Ничто так не отравляет счастье, так не приводит в яр
ость, как сознание, что другой ни в грош не ставит что-то для нас драгоценн
ое. Виги и тори, консерваторы и лейбористы за что и бьются, как не за прести
ж? Не любовь к истине, но желание настоять на своем поднимает квартал на кв
артал, заставляет один приход мечтать о гибели другого. Каждый желает од
ержать верх. Собственное спокойствие, самоутверждение Ц важнее торжес
тва истины и добродетели… но оставим-ка мы эти прописи историку, ему спод
ручней ими пользоваться, да и нудны они, кстати, как стоячая вода.
Ц Триста шестьдесят спален Ц это им плевать, Ц вздыхала Орландо.
Ц Закат дороже ей козьего гурта, Ц ворчали цыгане.
Орландо не знала, что делать. Уйти от них, снова стать послом? Нет уж, только
не это! Но и вечно жить там, где нет ни бумаги, ни чернил, ни почтения к Тюдор
ам, ни уважения к тремстам спальням Ц тоже невозможно. Так рассуждала он
а однажды утром на горе Афон, пася своих коз. И тут Природа, которой она пок
лонялась, то ли выкинула шутку, то ли сотворила чудо, Ц опять-таки мнения
тут расходятся, так что точно не известно. Орландо довольно безутешно вп
ерила взор в кручу прямо перед собой. Лето было в разгаре; и если чему-то ст
оило уподоблять этот пейзаж, то уж сухой кости, овечьему скелету, гигантс
кому черепу, добела вылизанному тысячей шакалов. Жара палила немилосерд
но, а низкорослой смоковницы, под которой она укрылась, только на то и хват
ало, чтобы напечатлевать узор своей листвы на легком бурнусе Орландо.
Вдруг какая-то тень, хоть решительно нечему было ее отбрасывать, легла на
лысый склон. Она быстро углублялась, и скоро зеленая лощина образовалась
там, где только что белела голая скала. Лощина росла, ширилась на глазах у
Орландо, и вот уже на склоне раскинулся зеленый парк. В парке мрел и волнил
ся муравчатый луг; там и сям стояли дубы; грачи порхали по ветвям. Она виде
ла, как из тени в тень переступали чинные олени, она слышала, как жужжал, гу
дел, журчал, плескался и вздыхал английский летний день. Она смотрела, зач
арованная, и вот начал падать снег, и все, что только что было обтянуто жел
тым солнечным блеском, оделось в фиолетовые тени. Тяжелые телеги катили
по дорогам, груженные бревнами, которые, она знала, распилят на топку; вот
проступили крыши, коньки, башни и дворы ее родного дома. Снег все валил, и у
же она слышала влажный шелест, с каким, соскальзывая с крыши, он падал на з
емлю. Из тысяч труб взвивался дым. Все было отчетливо, ярко, она разглядела
даже, как галка выклевывает из снега червяка. Потом мало-помалу фиолетов
ые тени сгустились и поглотили телеги, дороги, поглотили дом. Все скрылос
ь. Ничего не осталось от зеленой лощины: на месте муравчатых лугов была ра
скаленная скала, будто добела вылизанная тысячей шакалов. И тогда Орланд
о разрыдалась, пошла в табор и объявила цыганам, что завтра же должна верн
уться в Англию.
Она счастливо отделалась. Молодежь уже замышляла ее убить. Честь, утверж
дали они, того требует, ибо она думает иначе, чем они. Им, однако, было б жаль
перерезать ей глотку, и они обрадовались известию о ее отъезде. Английск
ий торговый корабль, как случаю было угодно, стоял уже в гавани, готовый во
ротиться в Англию; и, сорвав еще одну жемчужину со своего ожерелья, Орланд
о не только сумела заплатить за проезд, но разжилась и несколькими крупн
ыми банкнотами. Она бы с радостью подарила их цыганам. Но они, она знала, пр
езирали богатство, и потому она ограничилась поцелуями, с ее стороны сов
ершенно искренними.
ГЛАВА 4
На несколько гинеи, оставшихся от продажи десятой жемчужины из ожерелья
, Орландо накупила себе всякой всячины по тогдашней моде и сидела на палу
бе «Влюбленной леди» в оснастке юной великосветской англичанки. Странн
о, и, однако же, это так Ц до сих пор она и думать не думала про свой пол. Возм
ожно, турецкие шальвары уводили от него ее мысли; да и сами цыганки, за иск
лючением двух-трех существенных пунктов, мало чем отличаются от цыган. В
о всяком случае, лишь когда она ощутила прохладу шелка вокруг своих коле
н и капитан сверхучтиво предложил раскинуть ради нее на палубе навес, он
а со смятением осознала все выгоды и тяготы своего положения. Но смятени
е ее было, кажется, не совсем такого свойства, как следовало ожидать.
Оно было вызвано, надо сказать, не просто и не только мыслью о собственном
целомудрии и о том, как его сберечь. В обычных обстоятельствах хорошеньк
ая молодая женщина без провожатых ни о чем другом бы и не думала: все здани
е женского владычества держится на этом краеугольном камне; целомудрие
Ц их сокровище, их краса, они блюдут его до остервенения, они умирают, его
утратив. Но если вы тридцать лет были мужчиной, а тем более послом, если вы
держали в объятиях Королеву и (если молва не лжет) еще нескольких дам мене
е возвышенного ранга, если вы женились на Розине Пепите и так далее, вы не
станете уж очень волноваться из-за своего целомудрия. Смятение Орландо
имело весьма сложные корни, и в два счета их было не осмыслить. Собственно
, никто никогда и не подозревал Орландо в быстроте ума, мигом постигающег
о суть вещей. Ей пришлось в течение всего плавания рассуждать о своем смя
тении, и мы последуем за нею в том же темпе.
«Господи, Ц думала она, несколько оправясь и растягиваясь в кресле под н
авесом, Ц ну чем, кажется, плоха такая праздность? Но, Ц подумала она, взб
рыкнувши ножкой, Ц просто каторга эти юбки, прямо стреноживают шаг. Зато
материя (легкий гроденапль) чудо что такое. Никогда еще моя кожа (она полож
ила руку на колено) так выгодно не оттенялась. Да, но как, например, прыгнут
ь за борт в таком наряде? Смогу я плыть? Нет! И стало быть, придется тогда рас
считывать на выручку матроса. А что? Чем плохо? Разве мне было бы противно?
» Ц думала она, наскочив на первый узелок в гладкой пряже своих рассужде
ний.
Она его еще не распутала, когда настало время обеда и сам капитан Ц Никол
ас Бенедикт Бартолус, морской капитан достойнейшего вида, собственной п
ерсоной его сервировавший Ц потчевал ее солониной.
Ц Немного сальца, сударыня? Ц надсаживался он. Ц С вашего позволения, я
предложу вам крошечный кусочек, с ваш ноготок.
При этих словах ее пробрал блаженный трепет. Пели птицы, журчали ручьи. Ей
вспомнилось счастливое волнение, с каким она впервые увидала Сашу сотни
лет назад. Тогда она преследовала, сейчас Ц убегала. Чья радость восхити
тельней Ц мужчины или женщины? Или, быть может, они Ц одно? Нет, думала она
, самая прелесть (она поблагодарила капитана, но отказалась) Ц отказатьс
я и видеть, как он хмурится. Ну хорошо, если уж ему так хочется, она готова съ
есть самый-самый тонюсенький ломтик. Оказывается, самая прелесть Ц уст
упать и видеть, как он рассиялся.
«Ведь ничего, Ц думала она, снова растягиваясь на своем ложе под навесом
и принимаясь рассуждать, Ц нет ничего божественней, чем артачиться и ус
тупать, уступать и артачиться. Ей-богу, это такой восторг, с каким ничто в ж
изни не сравнится. И я даже не знаю, Ц рассуждала она дальше, Ц может, я и п
рыгну в конце концов за борт, лишь бы меня вытащил матрос».
(Не следует забывать, что она была как ребенок, которому вдруг подарили це
лый ящик игрушек; такие рассуждения вовсе не пристали взрослой даме, всю
жизнь ими забавлявшейся.)
«Но как это, бывало, мы, юнцы в кубрике „Мари Роз", называли женщин, готовых п
рыгнуть в воду, чтобы их спасал матрос? Ц задумалась она. Ц Какое-то тако
е слово… Ага! Вспомнила…» (Слово, однако, нам придется опустить: оно в высш
ей степени неуважительное и звучит чрезвычайно странно на устах юной ле
ди.)
Ц О Господи, Господи! Ц вскрикнула она снова, заключая свои рассуждения
. Ц Что же мне теперь? Считаться с мнением другого пола, каким бы оно мне ни
казалось идиотским? А если я в юбке, и не могу плыть, и хочу, чтобы меня спас
ал матрос? О Господи! Ц крикнула она. Ц Что же мне делать? Ц И тут напала н
а нее тоска. От природы искренняя, она ненавидела всяческие двусмысленно
сти и терпеть не могла врать. Окольные пути ей претили. Однако, рассуждала
она, если этого гроденапля и удовольствия быть спасаемой матросом Ц есл
и всего этого можно добиться только окольными путями, тут ничего уж не по
пишешь, тут не ее вина. Она вспомнила, как, будучи молодым человеком, требо
вала, чтоб женщина была покорной, стыдливой, благоуханной и прелестно об
лаченной. «Вот и привелось теперь на своей шкуре испытать, Ц думала она,
Ц ведь женщины (судя по моему собственному недолгому опыту) не то чтобы о
т природы покорны, стыдливы, благоуханны и прелестно облачены. И сколько
надо биться для обретения этих качеств, без которых и наслаждений нам не
видать! На прическу одну, Ц думала она, Ц утром целый час уходит. Потом в
зеркало глядеться Ц еще час, потом мыться, шнуроваться, пудриться, перео
блачаться из шелка в кружева, из кружев в гроденапль, из года в год хранить
целомудрие… Ц Тут она притопнула ножкой, и показалась часть икры. Матро
с на мачте, случайно глянув вниз в эту минуту, так вздрогнул, что потерял р
авновесие и буквально чудом не свалился в воду. Ц Если вид моих лодыжек г
розит смертью честному малому, у которого, конечно, на попечении семья, я о
бязана во имя человеколюбия их прятать», Ц подумала Орландо. А ведь ноги
были одним из ее главных совершенств. И она стала думать о том, какая глупо
сть, что почти всю женскую красоту приходится скрывать, чтобы матрос не с
орвался стоп-мачты.
«Ах, да ну их всех к чертям!» Ц сказала она, впервые познавая то, что при ины
х обстоятельствах всосала бы с молоком матери, а именно святую ответстве
нность женщины.
«А ведь я, пожалуй, в последний раз чертыхаюсь, Ц подумала она, Ц пока не
ступила еще на английскую землю. Никогда уже не суждено мне отпустить ка
кому-нибудь олуху затрещину, сказать ему в лицо, что он бессовестно врет,
или обнажить меч, вспороть ему брюхо, ни сидеть среди равных, носить герцо
гскую корону, выступать в процессии, выносить кому-то смертный приговор,
ни увлекать за собою войско, ни гарцевать на боевом скакуне по Уайтхоллу,
ни носить на груди семьдесят две медали сразу. Ступив на английскую земл
ю, я только и смогу, что разливать чай и спрашивать милордов, какой они пре
дпочитают. Не угодно ли сахару? Сливок? Ц И, жеманно выговорив свои вопро
сы, она с ужасом обнаружила, какое нелестное мнение начала составлять о д
ругом поле, мужском, принадлежностью к которому прежде столь гордилась.
Ц Свалиться с мачты, Ц думала она, Ц из-за того, что ты увидел женские ло
дыжки, разряжаться, как Гай Фокс
Гай Фокс (1570 Ц 1606) Ц один из участников «Порох
ового заговора» против короля Якова I. Годовщина разоблачения заговора п
разднуется 5 ноября, в так называемый День Гая Фокса, когда сжигается на ко
стре его чучело.
, и расхаживать по улицам, чтоб женщины тобою любовались; отказыват
ь женщине в образовании, чтобы она над тобою не посмеялась; быть рабом нич
тожнейшей вертихвостки и в то же время выступать с таким видом, будто ты
Ц венец творения. О Боже! Ц думала она. Ц Каких они из нас делают дур и ка
кие же мы все-таки дуры!» И по некоторой противоречивости ее суждений мы м
ожем заключить, что она равно презирала оба пола, будто не принадлежала н
и к одному; она и в самом деле будто колебалась: она была мужчиной, была жен
щиной, она знала тайны, разделяла слабости обоих. Ужасное, двусмысленней
шее положение. В утешительном неведении ей было отказано наотрез. Она бы
ла как листик на ветру. И неудивительно, что, сравнивая один пол с другим, в
каждом находя досаднейшие пороки, не зная, к какому сама она принадлежит,
она уже готова была крикнуть, что лучше она вернется в Турцию, к цыганам, к
огда якорь с громким всплеском упал в море, паруса повалились на палубу и
она заметила (она так углубилась в свои мысли, что несколько дней вообще н
ичего не замечала), что корабль стал на якорь у берегов Италии. Капитан тот
час послал к ней смиреннейше просить сопровождать его на берег в шлюпке.
Воротясь наутро, она растянулась в кресле под навесом и тщательнейшим об
разом подобрала вокруг лодыжек юбку.
«Пусть мы в сравнении с ними бедны и темны, Ц думала он, продолжая фразу, б
рошенную накануне неоконченной, Ц и уж каким только не оснащены они ору
жием, а нам-то и грамоте не полагается знать (из этих вступительных слов у
же ясно, что за ночь произошло кое-что, приблизившее Орландо к женской пси
хологии: она рассуждала скорей по-женски, чем по-мужски, притом с известн
ым удовлетворением), а вот поди ж ты Ц они срываются с мачт…» Тут она широ
ко зевнула и погрузилась в сон. Когда она проснулась, корабль под легким в
етерком шел у самого берега, и деревушки по крутому краю, казалось, чудом с
него не сваливались, удержанные где скалой, где мощными корнями древней
оливы. Запах апельсинов с несчетных, увешанных плодами деревьев стекал н
а палубу. Дельфины веселой синей стайкой били хвостами и высоко взлетали
из воды. Простирая руки (руки, она заметила, не обладали столь роковым воз
действием, как ноги), она благодарила Небеса, что не гарцует сейчас на боев
ом скакуне по Уайтхоллу и даже никому не выносит смертный приговор. «Сто
ит, Ц думала она, Ц облечься в бедность и невежество, темные покровы жен
ственности; стоит другим оставить власть над миром, не жаждать воинских
почестей, не домогаться славы; вообще расстаться со всеми мужскими желан
иями, если зато полнее сможешь наслаждаться высшими благами, доступными
человеческому духу, а это, Ц сказала она вслух, как с ней всегда водилось
в минуты сильного волнения, Ц а это созерцание, одиночество, любовь».
Ц Слава Богу, я женщина! Ц воскликнула она и чуть было не впала в крайнюю
глупость Ц нет ни в мужчинах, ни в женщинах ничего противнее, Ц а именно
гордость своим полом, но тут она запнулась на странном слове, которое, как
ни старались мы его поставить на место, пролезло-таки в заключение после
дней фразы: Любовь. «Любовь», Ц сказала Орландо. И тотчас же Ц до того она
прыткая Ц любовь приняла человеческий облик: до того она нахальна. Друг
ие понятия Ц пожалуйста, могут оставаться абстрактными, голыми, а этой н
епременно подавай плоть и кровь, юбки и мантильку, лосины и камзол. И поско
льку все возлюбленные Орландо раньше были женщины, то и сейчас из-за пост
ыдной косности человеческой природы, не спешащей навстречу условностя
м, хотя Орландо стала женщиной сама, предмет ее любви все равно была женщи
на; ну а сознание принадлежности к тому же полу лишь углубляло и обострял
о былые ее мужские чувства, только и всего. Тысячи тайн и намеков теперь дл
я нее прояснились. Высветлилась разделяющая оба пола тьма, кишащая всяче
ской нечистью, и, если что-то есть в словах поэта о правде и красе
Имеются в виду заклю
чительные строки «Оды греческой вазе» Джона Китса (1819):
«Краса Ц где правда, правда Ц где краса!
Вот знанье все и все, что надо знать».
(Перевод И.А.Лихачева.)
, ее теперешнее увлечение в красе наверстывало все, что потеряло на
подтасовке. Наконец-то, поняла Орландо, она узнала Сашу, всю как есть, и в пы
лу открытия, в погоне за обретенным наконец-то сокровищем, она так забыла
сь, что будто пушечный гром грянул у нее над ухом, когда мужской голос прои
знес: «Разрешите, сударыня», мужская рука подняла ее на ноги и мужские пал
ьцы с трехмачтовым парусником, вытатуированным на среднем, указали ей на
горизонт.
Ц Скалы Англии, сударыня, Ц сказал капитан и поднял указующую длань в з
нак салюта. Снова Орландо вздрогнула, еще сильнее даже, чем тогда, в тот пе
рвый раз.
Ц Господи Иисусе! Ц крикнула она.
К счастью, зрелище родных берегов после долгой разлуки извиняло и крик э
тот, и эту дрожь, не то Орландо нелегко было бы объяснить капитану Бартолу
су сложные, противоречивые, вскипевшие в ее груди чувства. Ну как ему расс
кажешь, что она, дрожащей рукой теперь опершаяся на его руку, прежде была п
ослом и герцогом? Как объяснишь, что она, лилией красующаяся в складках ше
лка, сносила головы с плеч и леживала с уличными девками среди тюков в трю
мах пиратских кораблей летними ночами, когда цвели тюльпаны и шмели гуде
ли над Уоппинг-оулд-стеэрс? Она и себе-то не могла объяснить, почему она та
к вздрогнула, когда рука морского капитана ей указала на утесы Британски
х островов.
Ц Артачиться и уступать, Ц бормотала она, Ц как это дивно, ловить и доби
ваться Ц как это достойно, осмыслить и понять Ц как благородно.
Ни одно из этих словосочетаний ей не казалось неуместным, и однако, по мер
е приближения меловых утесов, она все больше себя чувствовала виноватой
, обесчещенной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
ость, как сознание, что другой ни в грош не ставит что-то для нас драгоценн
ое. Виги и тори, консерваторы и лейбористы за что и бьются, как не за прести
ж? Не любовь к истине, но желание настоять на своем поднимает квартал на кв
артал, заставляет один приход мечтать о гибели другого. Каждый желает од
ержать верх. Собственное спокойствие, самоутверждение Ц важнее торжес
тва истины и добродетели… но оставим-ка мы эти прописи историку, ему спод
ручней ими пользоваться, да и нудны они, кстати, как стоячая вода.
Ц Триста шестьдесят спален Ц это им плевать, Ц вздыхала Орландо.
Ц Закат дороже ей козьего гурта, Ц ворчали цыгане.
Орландо не знала, что делать. Уйти от них, снова стать послом? Нет уж, только
не это! Но и вечно жить там, где нет ни бумаги, ни чернил, ни почтения к Тюдор
ам, ни уважения к тремстам спальням Ц тоже невозможно. Так рассуждала он
а однажды утром на горе Афон, пася своих коз. И тут Природа, которой она пок
лонялась, то ли выкинула шутку, то ли сотворила чудо, Ц опять-таки мнения
тут расходятся, так что точно не известно. Орландо довольно безутешно вп
ерила взор в кручу прямо перед собой. Лето было в разгаре; и если чему-то ст
оило уподоблять этот пейзаж, то уж сухой кости, овечьему скелету, гигантс
кому черепу, добела вылизанному тысячей шакалов. Жара палила немилосерд
но, а низкорослой смоковницы, под которой она укрылась, только на то и хват
ало, чтобы напечатлевать узор своей листвы на легком бурнусе Орландо.
Вдруг какая-то тень, хоть решительно нечему было ее отбрасывать, легла на
лысый склон. Она быстро углублялась, и скоро зеленая лощина образовалась
там, где только что белела голая скала. Лощина росла, ширилась на глазах у
Орландо, и вот уже на склоне раскинулся зеленый парк. В парке мрел и волнил
ся муравчатый луг; там и сям стояли дубы; грачи порхали по ветвям. Она виде
ла, как из тени в тень переступали чинные олени, она слышала, как жужжал, гу
дел, журчал, плескался и вздыхал английский летний день. Она смотрела, зач
арованная, и вот начал падать снег, и все, что только что было обтянуто жел
тым солнечным блеском, оделось в фиолетовые тени. Тяжелые телеги катили
по дорогам, груженные бревнами, которые, она знала, распилят на топку; вот
проступили крыши, коньки, башни и дворы ее родного дома. Снег все валил, и у
же она слышала влажный шелест, с каким, соскальзывая с крыши, он падал на з
емлю. Из тысяч труб взвивался дым. Все было отчетливо, ярко, она разглядела
даже, как галка выклевывает из снега червяка. Потом мало-помалу фиолетов
ые тени сгустились и поглотили телеги, дороги, поглотили дом. Все скрылос
ь. Ничего не осталось от зеленой лощины: на месте муравчатых лугов была ра
скаленная скала, будто добела вылизанная тысячей шакалов. И тогда Орланд
о разрыдалась, пошла в табор и объявила цыганам, что завтра же должна верн
уться в Англию.
Она счастливо отделалась. Молодежь уже замышляла ее убить. Честь, утверж
дали они, того требует, ибо она думает иначе, чем они. Им, однако, было б жаль
перерезать ей глотку, и они обрадовались известию о ее отъезде. Английск
ий торговый корабль, как случаю было угодно, стоял уже в гавани, готовый во
ротиться в Англию; и, сорвав еще одну жемчужину со своего ожерелья, Орланд
о не только сумела заплатить за проезд, но разжилась и несколькими крупн
ыми банкнотами. Она бы с радостью подарила их цыганам. Но они, она знала, пр
езирали богатство, и потому она ограничилась поцелуями, с ее стороны сов
ершенно искренними.
ГЛАВА 4
На несколько гинеи, оставшихся от продажи десятой жемчужины из ожерелья
, Орландо накупила себе всякой всячины по тогдашней моде и сидела на палу
бе «Влюбленной леди» в оснастке юной великосветской англичанки. Странн
о, и, однако же, это так Ц до сих пор она и думать не думала про свой пол. Возм
ожно, турецкие шальвары уводили от него ее мысли; да и сами цыганки, за иск
лючением двух-трех существенных пунктов, мало чем отличаются от цыган. В
о всяком случае, лишь когда она ощутила прохладу шелка вокруг своих коле
н и капитан сверхучтиво предложил раскинуть ради нее на палубе навес, он
а со смятением осознала все выгоды и тяготы своего положения. Но смятени
е ее было, кажется, не совсем такого свойства, как следовало ожидать.
Оно было вызвано, надо сказать, не просто и не только мыслью о собственном
целомудрии и о том, как его сберечь. В обычных обстоятельствах хорошеньк
ая молодая женщина без провожатых ни о чем другом бы и не думала: все здани
е женского владычества держится на этом краеугольном камне; целомудрие
Ц их сокровище, их краса, они блюдут его до остервенения, они умирают, его
утратив. Но если вы тридцать лет были мужчиной, а тем более послом, если вы
держали в объятиях Королеву и (если молва не лжет) еще нескольких дам мене
е возвышенного ранга, если вы женились на Розине Пепите и так далее, вы не
станете уж очень волноваться из-за своего целомудрия. Смятение Орландо
имело весьма сложные корни, и в два счета их было не осмыслить. Собственно
, никто никогда и не подозревал Орландо в быстроте ума, мигом постигающег
о суть вещей. Ей пришлось в течение всего плавания рассуждать о своем смя
тении, и мы последуем за нею в том же темпе.
«Господи, Ц думала она, несколько оправясь и растягиваясь в кресле под н
авесом, Ц ну чем, кажется, плоха такая праздность? Но, Ц подумала она, взб
рыкнувши ножкой, Ц просто каторга эти юбки, прямо стреноживают шаг. Зато
материя (легкий гроденапль) чудо что такое. Никогда еще моя кожа (она полож
ила руку на колено) так выгодно не оттенялась. Да, но как, например, прыгнут
ь за борт в таком наряде? Смогу я плыть? Нет! И стало быть, придется тогда рас
считывать на выручку матроса. А что? Чем плохо? Разве мне было бы противно?
» Ц думала она, наскочив на первый узелок в гладкой пряже своих рассужде
ний.
Она его еще не распутала, когда настало время обеда и сам капитан Ц Никол
ас Бенедикт Бартолус, морской капитан достойнейшего вида, собственной п
ерсоной его сервировавший Ц потчевал ее солониной.
Ц Немного сальца, сударыня? Ц надсаживался он. Ц С вашего позволения, я
предложу вам крошечный кусочек, с ваш ноготок.
При этих словах ее пробрал блаженный трепет. Пели птицы, журчали ручьи. Ей
вспомнилось счастливое волнение, с каким она впервые увидала Сашу сотни
лет назад. Тогда она преследовала, сейчас Ц убегала. Чья радость восхити
тельней Ц мужчины или женщины? Или, быть может, они Ц одно? Нет, думала она
, самая прелесть (она поблагодарила капитана, но отказалась) Ц отказатьс
я и видеть, как он хмурится. Ну хорошо, если уж ему так хочется, она готова съ
есть самый-самый тонюсенький ломтик. Оказывается, самая прелесть Ц уст
упать и видеть, как он рассиялся.
«Ведь ничего, Ц думала она, снова растягиваясь на своем ложе под навесом
и принимаясь рассуждать, Ц нет ничего божественней, чем артачиться и ус
тупать, уступать и артачиться. Ей-богу, это такой восторг, с каким ничто в ж
изни не сравнится. И я даже не знаю, Ц рассуждала она дальше, Ц может, я и п
рыгну в конце концов за борт, лишь бы меня вытащил матрос».
(Не следует забывать, что она была как ребенок, которому вдруг подарили це
лый ящик игрушек; такие рассуждения вовсе не пристали взрослой даме, всю
жизнь ими забавлявшейся.)
«Но как это, бывало, мы, юнцы в кубрике „Мари Роз", называли женщин, готовых п
рыгнуть в воду, чтобы их спасал матрос? Ц задумалась она. Ц Какое-то тако
е слово… Ага! Вспомнила…» (Слово, однако, нам придется опустить: оно в высш
ей степени неуважительное и звучит чрезвычайно странно на устах юной ле
ди.)
Ц О Господи, Господи! Ц вскрикнула она снова, заключая свои рассуждения
. Ц Что же мне теперь? Считаться с мнением другого пола, каким бы оно мне ни
казалось идиотским? А если я в юбке, и не могу плыть, и хочу, чтобы меня спас
ал матрос? О Господи! Ц крикнула она. Ц Что же мне делать? Ц И тут напала н
а нее тоска. От природы искренняя, она ненавидела всяческие двусмысленно
сти и терпеть не могла врать. Окольные пути ей претили. Однако, рассуждала
она, если этого гроденапля и удовольствия быть спасаемой матросом Ц есл
и всего этого можно добиться только окольными путями, тут ничего уж не по
пишешь, тут не ее вина. Она вспомнила, как, будучи молодым человеком, требо
вала, чтоб женщина была покорной, стыдливой, благоуханной и прелестно об
лаченной. «Вот и привелось теперь на своей шкуре испытать, Ц думала она,
Ц ведь женщины (судя по моему собственному недолгому опыту) не то чтобы о
т природы покорны, стыдливы, благоуханны и прелестно облачены. И сколько
надо биться для обретения этих качеств, без которых и наслаждений нам не
видать! На прическу одну, Ц думала она, Ц утром целый час уходит. Потом в
зеркало глядеться Ц еще час, потом мыться, шнуроваться, пудриться, перео
блачаться из шелка в кружева, из кружев в гроденапль, из года в год хранить
целомудрие… Ц Тут она притопнула ножкой, и показалась часть икры. Матро
с на мачте, случайно глянув вниз в эту минуту, так вздрогнул, что потерял р
авновесие и буквально чудом не свалился в воду. Ц Если вид моих лодыжек г
розит смертью честному малому, у которого, конечно, на попечении семья, я о
бязана во имя человеколюбия их прятать», Ц подумала Орландо. А ведь ноги
были одним из ее главных совершенств. И она стала думать о том, какая глупо
сть, что почти всю женскую красоту приходится скрывать, чтобы матрос не с
орвался стоп-мачты.
«Ах, да ну их всех к чертям!» Ц сказала она, впервые познавая то, что при ины
х обстоятельствах всосала бы с молоком матери, а именно святую ответстве
нность женщины.
«А ведь я, пожалуй, в последний раз чертыхаюсь, Ц подумала она, Ц пока не
ступила еще на английскую землю. Никогда уже не суждено мне отпустить ка
кому-нибудь олуху затрещину, сказать ему в лицо, что он бессовестно врет,
или обнажить меч, вспороть ему брюхо, ни сидеть среди равных, носить герцо
гскую корону, выступать в процессии, выносить кому-то смертный приговор,
ни увлекать за собою войско, ни гарцевать на боевом скакуне по Уайтхоллу,
ни носить на груди семьдесят две медали сразу. Ступив на английскую земл
ю, я только и смогу, что разливать чай и спрашивать милордов, какой они пре
дпочитают. Не угодно ли сахару? Сливок? Ц И, жеманно выговорив свои вопро
сы, она с ужасом обнаружила, какое нелестное мнение начала составлять о д
ругом поле, мужском, принадлежностью к которому прежде столь гордилась.
Ц Свалиться с мачты, Ц думала она, Ц из-за того, что ты увидел женские ло
дыжки, разряжаться, как Гай Фокс
Гай Фокс (1570 Ц 1606) Ц один из участников «Порох
ового заговора» против короля Якова I. Годовщина разоблачения заговора п
разднуется 5 ноября, в так называемый День Гая Фокса, когда сжигается на ко
стре его чучело.
, и расхаживать по улицам, чтоб женщины тобою любовались; отказыват
ь женщине в образовании, чтобы она над тобою не посмеялась; быть рабом нич
тожнейшей вертихвостки и в то же время выступать с таким видом, будто ты
Ц венец творения. О Боже! Ц думала она. Ц Каких они из нас делают дур и ка
кие же мы все-таки дуры!» И по некоторой противоречивости ее суждений мы м
ожем заключить, что она равно презирала оба пола, будто не принадлежала н
и к одному; она и в самом деле будто колебалась: она была мужчиной, была жен
щиной, она знала тайны, разделяла слабости обоих. Ужасное, двусмысленней
шее положение. В утешительном неведении ей было отказано наотрез. Она бы
ла как листик на ветру. И неудивительно, что, сравнивая один пол с другим, в
каждом находя досаднейшие пороки, не зная, к какому сама она принадлежит,
она уже готова была крикнуть, что лучше она вернется в Турцию, к цыганам, к
огда якорь с громким всплеском упал в море, паруса повалились на палубу и
она заметила (она так углубилась в свои мысли, что несколько дней вообще н
ичего не замечала), что корабль стал на якорь у берегов Италии. Капитан тот
час послал к ней смиреннейше просить сопровождать его на берег в шлюпке.
Воротясь наутро, она растянулась в кресле под навесом и тщательнейшим об
разом подобрала вокруг лодыжек юбку.
«Пусть мы в сравнении с ними бедны и темны, Ц думала он, продолжая фразу, б
рошенную накануне неоконченной, Ц и уж каким только не оснащены они ору
жием, а нам-то и грамоте не полагается знать (из этих вступительных слов у
же ясно, что за ночь произошло кое-что, приблизившее Орландо к женской пси
хологии: она рассуждала скорей по-женски, чем по-мужски, притом с известн
ым удовлетворением), а вот поди ж ты Ц они срываются с мачт…» Тут она широ
ко зевнула и погрузилась в сон. Когда она проснулась, корабль под легким в
етерком шел у самого берега, и деревушки по крутому краю, казалось, чудом с
него не сваливались, удержанные где скалой, где мощными корнями древней
оливы. Запах апельсинов с несчетных, увешанных плодами деревьев стекал н
а палубу. Дельфины веселой синей стайкой били хвостами и высоко взлетали
из воды. Простирая руки (руки, она заметила, не обладали столь роковым воз
действием, как ноги), она благодарила Небеса, что не гарцует сейчас на боев
ом скакуне по Уайтхоллу и даже никому не выносит смертный приговор. «Сто
ит, Ц думала она, Ц облечься в бедность и невежество, темные покровы жен
ственности; стоит другим оставить власть над миром, не жаждать воинских
почестей, не домогаться славы; вообще расстаться со всеми мужскими желан
иями, если зато полнее сможешь наслаждаться высшими благами, доступными
человеческому духу, а это, Ц сказала она вслух, как с ней всегда водилось
в минуты сильного волнения, Ц а это созерцание, одиночество, любовь».
Ц Слава Богу, я женщина! Ц воскликнула она и чуть было не впала в крайнюю
глупость Ц нет ни в мужчинах, ни в женщинах ничего противнее, Ц а именно
гордость своим полом, но тут она запнулась на странном слове, которое, как
ни старались мы его поставить на место, пролезло-таки в заключение после
дней фразы: Любовь. «Любовь», Ц сказала Орландо. И тотчас же Ц до того она
прыткая Ц любовь приняла человеческий облик: до того она нахальна. Друг
ие понятия Ц пожалуйста, могут оставаться абстрактными, голыми, а этой н
епременно подавай плоть и кровь, юбки и мантильку, лосины и камзол. И поско
льку все возлюбленные Орландо раньше были женщины, то и сейчас из-за пост
ыдной косности человеческой природы, не спешащей навстречу условностя
м, хотя Орландо стала женщиной сама, предмет ее любви все равно была женщи
на; ну а сознание принадлежности к тому же полу лишь углубляло и обострял
о былые ее мужские чувства, только и всего. Тысячи тайн и намеков теперь дл
я нее прояснились. Высветлилась разделяющая оба пола тьма, кишащая всяче
ской нечистью, и, если что-то есть в словах поэта о правде и красе
Имеются в виду заклю
чительные строки «Оды греческой вазе» Джона Китса (1819):
«Краса Ц где правда, правда Ц где краса!
Вот знанье все и все, что надо знать».
(Перевод И.А.Лихачева.)
, ее теперешнее увлечение в красе наверстывало все, что потеряло на
подтасовке. Наконец-то, поняла Орландо, она узнала Сашу, всю как есть, и в пы
лу открытия, в погоне за обретенным наконец-то сокровищем, она так забыла
сь, что будто пушечный гром грянул у нее над ухом, когда мужской голос прои
знес: «Разрешите, сударыня», мужская рука подняла ее на ноги и мужские пал
ьцы с трехмачтовым парусником, вытатуированным на среднем, указали ей на
горизонт.
Ц Скалы Англии, сударыня, Ц сказал капитан и поднял указующую длань в з
нак салюта. Снова Орландо вздрогнула, еще сильнее даже, чем тогда, в тот пе
рвый раз.
Ц Господи Иисусе! Ц крикнула она.
К счастью, зрелище родных берегов после долгой разлуки извиняло и крик э
тот, и эту дрожь, не то Орландо нелегко было бы объяснить капитану Бартолу
су сложные, противоречивые, вскипевшие в ее груди чувства. Ну как ему расс
кажешь, что она, дрожащей рукой теперь опершаяся на его руку, прежде была п
ослом и герцогом? Как объяснишь, что она, лилией красующаяся в складках ше
лка, сносила головы с плеч и леживала с уличными девками среди тюков в трю
мах пиратских кораблей летними ночами, когда цвели тюльпаны и шмели гуде
ли над Уоппинг-оулд-стеэрс? Она и себе-то не могла объяснить, почему она та
к вздрогнула, когда рука морского капитана ей указала на утесы Британски
х островов.
Ц Артачиться и уступать, Ц бормотала она, Ц как это дивно, ловить и доби
ваться Ц как это достойно, осмыслить и понять Ц как благородно.
Ни одно из этих словосочетаний ей не казалось неуместным, и однако, по мер
е приближения меловых утесов, она все больше себя чувствовала виноватой
, обесчещенной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27