее на грудях, Ц бу
дто бы королева-матушка надела этот, ну как его… Ц Она запнулась и покрас
нела.
Ц Кринолин, Ц выручила ее Орландо (ибо слово дошло уже до Блэкфрайерза).
Миссис Бартоломью кивнула. Слезы стекали у нее по щекам, но она улыбалась
сквозь слезы. Плакать было сладко. Разве не все они слабые женщины? Не все
носят кринолин, дабы получше скрыть некий факт Ц великий факт, единстве
нный факт, и тем не менее факт прискорбный, который каждая скромная женщи
на изо всех сил скрывает, покуда сокрытие не делается невозможным, Ц фак
т, что она вынашивает дитя? Вынашивает пятнадцать Ц двадцать детей, так ч
то почти вся жизнь порядочной женщины уходит на старания скрыть нечто, п
о крайней мере единожды в году становящееся очевидным.
Ц Пышки горячие, обожгесся, Ц сказала миссис Бартоломью, утерев слезы,
Ц в библиотеке, значится.
И закутанная в камчатное одеяло Орландо приступила к пышкам.
«Пышки горячие, обожгесся, в библиотеке, значится», Ц передразнила Орла
ндо кошмарно изысканный кокни вдовы Бартоломью, попивая Ц ох как она не
навидела эту слабую жидкость! Ц свой чай. В этой вот самой комнате, вспом
инала она, королева Елизавета стояла, расставив ноги, перед камином, с пив
ной кружкой в руке, когда лорд Берли
Уильям Сесил, барон Берли (1520 Ц 1598), государств
енный деятель, ближайшее доверенное лицо Елизаветы. Цитируемую фразу, вп
рочем (одна из мистификаций автора), Елизавета произнесла на смертном од
ре (1603), когда Берли уже не было в живых, обращаясь к его младшему сыну, своему
тогдашнему государственному секретарю Роберту Сесилу, графу Солсбери
(1563 Ц 1612).
неосторожно вместо сослагательного употребил повелительное нак
лонение. «Малыш, малыш, Ц так и слышала ее голос Орландо, Ц разве слова „в
ам должно" обращают к венценосцам?»
И плюхнула кружку об стол, до сих пор осталась отметина.
Но, вскочив было на ноги, как предписывала самая мысль о Великой Королеве,
Орландо споткнулась об одеяло, выругалась и упала в кресло. Завтра надо б
удет купить метров двадцать черного бомбазина, решила она, Ц на юбку. А т
ам уж (она покраснела) придется купить кринолин, а там уж (она покраснела) и
колыбельку, и опять кринолин, и опять… Щеки ее краснели и бледнели, попере
менно отражая очаровательнейшие скромность и стыдливость, какие тольк
о можно себе представить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
раскачивающейся тенью, которая, поднявшись во весь свой могучий рост, пр
оизнесла великолепнейшую из фраз, когда-нибудь слетавших с уст человече
ских, Ц так, по крайней мере, думалось Орландо, ни слова не слышавшей из то
го, что говорили три тени, попивая чай.
И вот как-то ночью она вернулась после такой прогулки и поднялась к себе в
спальню. Сняла расшитый камзол и, стоя в бриджах и одной рубашке, стала см
отреть в окно. Странное разлитое в воздухе беспокойство мешало ей лечь в
постель. Была зимняя морозная ночь, город мрел под белой дымкой, и со всех
сторон открывался великолепный вид. Орландо узнавала собор Святого Пав
ла, Тауэр, Вестминстерское аббатство и все шпили, все купола лондонских ц
ерквей, отлогие громады его валов, просторные дворцовые своды. На севере
плавно взбегал на высоту Хампстед, на западе сливались в сплошное ясное
сверкание улицы и площади Мэйфэра. На эту упорядоченную, мирную картину,
почти не мигая, смотрели с высоты безоблачных небес звезды. В немыслимо ч
етком, тонком воздухе был узнаваем каждый конек крыши, каждый зонт над ды
мовой трубой; даже булыжники на мостовой и те явственно различались один
от другого; и Орландо невольно сравнивала этот порядок, эту стройность с
путаным и тесным нагромождением жилищ, каким был Лондон в царствование Е
лизаветы. Тогда, вспоминалось ей, город, если это можно назвать городом, бе
спорядочно жался к окнам ее дома в Блэкфрайерзе. Звезды отражались в раз
легшихся посреди улиц затхлых лужах. Черная тень на углу, где была тогда в
инная лавка, скорей всего могла оказаться изувеченным трупом. Скольких п
онаслушалась Орландо этих предсмертных криков во время ночных драк, сид
я еще мальчиком у няни на коленях! Орды разбойников, мужчин и женщин, как-т
о невообразимо сплетясь, бродили по улицам, горланя дикие песни, блестя к
ольцами в ушах и зажатыми в кулаках ножами. В такие вот ночи, бывало, непро
ходимые лесные пущи Хампстеда и Хайгейта несусветно путаными контурам
и вырисовывались в небе… То тут то там, на каком-нибудь холме над Лондоном
, нередко торчала большая виселица с пригвожденным к перекладине разлаг
ающимся телом, ибо опасность и беда, похоть и насилие, поэзия и дерьмо кише
ли по страшным елизаветинским трактам, жужжали и воняли, Ц Орландо и сей
час еще помнила тот запах знойными ночами Ц в лачугах, по закоулкам горо
да. Теперь же Ц она высунулась из окна Ц все было свет, порядок, безмятеж
ность. Где-то глухо прогромыхала по булыжной мостовой карета. Орландо ус
лышала дальний крик ночного сторожа: «Ровно двенадцать, морозная ночь».
И не успели эти слова слететь с его губ Ц раздался первый удар полуночи. Т
ут только заметила Орландо облачко, собиравшееся за куполом Святого Пав
ла. При каждом новом ударе оно росло, и она видела, как оно густеет. В то же в
ремя поднялся легкий ветерок, и, когда прозвенел шестой удар, все небо на в
остоке затянулось прореженной, зыблющейся тьмой, тогда как на западе и н
а севере небо оставалось ясным. Потом туча поползла на север. Все выше и вы
ше заглатывала она небесные пласты над городом. Только Мэйфэр, по контра
сту что ли, еще ослепительней обычного играл огнями. С восьмым ударом рва
ные пасмы тьмы расползлись над Пиккадилли. Вот стянулись, собрались воед
ино и с неслыханной скоростью рванулись на запад. На девятом, десятом, оди
ннадцатом ударе весь Лондон покрыла тьма. На двенадцатом ударе полуночи
тьма сделалась кромешной. Тяжкая грозовая туча придавила город. Все было
Ц тьма; все было Ц неуверенность; все было Ц смятение. Восемнадцатое ст
олетие миновало; настало девятнадцатое столетие.
ГЛАВА 5
Эта огромная туча, которая взошла не только над Лондоном, но и над всеми Бр
итанскими островами в первый день девятнадцатого столетия, стояла в неб
е (верней, не стояла, ее непрестанно толкали свирепые вихри) так долго, что
серьезнейшим образом повлияла на тех, кто жил под ее сенью. Изменился, пож
алуй, самый климат Англии. Вечно шел дождь, но проливаясь какими-то коротк
ими ливнями: один уймется, тотчас хлынет другой. Солнце, конечно, светило,
но было так опоясано тучами и воздух так пропитался влагой, что лучи туск
нели, и вялая лиловатость, зеленоватость и рыжеватость заместили сочные
уверенные краски восемнадцатого века. Под этим скучным, мятым навесом бл
екла зелень капусты, грязнилась белизна снегов. Но мало этого Ц сырость
пробиралась теперь в каждый дом, а сырость Ц коварнейший враг, ведь солн
це еще как-то можно отогнать гардинами, мороз прожарить в камине, а сырост
ь Ц не то, сырость к нам прокрадывается, пока мы спим; сырость действует т
ихой сапой, невидимая, вездесущая. От сырости разбухает дерево, покрывае
тся накипью чайник, железо ржавеет и камень гниет. И все это так исподволь
, незаметно, что, только уж когда какой-нибудь ящик комода или лопатка для
угля рассыплются у нас под рукой, мы заподозрим, бывает, что дело неладно.
Так же украдкой, неуловимо, без объявления точной даты и часа, изменилось
устройство Англии Ц и никто не заметил. А чувствовалось это во всем. Зимо
стойкий помещик, с удовольствием усаживавшийся, бывало, запивать элем до
брый бифштекс в своей столовой, с классической вальяжностью обставленн
ой, скажем, братьями Адам
Роберт Адам (1728 Ц 1792) и его братья Джон, Джеймс и Уильям Ц архит
екторы, ориентировавшиеся на античность. Роберт Адам повлиял в дальнейш
ем еще и на стиль мебели, прославился своими каминами и плафонами.
, теперь вдруг закоченел. Явились пледы, запускались бороды, брюки с
тали плотно прихватываться у щиколоток. Ощущение холода в ногах было пер
енесено на интерьер. Мебель окутали чехлами; не оставили голыми ни столы,
ни стены. Существенно изменилась и пища. Были изобретены пышки и оладьи. П
ослеобеденный портвейн заменился кофием, кофий повлек за собою гостины
е, где его полагалось пить, гостиные привели к застекленным шкафам, засте
кленные шкафы Ц к искусственным цветам, искусственные цветы Ц к каминн
ым полкам, каминные полки Ц к фортепьянам, фортепья-на Ц к пению баллад,
пение баллад (мы перескакиваем через несколько ступенек) Ц к несчетному
множеству собачонок, ковриков, подушечек, салфеточек, и дом, неимоверно п
оважнев, полностью переменился.
Вне дома Ц дальнейшее следствие сырости Ц плющ разрастался с прежде не
слыханной пышностью. Голые же каменные дома тоже задыхались в зелени. Ни
один сад, как бы строго ни был он первоначально разбит, не обходился тепер
ь без зарослей, чащоб, лабиринтов. Свет, кое-как проникавший в спальни, где
рождались дети, был теперь мутно-зеленый от природы, а свет, пробивавшийс
я в гостиные, где жили взрослые мужчины и женщины, сочился сквозь лиловый
или бурый бархат штор. Но внешними переменами дело не ограничивалось. Сы
рость лезла внутрь. У мужчин охладели сердца, отсырели мозги. В отчаянном
стремлении как-то утеплить чувства применялись одна за другой разнообр
азные уловки. Любовь, рождение и смерть туго спеленывались красивыми фра
зами. Мужской и женский пол все больше отдалялись. На откровенный разгов
ор накладывался запрет. Обеими сторонами прилежно пускались в ход околи
чности, обиняки и утайки. Так же точно, как молодило и плющ пышно разрастал
ись в наружной сырости, и внутри наблюдалось то же плодородие. Жизнь поря
дочной женщины вся состояла из цепи деторождении. Выйдя замуж восемнадц
ати лет, она к тридцати имела пятнадцать Ц восемнадцать детей: уж очень ч
асто рождались двойни. Так возникла Британская империя; и так Ц ведь от с
ырости спасу нет, она прокрадывается в чернильницы, не только трухлявит
дерево Ц взбухали фразы, множились эпитеты, лирика обращалась в эпос, и м
илый вздор, которого прежде от силы хватало на эссей в одну колонку, тепер
ь заполнял собой энциклопедию в десять Ц двенадцать томов. Ну а до чего д
оходили в результате чувствительные души, которые никак не могли всему э
тому противостоять, свидетельствует нам Евсевий Чабб. В конце своих мему
аров он рассказывает о том, как, намарав однажды поутру тридцать пять стр
аниц ин-фолио «все ни о чем», он прикрутил на чернильнице крышку и отправи
лся побродить по саду. Скоро он завяз в густом кустарнике. Несчетные лист
ья блестели и шуршали у него над головой. Ему казалось, что «прах еще мильо
нов их давит он своими стопами». Густой дым поднимался от сырого костра в
глубине сада. Никакому на свете костру, рассудил он, не совладать с этим из
обилием. Куда бы он ни глянул Ц все пышно зеленело Огурцы «ластились к ег
о ногам». Гигантские головки цветной капусты громоздились ряд за рядом,
соперничая в его расстроенном воображении с вязом. Куры непрестанно нес
ли яйца, лишенные определенной окраски. Потом, со вздохом вспомнив собст
венную плодовитость и плодоносность бедной своей жены Джейн, сейчас в му
ках разрешавшейся пятнадцатым младенцем, как, спросил он себя, может он у
прекать пташек? Он поднял взор к небесам. Не сами ли небеса, или великий фр
онтиспис Небес, эта вышняя лазурь, говорят о соизволении, потакании, Ц да
что там! Ц даже о подстрекательстве высших сил? Ведь наверху, зимою и лет
ом, год за годом толпятся, клубятся облака, как киты, рассуждал он, даже как
слоны; но нет, ему было не убежать от сравнения, которое ему навязывали сам
и эти тысячи воздушных акров; все небо, широко раскинувшееся над Британи
ей, было не что иное, как пуховая постель; и неразличимое плодородие сада,
и насеста, и спальни со всею точностью там воспроизводилось. Он пошел в ко
мната, написал вышецитированный пассаж, сунул голову в газовую духовку,
и, когда это обнаружилось, его нельзя уже было вернуть к жизни.
Покуда по всей Англии творилось подобное, Орландо преспокойно заточала
сь в своем доме в Блэкфрайерзе и прикидывалась, будто климат остается пр
ежним; будто по-прежнему можно брякать все, что взбредет на ум, и расхажив
ать то в бриджах, то в юбке когда заблагорассудится. Но и ей наконец пришло
сь признаться себе, что времена изменились. Однажды вечером в первой пол
овине века она катила по Сент-Джеймскому парку в своей старой карете, и ту
т вдруг солнечному лучу Ц изредка это случалось Ц удалось пробиться к
земле, походя расцвечивая облака странно призматическими тонами. Этот в
ид, и сам по себе достаточно удивительный после ясных, однообразных небе
с восемнадцатого столетия, заставил Орландо опустить окно кареты, чтоб л
учше его разглядеть. Фламинговые и палевые облака пробудили в ней мысли
Ц приправленные сладкой печалью, доказывающей, что сырость незаметно п
рокралась уже и в нее Ц о дельфинах, умирающих в Ионическом море. Но каков
о же было ее изумление, когда, коснувшись земли, луч не то создал, не то высв
етил Ц пирамиду, гекатомбу, торжественный победный трофей (все это отда
вало вдобавок банкетным столом), во всяком случае какое-то дикое нагромо
ждение несовместимых предметов, тяп-ляп наваленных огромнейшей кучей т
ам, где высится ныне статуя королевы Виктории! На огромный крест рифлено
го узорчатого золота навешены были вдовий траур и подвенечные уборы; на
другие какие-то выступы нацеплены хрустальные дворцы, воинские доспехи
, похоронные венки, штаны, усы, свадебные торты, пушки, рождественские елки
, телескопы, ископаемые чудища, глобусы, карты, слоны, математические инст
рументы, Ц и все это вместе, как некий гигантский герб, справа поддержива
лось женской фигурой в веющих белых вуалях, а слева -. дюжим господином в с
юртуке и мешковатых штанах. Нелепость этих предметов, загадочное смешен
ие торжественно облаченного с полуголым, кричащая грубость и несовмест
имость красок наполнили душу Орландо глубокой тоской. Никогда еще за всю
свою жизнь не видела она ничего столь же непристойного, гадкого и вместе
монументального. Наверное Ц да что там, решительно не иначе, Ц это был р
езультат влияния солнца на пропитанный сыростью воздух: исчезнет с перв
ым же ветерком; и однако, по всему очевидно, воздвигнуто навсегда. Нет, нич
ему, думала Орландо, снова откидываясь на подушки в углу кареты, ни ветру,
ни ливням, ни солнцу, ни грому никогда не разрушить это кошмарное сооруже
ние. Только носы облупятся да заржавеют трубы; здесь и пребудет вовеки, ук
азуя на север и запад, на юг и восток. Когда карета одолевала Холм Конститу
ции, Орландо оглянулась. Да, так и есть, там оно, безмятежно сияет в свете Ц
она вытащила из нагрудного кармашка часы, Ц в ясном свете полудня. Ничто
не могло быть более прозаичным, трезвым, более непроницаемым для любого
намека на восход и закат, более явственно рассчитанным на века. Орландо р
ешила больше не оглядываться. Уже, она чувствовала, кровь ленивей, скучне
е бежала по жилам. Но куда знаменательней то, что, когда она миновала Букин
гемский дворец, яркая, непривычная краска залила ей щеки и какая-то высша
я сила заставила ее опустить глаза на собственные коленки. Вдруг она с уж
асом обнаружила, что на ней черные бриджи. Щеки ее так и рдели, пока она не д
остигла своего загородного дома, и это, учитывая время, которое требовал
ось четверке лошадей, чтобы протрусить тридцать миль, можно считать, мы н
адеемся, доказательством ее целомудрия.
Дома она первым делом последовала новой насущнейшей потребности своей
натуры и, сдернув его с постели, закуталась в камчатное одеяло. Вдове Барт
оломью (сменившей добрую старую Гримз-дитч на посту домоправительницы)
она объяснила, что ее знобит.
Ц Да и всем никак знобко, мэм, Ц испустив глубокий вздох, сказала вдова.
Ц Стены-то аж потеют, Ц сказала она со странным горестным удовлетворен
ием, и действительно, стоило ей прикоснуться к дубовой обшивке, на ней тот
час запечатлелась пятерня. Плющ так разросся, что многие окна оказались
опечатанными. В кухне стояла такая тьма, что не отличишь дуршлага от чайн
ика. Черного кота, бедняжку, приняли за уголь и бросили в камин. Горничные,
почти все, поддевали по три-четыре красных теплых исподних юбки, хотя на д
воре был август.
Ц А вот правда, нет ли? Люди говорят, миледи, Ц спросила, зябко поводя пле
чами, добрая женщина, и золотое распятие сотряслось у нее на грудях, Ц бу
дто бы королева-матушка надела этот, ну как его… Ц Она запнулась и покрас
нела.
Ц Кринолин, Ц выручила ее Орландо (ибо слово дошло уже до Блэкфрайерза).
Миссис Бартоломью кивнула. Слезы стекали у нее по щекам, но она улыбалась
сквозь слезы. Плакать было сладко. Разве не все они слабые женщины? Не все
носят кринолин, дабы получше скрыть некий факт Ц великий факт, единстве
нный факт, и тем не менее факт прискорбный, который каждая скромная женщи
на изо всех сил скрывает, покуда сокрытие не делается невозможным, Ц фак
т, что она вынашивает дитя? Вынашивает пятнадцать Ц двадцать детей, так ч
то почти вся жизнь порядочной женщины уходит на старания скрыть нечто, п
о крайней мере единожды в году становящееся очевидным.
Ц Пышки горячие, обожгесся, Ц сказала миссис Бартоломью, утерев слезы,
Ц в библиотеке, значится.
И закутанная в камчатное одеяло Орландо приступила к пышкам.
«Пышки горячие, обожгесся, в библиотеке, значится», Ц передразнила Орла
ндо кошмарно изысканный кокни вдовы Бартоломью, попивая Ц ох как она не
навидела эту слабую жидкость! Ц свой чай. В этой вот самой комнате, вспом
инала она, королева Елизавета стояла, расставив ноги, перед камином, с пив
ной кружкой в руке, когда лорд Берли
Уильям Сесил, барон Берли (1520 Ц 1598), государств
енный деятель, ближайшее доверенное лицо Елизаветы. Цитируемую фразу, вп
рочем (одна из мистификаций автора), Елизавета произнесла на смертном од
ре (1603), когда Берли уже не было в живых, обращаясь к его младшему сыну, своему
тогдашнему государственному секретарю Роберту Сесилу, графу Солсбери
(1563 Ц 1612).
неосторожно вместо сослагательного употребил повелительное нак
лонение. «Малыш, малыш, Ц так и слышала ее голос Орландо, Ц разве слова „в
ам должно" обращают к венценосцам?»
И плюхнула кружку об стол, до сих пор осталась отметина.
Но, вскочив было на ноги, как предписывала самая мысль о Великой Королеве,
Орландо споткнулась об одеяло, выругалась и упала в кресло. Завтра надо б
удет купить метров двадцать черного бомбазина, решила она, Ц на юбку. А т
ам уж (она покраснела) придется купить кринолин, а там уж (она покраснела) и
колыбельку, и опять кринолин, и опять… Щеки ее краснели и бледнели, попере
менно отражая очаровательнейшие скромность и стыдливость, какие тольк
о можно себе представить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27