«Утонул!» Ц ахнула она в ужасе, но вот он,
целый и невредимый, показался среди уточек по ту сторону Атлантического
океана.
Ц Какое счастье! Ц крикнула она. Ц Какое счастье! «Где тут телеграф? Ц
подумала она. Ц Надо срочно телеграфировать Шеллу, ему рассказать…»
И, повторяя попеременно «лодочка на Серпантине» и «счастье», каковые пон
ятия были нерасчленимы и означали в точности одно и то же, она заторопила
сь к Парк-лейн.
Ц Лодочка, лодочка, лодочка, Ц повторяла она, все более уверяясь, что не с
татья Ника Грина о Джоне Донне, не восьмичасовой рабочий день, не закон об
охране труда на свете самое главное, но что-то тщетное, дикое, буйное, за чт
о отдаешь жизнь; красное, лиловое, синее; взмет, всплеск, как эти гиацинты (о
на шла мимо клумбы); свободное от грязи, зависимости, людской заразы, забот
ы о себе подобных; нелепое и смешное, «как мой гиацинт, ой, что я, мой муж Бон
троп: вот оно, вот Ц игрушечная лодочка на Серпантине, счастье Ц счастье
». Так она говорила вслух, пережидая движение у Стэнхоуп-гейт, потому что,
когда живешь с мужем только в безветрие, начинаешь вслух говорить глупос
ти на Парк-лейн Ц это неизбежно. Живи она с ним круглый год, в любую погоду
, как предписывала королева Виктория, Ц тогда бы дело другое. Ну а так мыс
ль о нем в нее вдруг ударяет молнией. Хочется непременно, немедленно с ним
поговорить. Ей было решительно все равно, какой у нее получится вздор и Ц
как это губительно повлияет на повествование. Статья Ника Грина повергл
а ее в пучину отчаяния, игрушечная лодочка на Серпантине подбросила ее н
а вершины восторга. И она повторяла: «Счастье, счастье», стоя и пережидая у
личное движение.
Но движение в этот весенний вечер было густое, и она долго стояла на троту
аре, повторяя «счастье, счастье» и «лодочка на Серпантине», покуда власт
ь и богатство Англии, как отлитые в плащах и цилиндрах, сидели по пролетка
м, викториям и ландо. Будто золотая река застыла и золотыми брусками пере
городила Парк-лейн. Дамы держали в руках коробочки с визитными карточка
ми; господа поигрывали золотыми набалдашниками меж колен. Она стояла вос
хищенно, благоговейно. Только одна-единственная мысль ей мешала, мысль, з
накомая всякому, кто наблюдал огромных слонов или китов невозможных раз
меров, а именно: как исхитряются эти левиафаны, которым, очевидно, претит в
сякое волнение, перемена, движение, как исхитряются они производить себе
подобных? Вероятно, думала Орландо, глядя на величавые, недвижные лица, вр
емя размножения для них миновало: это плоды, свершение; то, что она наблюда
ла, Ц триумф эпохи. Сидят Ц торжественные, роскошные. Но вот полицейский
уронил руку Ц поток тронулся, хлынул. Монолит великолепных предметов р
аскололся, рассеялся, скрылся на Пиккадилли.
И она пересекла Парк-лейн и вошла в свой дом на улице Керзона, где при цвет
ении таволги можно будет вспомнить про карканье дупелей и очень старого
человека с ружьем.
Можно вспомнить, думала она, переступая порог своего дома, что говорил ло
рд Честерфилд, Ц но у нее вдруг отшибло память. Тихая прихожая восемнадц
атого века Ц где лорд Честерфилд (она так и видела) вот сюда клал шляпу, во
т сюда вешал плащ, столь изящно, великолепно, что одно наслаждение смотре
ть, Ц вся была завалена свертками. Пока она сидела в Гайд-парке, книгопро
давец исполнил ее заказ, и дом был буквально забит Ц пачки сваливались с
лестницы Ц полным собранием викторианской литературы, обернутой в бум
агу и аккуратно перевязанной веревками. Она захватила в спальню сколько
могла унести, приказала лакею принести остальное и, поспешно разрезав не
счетные веревочки, тут же оказалась в окружении несчетных томов.
Привычная к малым литературам шестнадцатого, семнадцатого и восемнадц
атого веков, Орландо ужаснулась последствиям своего заказа. Потому что д
ля самих викторианцев великая литература означала вовсе не четыре вели
ких, раздельных, четко выделенных имени, но четыре великих имени, вкрапле
нных и погруженных в массу Смитов, Дик-сонов, Блэков, Милманов, Боклей, Тэн
ов, Пейнов, Тапперов, Джеймсонов
Александр Смит (1830 Ц 1867) Ц популярный поэт св
оего времени, часто пародируемый; Ричард Уотсон Диксон (1833 Ц 1900) Ц лирик, ис
торик Церкви; Уильям Блэк (1841 Ц 1898) Ц плодовитый романист; Генри Харт Милма
н (1791 Ц 1868) Ц автор стихотворных драм и истории евреев; Генри Томас Бокль (1821
Ц 1862) Ц автор «Истории цивилизации в Англии»; Ипполит Тэн (1828 Ц 1893) Ц францу
зский философ, историк и критик; Джон Говард Пейн (1791 Ц 1852) Ц американец, авт
ор популярных песен, или Джеймс Пейн (1830 Ц 1898) Ц автор многочисленных роман
ов; Анна Джеймсон (1794 Ц 1869) Ц плодовитая эссеистка, писавшая о женских проб
лемах, а также литературный критик.
Ц громких, шумных, выдающихся и требовавших к себе не меньше внима
ния, чем все остальные. Благоговение Орландо
перед печатным словом подверглось нелегкому испытанию, но, придвинув кр
есло к окну, чтобы лучше поймать скудный свет, продирающийся меж высоких
домов Мэйфэра, она честно старалась прийти к определенному выводу.
Ну а ясно, что существует только два способа прийти к определенному выво
ду относительно викторианской литературы: первый способ Ц исписать ше
стьдесят томов в осьмушку и второй Ц уложиться в шесть строк, вот с эту дл
иной. Из двух способов соображения экономии Ц ибо время поджимает Ц ди
ктуют нам выбрать второй, и мы, стало быть, продолжаем. Орландо пришла к вы
воду (открыв полдюжины томов), что, как ни странно, в них нет ни одного посвя
щения знатному вельможе; далее (перерыв огромную кипу мемуаров), что у мно
гих авторов родословное древо куда меньше ее собственного; далее, что кр
айне неуместно обертывать сахарные щипцы стофунтовой бумажкой, когда м
исс Кристина Россетти
Кристина Россетти (1830 Ц 1894) Ц знаменитая поэтесса (о которой В
ирджиния Вулф написала эссе «Я Ц Кристина Россетти»).
к вам приходит пить чай; далее (было тут множество приглашений на об
еды по случаю столетних юбилеев), что литература, съев все эти обеды, не мо
жет не стать корпулентной; далее (ее приглашали на множество лекций о вли
янии того-то на то-то; о возрождении классики; о восхождении романтизма и
о других столь же увлекательных предметах), что, наслушавшись всех этих л
екций, литература не может не стать скучной; далее (она приняла участие в п
риеме, данном одной знатной дамой), что облаченная в такие меха литератур
а не может не быть респектабельной; далее (она посетила звуконепроницаем
ый кабинет Карлейля в Челси), что гений, нуждающийся в таких ухищрениях, не
может не быть исключительно тонким; и наконец, она пришла к самому важном
у выводу, но мы и так уже давно вышли за рамки отпущенных нам шести строк и
потому здесь его опустим.
Придя к этому выводу, Орландо еще долго стояла и глядела в окно. Ведь когда
приходишь к какому-то важному выводу Ц это как будто ты закинул за сетку
мяч и ждешь, когда тебе его перебросят обратно. Интересно, гадала она, что
ей такое теперь пошлет бледное небо над домом лорда Честерфилда? Так она
долго стояла, гадая, ломая пальцы. И вдруг она вздрогнула Ц и тут бы нам оч
ень не помешало, чтобы Чистота, Невинность и Скромность, как в предыдущем
случае, распахнули дверь и дали нам хоть дух перевести и хорошенько сооб
разить, как бы это поделикатней исполнить свой долг биографа и поднести
читателю то, что придется ведь поднести. Ан не тут-то было. Бросив тогда на
голую Орландо белые покровы и промахнувшись, эти дамы на многие годы ост
авили о ней всякое попечение и теперь, конечно, были заняты кем-то другим.
Но неужто же так ничего и не произойдет линялым мартовским утром, что смя
гчило бы, умерило, скрыло, занавесило, окутало явственное и, что ни говори,
неоспоримое обстоятельство? Итак, Орландо ужасно вздрогнула… ой, слава Б
огу, в эту самую секунду за окном раздалось ломкое, тоненькое, нежное и раз
ъемистое, старомодное дребезжание шарманки, какое и поныне еще производ
ят итальянские музыканты по задворкам. Сочтем же это скромное вмешатель
ство музыкой сфер, и пусть она, стеная и задыхаясь, наполняет звуками эту с
траницу, пока не настанет миг, который Ц отрицать невозможно Ц уже наст
ает; дворецкий заметил; заметила горничная; читатель тоже скоро заметит;
сама Орландо больше не может закрывать на это глаза, Ц пусть шарманка зв
учит, и, как лодочка, качающаяся под музыку на волнах, пусть уносит нас мыс
ль Ц средство передвижения из всех самое несущественное и зыбкое, Ц пу
сть уносит нас через крыши, через задние дворики, где сушится на веревках
белье, дальше, дальше Ц куда? Узнаете? Эту зелень и звонницу, сонных львов,
с двух сторон стерегущих ворота? Да-да! Королевский сад! Сюда-то нам и надо
! И раз уж мы оказались в Королевском саду, я покажу вам сегодня (второго ма
рта) гиацинты и крокусы под сливовым деревом и на миндальном дереве почк
и, потому что гулять здесь Ц значит думать о луковках, волосатых и красны
х, брошенных в землю осенью и взошедших сейчас, и мечтать о том… да разве о
б этом расскажешь, Ц и, вынув сигарету и даже сигару, расстеливши мантиль
ю (чего не пожалеешь для рифмы?) под ильмом, поджидать зимородка; говорят, к
ак-то вечером видели Ц он летал от берега к берегу.
Погодите! Зимородок сейчас прилетит; зимородок не прилетает.
А пока поглядим на фабричные трубы, на дым, на конторщиков, проносящихся м
имо в шлюпке. Поглядим, как старая дама прогуливает собачку; а горничная н
адела новую шляпку, кажется чуть-чуть чересчур набекрень. Видите, видите?
Небо милостиво распорядилось, чтоб тайны сердец все были сокрыты; вот на
с вечно и тянет подозревать что-то, чего, наверное, вовсе и нет; тем не менее
сквозь наш сигаретный дымок мы воочию видим исполнение желаний, собстве
нных желаний Ц о шлюпке, о шляпке, о мышке в канавке Ц и на них откликаемс
я радостью, вспышкой, как Ц до чего же нелепо прыгает и качается мысль на
волнах под звуки шарманки, Ц как та давняя вспышка костра в полях под Кон
стантинополем.
Да здравствуют естественные желания! Да здравствует счастье! Божествен
ное, милое счастье! И всякие-всякие радости, цветы и вино, хоть первые вяну
т и отравляет второе; и проезд за полкроны по воскресеньям из Лондона; и бо
рмотание псалмов о смерти в темной часовне; все-все, что нарушает, и пресе
кает, и перечеркивает к чертям стрекот конторских машинок, сортировку де
пеш, кованье союзов, и уз, и цепей, удерживающих от развала империю. Да здра
вствуют даже красные дуги губ продавщицы (будто походя, поболтавши пальч
ик в красных чернилах, мазнул свой грубый знак Купидон). Да здравствует сч
астье! Зимородок, летающий от берега к берегу, исполнение желаний, всех ес
тественных желаний, и пусть уж их определяет как хочет мужчина-романист;
молитва, и отречение Ц да здравствует все! Да, так в чем оно Ц счастье? В ис
полнении мечты? Темны воды этой реки; скучнее, обычней наш жребий; уютно, и
гладко, и бодро катят воды под сенью ив; и зеленая тень потопляет лазурь кр
ыла исчезающей птицы, летящей от берега к берегу.
Так да здравствует счастье, и долой пустые мечты, мутящие отчетливую кар
тину, как туманят лицо потускневшие зеркала в захудалой гостинице; мечты
, дробящие целое и рвущие сердца на части Ц ночью, когда надо спать; спать,
спать, спать Ц так крепко, чтобы все образы перемалывались в тончайшую, н
ежную пыль, погружались в глубокую, непроглядную воду, и там, туго спелену
той мумией, мотыльком, мы лежим на песке, в глубоких глубинах сна.
Но что это? Что? Сегодня мы не отправимся в ту слепую страну. Синий, как вспы
шка спички в самом центре глазного яблока, он летит, он горит, он взламывае
т печать сна Ц зимородок; и опять, как в прилив, накатывают красные, густы
е воды жизни, вскипают и пенятся, и мы поднимаемся, смотрим в упор, и наш взо
р (что бы делали мы без рифмы на этом крутом перевале от смерти к жизни?) пад
ает на… (но стоп, звуки шарманки вдруг смолкли).
Ц Чудесный мальчик, миледи, Ц сказала миссис Бантинг, повитуха. Иными с
ловами, Орландо благополучно разрешилась мальчиком, в четверг, двадцато
го марта, в три часа утра.
И опять Орландо стоит у окна, но мужайся, читатель, Ц ничего такого не слу
чится сегодня; и сегодня совсем другой, отнюдь не тот же самый день. Нет, ст
оит нам посмотреть в окно, как Орландо сейчас смотрит, и мы увидим на Парк-
лейн удивительные перемены. Можно пять минут простоять, вот как сейчас О
рландо, и не увидеть ни единого ландо. «Смотрите!» Ц крикнула она несколь
ко дней спустя, когда нелепая, усеченная какая-то карета без единой лошад
ки вдруг рванула с места сама по себе. Карета без лошади, о Господи! Тут Орл
андо как раз позвали, но потом она вернулась и опять выглянула в окно. Кака
я-то чудная стала теперь погода. Даже небо, как ни крути, и то изменилось. Уж
е не висит сырое, набухшее, призматическое, с тех пор, как король Эдуард Ц
вот он, кстати, выходит из прелестного экипажа, идет через улицу, навестит
ь известную даму Ц сменил на троне королеву Викторию. Тучи сжались до то
ненькой дымки; небо как выковано из металла, в жару словно окисляющегося
ярью и рыжеющего в тумане, как медь. Как-то неприятно, наводит тревогу это
сжатие, эта усушка. Сжалось, сократилось буквально все. Вчера, проезжая ми
мо Букингемского дворца, она ни следа не обнаружила того, что, казалось ей
, было сооружено на века; цилиндры, вдовьи вуали, трубы, телескопы, венки Ц
все исчезло, даже мокрого места не осталось. Но сейчас Ц опять после пере
рыва она вернулась к своему наблюдательному пункту у окна, Ц сейчас, веч
ером, еще больше бросались в глаза перемены. Этот свет, например, в окнах! Т
олько пальцем шевельнуть Ц и вся комната озаряется; озаряются сотни ком
нат, и решительно их не отличить одну от другой. Все-все видно в квадратны
х ящичках, никакой не осталось укромности; ничего не осталось: ни тех медл
ящих теней, тех скрытых углов, тех женщин в фартуках, осторожно ставивших
на столы зыблющиеся лампы. Пальцем шевельнуть Ц и сияет комната. И все не
бо сияет ночь напролет; тротуары сияют; все сияет. В полдень она снова верн
улась на свое излюбленное место. Какие стали женщины в последнее время у
зенькие! Просто тростинки Ц прямые, сияющие, одинаковые. А мужские лица т
еперь голые, как ладонь. От сухости атмосферы четче выступили краски, и мы
шцы щек затвердели, что ли. Трудней стало плакать. Люди повеселели. Вода на
гревается в две секунды. Плющ завял, или его соскребли со стен. Хуже стали
расти овощи. Меньше сделались семьи. Занавеси и покрывала свернули, огол
или стены, так что только сверкающие изображения реальных вещей Ц улиц,
зонтиков, яблок Ц развешаны в рамках или запечатлены на дереве. Что-то в
эпохе появилось определенное, четкое, что ей напоминало восемнадцатый в
ек, если б не эта рассеянность, это томление, Ц и не успела она так подумат
ь, как длинный туннель, по которому она шла сотни лет, вдруг расширился, хл
ынул свет; ее мысли таинственным образом укрепились, сосредоточились, бу
дто ловкий настройщик всадил в нее ключик и натянул до отказа нервы; у нее
обострился слух, она слышала шелест и шорох в дальних углах комнаты, и час
ы на камине уже не тикали, а как молотом били. Еще несколько секунд свет де
лался ярче и ярче, она видела все отчетливей; часы тикали громче и громче,
и вот Ц бух! Ц в ушах ее грянул взрыв. Орландо содрогнулась, будто ее наот
машь огрели по голове. Ее огрели десять раз. И правда Ц было десять часов.
Одиннадцатого октября 1928 года. Теперешний миг.
И стоит ли удивляться, если Орландо вздрогнула, прижала руку к сердцу и по
бледнела. Что может быть ужасней открытия, что сейчас Ц теперешний миг? И
пережить такое открытие мы можем благодаря тому исключительно, что прош
лое нас заслоняет с одной стороны и будущее с другой. Но сейчас нам некогд
а рассуждать. Орландо и так дико опоздала. Она сбежала вниз, бросилась в ма
шину, нажала на стартер и поехала. Крепкие голубые постройки тянулись вв
ерх; рыжие кудри дымков разбросались по небу; как серебряная шляпка гвоз
дя, сверкала дорога; белый скульптурный профиль шофера омнибуса нависал
над Орландо; взгляд Орландо скользил по птичьим клеткам, и губкам, и ящичк
ам, обитым зеленым сукном. Но она ни на секунду не допускала все это в себя,
по узенькой планке пересекая теперешний миг и боясь свалиться в кипящие
волны. «Куда? Неужели нельзя посмотреть, куда идешь? Хоть бы руку подняли»,
Ц вот и все, что она выпаливала не задумываясь. Улицы были ужасно запруж
ены. Люди переходили на другую сторону, совершенно не глядя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
целый и невредимый, показался среди уточек по ту сторону Атлантического
океана.
Ц Какое счастье! Ц крикнула она. Ц Какое счастье! «Где тут телеграф? Ц
подумала она. Ц Надо срочно телеграфировать Шеллу, ему рассказать…»
И, повторяя попеременно «лодочка на Серпантине» и «счастье», каковые пон
ятия были нерасчленимы и означали в точности одно и то же, она заторопила
сь к Парк-лейн.
Ц Лодочка, лодочка, лодочка, Ц повторяла она, все более уверяясь, что не с
татья Ника Грина о Джоне Донне, не восьмичасовой рабочий день, не закон об
охране труда на свете самое главное, но что-то тщетное, дикое, буйное, за чт
о отдаешь жизнь; красное, лиловое, синее; взмет, всплеск, как эти гиацинты (о
на шла мимо клумбы); свободное от грязи, зависимости, людской заразы, забот
ы о себе подобных; нелепое и смешное, «как мой гиацинт, ой, что я, мой муж Бон
троп: вот оно, вот Ц игрушечная лодочка на Серпантине, счастье Ц счастье
». Так она говорила вслух, пережидая движение у Стэнхоуп-гейт, потому что,
когда живешь с мужем только в безветрие, начинаешь вслух говорить глупос
ти на Парк-лейн Ц это неизбежно. Живи она с ним круглый год, в любую погоду
, как предписывала королева Виктория, Ц тогда бы дело другое. Ну а так мыс
ль о нем в нее вдруг ударяет молнией. Хочется непременно, немедленно с ним
поговорить. Ей было решительно все равно, какой у нее получится вздор и Ц
как это губительно повлияет на повествование. Статья Ника Грина повергл
а ее в пучину отчаяния, игрушечная лодочка на Серпантине подбросила ее н
а вершины восторга. И она повторяла: «Счастье, счастье», стоя и пережидая у
личное движение.
Но движение в этот весенний вечер было густое, и она долго стояла на троту
аре, повторяя «счастье, счастье» и «лодочка на Серпантине», покуда власт
ь и богатство Англии, как отлитые в плащах и цилиндрах, сидели по пролетка
м, викториям и ландо. Будто золотая река застыла и золотыми брусками пере
городила Парк-лейн. Дамы держали в руках коробочки с визитными карточка
ми; господа поигрывали золотыми набалдашниками меж колен. Она стояла вос
хищенно, благоговейно. Только одна-единственная мысль ей мешала, мысль, з
накомая всякому, кто наблюдал огромных слонов или китов невозможных раз
меров, а именно: как исхитряются эти левиафаны, которым, очевидно, претит в
сякое волнение, перемена, движение, как исхитряются они производить себе
подобных? Вероятно, думала Орландо, глядя на величавые, недвижные лица, вр
емя размножения для них миновало: это плоды, свершение; то, что она наблюда
ла, Ц триумф эпохи. Сидят Ц торжественные, роскошные. Но вот полицейский
уронил руку Ц поток тронулся, хлынул. Монолит великолепных предметов р
аскололся, рассеялся, скрылся на Пиккадилли.
И она пересекла Парк-лейн и вошла в свой дом на улице Керзона, где при цвет
ении таволги можно будет вспомнить про карканье дупелей и очень старого
человека с ружьем.
Можно вспомнить, думала она, переступая порог своего дома, что говорил ло
рд Честерфилд, Ц но у нее вдруг отшибло память. Тихая прихожая восемнадц
атого века Ц где лорд Честерфилд (она так и видела) вот сюда клал шляпу, во
т сюда вешал плащ, столь изящно, великолепно, что одно наслаждение смотре
ть, Ц вся была завалена свертками. Пока она сидела в Гайд-парке, книгопро
давец исполнил ее заказ, и дом был буквально забит Ц пачки сваливались с
лестницы Ц полным собранием викторианской литературы, обернутой в бум
агу и аккуратно перевязанной веревками. Она захватила в спальню сколько
могла унести, приказала лакею принести остальное и, поспешно разрезав не
счетные веревочки, тут же оказалась в окружении несчетных томов.
Привычная к малым литературам шестнадцатого, семнадцатого и восемнадц
атого веков, Орландо ужаснулась последствиям своего заказа. Потому что д
ля самих викторианцев великая литература означала вовсе не четыре вели
ких, раздельных, четко выделенных имени, но четыре великих имени, вкрапле
нных и погруженных в массу Смитов, Дик-сонов, Блэков, Милманов, Боклей, Тэн
ов, Пейнов, Тапперов, Джеймсонов
Александр Смит (1830 Ц 1867) Ц популярный поэт св
оего времени, часто пародируемый; Ричард Уотсон Диксон (1833 Ц 1900) Ц лирик, ис
торик Церкви; Уильям Блэк (1841 Ц 1898) Ц плодовитый романист; Генри Харт Милма
н (1791 Ц 1868) Ц автор стихотворных драм и истории евреев; Генри Томас Бокль (1821
Ц 1862) Ц автор «Истории цивилизации в Англии»; Ипполит Тэн (1828 Ц 1893) Ц францу
зский философ, историк и критик; Джон Говард Пейн (1791 Ц 1852) Ц американец, авт
ор популярных песен, или Джеймс Пейн (1830 Ц 1898) Ц автор многочисленных роман
ов; Анна Джеймсон (1794 Ц 1869) Ц плодовитая эссеистка, писавшая о женских проб
лемах, а также литературный критик.
Ц громких, шумных, выдающихся и требовавших к себе не меньше внима
ния, чем все остальные. Благоговение Орландо
перед печатным словом подверглось нелегкому испытанию, но, придвинув кр
есло к окну, чтобы лучше поймать скудный свет, продирающийся меж высоких
домов Мэйфэра, она честно старалась прийти к определенному выводу.
Ну а ясно, что существует только два способа прийти к определенному выво
ду относительно викторианской литературы: первый способ Ц исписать ше
стьдесят томов в осьмушку и второй Ц уложиться в шесть строк, вот с эту дл
иной. Из двух способов соображения экономии Ц ибо время поджимает Ц ди
ктуют нам выбрать второй, и мы, стало быть, продолжаем. Орландо пришла к вы
воду (открыв полдюжины томов), что, как ни странно, в них нет ни одного посвя
щения знатному вельможе; далее (перерыв огромную кипу мемуаров), что у мно
гих авторов родословное древо куда меньше ее собственного; далее, что кр
айне неуместно обертывать сахарные щипцы стофунтовой бумажкой, когда м
исс Кристина Россетти
Кристина Россетти (1830 Ц 1894) Ц знаменитая поэтесса (о которой В
ирджиния Вулф написала эссе «Я Ц Кристина Россетти»).
к вам приходит пить чай; далее (было тут множество приглашений на об
еды по случаю столетних юбилеев), что литература, съев все эти обеды, не мо
жет не стать корпулентной; далее (ее приглашали на множество лекций о вли
янии того-то на то-то; о возрождении классики; о восхождении романтизма и
о других столь же увлекательных предметах), что, наслушавшись всех этих л
екций, литература не может не стать скучной; далее (она приняла участие в п
риеме, данном одной знатной дамой), что облаченная в такие меха литератур
а не может не быть респектабельной; далее (она посетила звуконепроницаем
ый кабинет Карлейля в Челси), что гений, нуждающийся в таких ухищрениях, не
может не быть исключительно тонким; и наконец, она пришла к самому важном
у выводу, но мы и так уже давно вышли за рамки отпущенных нам шести строк и
потому здесь его опустим.
Придя к этому выводу, Орландо еще долго стояла и глядела в окно. Ведь когда
приходишь к какому-то важному выводу Ц это как будто ты закинул за сетку
мяч и ждешь, когда тебе его перебросят обратно. Интересно, гадала она, что
ей такое теперь пошлет бледное небо над домом лорда Честерфилда? Так она
долго стояла, гадая, ломая пальцы. И вдруг она вздрогнула Ц и тут бы нам оч
ень не помешало, чтобы Чистота, Невинность и Скромность, как в предыдущем
случае, распахнули дверь и дали нам хоть дух перевести и хорошенько сооб
разить, как бы это поделикатней исполнить свой долг биографа и поднести
читателю то, что придется ведь поднести. Ан не тут-то было. Бросив тогда на
голую Орландо белые покровы и промахнувшись, эти дамы на многие годы ост
авили о ней всякое попечение и теперь, конечно, были заняты кем-то другим.
Но неужто же так ничего и не произойдет линялым мартовским утром, что смя
гчило бы, умерило, скрыло, занавесило, окутало явственное и, что ни говори,
неоспоримое обстоятельство? Итак, Орландо ужасно вздрогнула… ой, слава Б
огу, в эту самую секунду за окном раздалось ломкое, тоненькое, нежное и раз
ъемистое, старомодное дребезжание шарманки, какое и поныне еще производ
ят итальянские музыканты по задворкам. Сочтем же это скромное вмешатель
ство музыкой сфер, и пусть она, стеная и задыхаясь, наполняет звуками эту с
траницу, пока не настанет миг, который Ц отрицать невозможно Ц уже наст
ает; дворецкий заметил; заметила горничная; читатель тоже скоро заметит;
сама Орландо больше не может закрывать на это глаза, Ц пусть шарманка зв
учит, и, как лодочка, качающаяся под музыку на волнах, пусть уносит нас мыс
ль Ц средство передвижения из всех самое несущественное и зыбкое, Ц пу
сть уносит нас через крыши, через задние дворики, где сушится на веревках
белье, дальше, дальше Ц куда? Узнаете? Эту зелень и звонницу, сонных львов,
с двух сторон стерегущих ворота? Да-да! Королевский сад! Сюда-то нам и надо
! И раз уж мы оказались в Королевском саду, я покажу вам сегодня (второго ма
рта) гиацинты и крокусы под сливовым деревом и на миндальном дереве почк
и, потому что гулять здесь Ц значит думать о луковках, волосатых и красны
х, брошенных в землю осенью и взошедших сейчас, и мечтать о том… да разве о
б этом расскажешь, Ц и, вынув сигарету и даже сигару, расстеливши мантиль
ю (чего не пожалеешь для рифмы?) под ильмом, поджидать зимородка; говорят, к
ак-то вечером видели Ц он летал от берега к берегу.
Погодите! Зимородок сейчас прилетит; зимородок не прилетает.
А пока поглядим на фабричные трубы, на дым, на конторщиков, проносящихся м
имо в шлюпке. Поглядим, как старая дама прогуливает собачку; а горничная н
адела новую шляпку, кажется чуть-чуть чересчур набекрень. Видите, видите?
Небо милостиво распорядилось, чтоб тайны сердец все были сокрыты; вот на
с вечно и тянет подозревать что-то, чего, наверное, вовсе и нет; тем не менее
сквозь наш сигаретный дымок мы воочию видим исполнение желаний, собстве
нных желаний Ц о шлюпке, о шляпке, о мышке в канавке Ц и на них откликаемс
я радостью, вспышкой, как Ц до чего же нелепо прыгает и качается мысль на
волнах под звуки шарманки, Ц как та давняя вспышка костра в полях под Кон
стантинополем.
Да здравствуют естественные желания! Да здравствует счастье! Божествен
ное, милое счастье! И всякие-всякие радости, цветы и вино, хоть первые вяну
т и отравляет второе; и проезд за полкроны по воскресеньям из Лондона; и бо
рмотание псалмов о смерти в темной часовне; все-все, что нарушает, и пресе
кает, и перечеркивает к чертям стрекот конторских машинок, сортировку де
пеш, кованье союзов, и уз, и цепей, удерживающих от развала империю. Да здра
вствуют даже красные дуги губ продавщицы (будто походя, поболтавши пальч
ик в красных чернилах, мазнул свой грубый знак Купидон). Да здравствует сч
астье! Зимородок, летающий от берега к берегу, исполнение желаний, всех ес
тественных желаний, и пусть уж их определяет как хочет мужчина-романист;
молитва, и отречение Ц да здравствует все! Да, так в чем оно Ц счастье? В ис
полнении мечты? Темны воды этой реки; скучнее, обычней наш жребий; уютно, и
гладко, и бодро катят воды под сенью ив; и зеленая тень потопляет лазурь кр
ыла исчезающей птицы, летящей от берега к берегу.
Так да здравствует счастье, и долой пустые мечты, мутящие отчетливую кар
тину, как туманят лицо потускневшие зеркала в захудалой гостинице; мечты
, дробящие целое и рвущие сердца на части Ц ночью, когда надо спать; спать,
спать, спать Ц так крепко, чтобы все образы перемалывались в тончайшую, н
ежную пыль, погружались в глубокую, непроглядную воду, и там, туго спелену
той мумией, мотыльком, мы лежим на песке, в глубоких глубинах сна.
Но что это? Что? Сегодня мы не отправимся в ту слепую страну. Синий, как вспы
шка спички в самом центре глазного яблока, он летит, он горит, он взламывае
т печать сна Ц зимородок; и опять, как в прилив, накатывают красные, густы
е воды жизни, вскипают и пенятся, и мы поднимаемся, смотрим в упор, и наш взо
р (что бы делали мы без рифмы на этом крутом перевале от смерти к жизни?) пад
ает на… (но стоп, звуки шарманки вдруг смолкли).
Ц Чудесный мальчик, миледи, Ц сказала миссис Бантинг, повитуха. Иными с
ловами, Орландо благополучно разрешилась мальчиком, в четверг, двадцато
го марта, в три часа утра.
И опять Орландо стоит у окна, но мужайся, читатель, Ц ничего такого не слу
чится сегодня; и сегодня совсем другой, отнюдь не тот же самый день. Нет, ст
оит нам посмотреть в окно, как Орландо сейчас смотрит, и мы увидим на Парк-
лейн удивительные перемены. Можно пять минут простоять, вот как сейчас О
рландо, и не увидеть ни единого ландо. «Смотрите!» Ц крикнула она несколь
ко дней спустя, когда нелепая, усеченная какая-то карета без единой лошад
ки вдруг рванула с места сама по себе. Карета без лошади, о Господи! Тут Орл
андо как раз позвали, но потом она вернулась и опять выглянула в окно. Кака
я-то чудная стала теперь погода. Даже небо, как ни крути, и то изменилось. Уж
е не висит сырое, набухшее, призматическое, с тех пор, как король Эдуард Ц
вот он, кстати, выходит из прелестного экипажа, идет через улицу, навестит
ь известную даму Ц сменил на троне королеву Викторию. Тучи сжались до то
ненькой дымки; небо как выковано из металла, в жару словно окисляющегося
ярью и рыжеющего в тумане, как медь. Как-то неприятно, наводит тревогу это
сжатие, эта усушка. Сжалось, сократилось буквально все. Вчера, проезжая ми
мо Букингемского дворца, она ни следа не обнаружила того, что, казалось ей
, было сооружено на века; цилиндры, вдовьи вуали, трубы, телескопы, венки Ц
все исчезло, даже мокрого места не осталось. Но сейчас Ц опять после пере
рыва она вернулась к своему наблюдательному пункту у окна, Ц сейчас, веч
ером, еще больше бросались в глаза перемены. Этот свет, например, в окнах! Т
олько пальцем шевельнуть Ц и вся комната озаряется; озаряются сотни ком
нат, и решительно их не отличить одну от другой. Все-все видно в квадратны
х ящичках, никакой не осталось укромности; ничего не осталось: ни тех медл
ящих теней, тех скрытых углов, тех женщин в фартуках, осторожно ставивших
на столы зыблющиеся лампы. Пальцем шевельнуть Ц и сияет комната. И все не
бо сияет ночь напролет; тротуары сияют; все сияет. В полдень она снова верн
улась на свое излюбленное место. Какие стали женщины в последнее время у
зенькие! Просто тростинки Ц прямые, сияющие, одинаковые. А мужские лица т
еперь голые, как ладонь. От сухости атмосферы четче выступили краски, и мы
шцы щек затвердели, что ли. Трудней стало плакать. Люди повеселели. Вода на
гревается в две секунды. Плющ завял, или его соскребли со стен. Хуже стали
расти овощи. Меньше сделались семьи. Занавеси и покрывала свернули, огол
или стены, так что только сверкающие изображения реальных вещей Ц улиц,
зонтиков, яблок Ц развешаны в рамках или запечатлены на дереве. Что-то в
эпохе появилось определенное, четкое, что ей напоминало восемнадцатый в
ек, если б не эта рассеянность, это томление, Ц и не успела она так подумат
ь, как длинный туннель, по которому она шла сотни лет, вдруг расширился, хл
ынул свет; ее мысли таинственным образом укрепились, сосредоточились, бу
дто ловкий настройщик всадил в нее ключик и натянул до отказа нервы; у нее
обострился слух, она слышала шелест и шорох в дальних углах комнаты, и час
ы на камине уже не тикали, а как молотом били. Еще несколько секунд свет де
лался ярче и ярче, она видела все отчетливей; часы тикали громче и громче,
и вот Ц бух! Ц в ушах ее грянул взрыв. Орландо содрогнулась, будто ее наот
машь огрели по голове. Ее огрели десять раз. И правда Ц было десять часов.
Одиннадцатого октября 1928 года. Теперешний миг.
И стоит ли удивляться, если Орландо вздрогнула, прижала руку к сердцу и по
бледнела. Что может быть ужасней открытия, что сейчас Ц теперешний миг? И
пережить такое открытие мы можем благодаря тому исключительно, что прош
лое нас заслоняет с одной стороны и будущее с другой. Но сейчас нам некогд
а рассуждать. Орландо и так дико опоздала. Она сбежала вниз, бросилась в ма
шину, нажала на стартер и поехала. Крепкие голубые постройки тянулись вв
ерх; рыжие кудри дымков разбросались по небу; как серебряная шляпка гвоз
дя, сверкала дорога; белый скульптурный профиль шофера омнибуса нависал
над Орландо; взгляд Орландо скользил по птичьим клеткам, и губкам, и ящичк
ам, обитым зеленым сукном. Но она ни на секунду не допускала все это в себя,
по узенькой планке пересекая теперешний миг и боясь свалиться в кипящие
волны. «Куда? Неужели нельзя посмотреть, куда идешь? Хоть бы руку подняли»,
Ц вот и все, что она выпаливала не задумываясь. Улицы были ужасно запруж
ены. Люди переходили на другую сторону, совершенно не глядя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27