Этот вопрос еще более
серьезный, чем вопрос об отношении КГБ и ЦК КПСС. Это вопрос о реальной
социальной структуре населения коммунистической страны. Я на эту тему уже
писал выше. Здесь хочу остановиться на ней еще раз специально.

УЧЕНЫЕ И ПИСАТЕЛИ
На Западе была распространена легенда, будто многочисленные талантливые и
моральные деятели советской культуры стремятся творить во имя истины и
красоты, но злодейское руководство мешало им делать это [472] благородное
дело. Эту легенду поддерживали сами представители советской интеллигенции.
Она удобна для них - дает оправдание их поведению и возможность выглядеть
жертвой в глазах Запада, да и в своих собственных. Но эта легенда не имеет
ничего общего с советской реальностью. В среде советской интеллигенции
появляются и настоящие жертвы, но как редкое исключение. И многие
представители интеллигенции в чем-то страдают, но эти страдания суть
неизбежная плата за совсем не жертвенное положение и роль интеллигенции в
обществе. В этом смысле и работники аппарата власти являются жертвами своей
собственной системы власти. В этом смысле даже короли были жертвами своей
роли королей.
В коммунистическом обществе сохраняются и разрастаются профессии ученых и
писателей. Но наличие таких категорий граждан не характеризует социальную
структуру советского общества по существу, как и наличие рабочих и крестьян.
Тот факт, что человек является ученым или писателем, еще не определяет сам
по себе его социальное положение и поведение. Возьмите любое научное
учреждение коммунистической страны, проанализируйте его социальную структуру
и положение людей в ней, и вы увидите, что поведение людей определяется
принципами, ничего общего не имеющими с принципами морали и некоей
профессиональной солидарности. В число ученых включаются бесчисленные
чиновники различных уровней, сделавшие карьеру за счет науки, но мало что
давшие ей. В ученые включаются и научные работники опять-таки различных
рангов, которые делают карьеру в качестве рядовых сотрудников и
руководителей групп. Включаются в ученые и всякого рода ассистенты,
лаборанты, технические помощники. Так что словом "ученые" называют
представителей различных социальных категорий, подобно тому как словом
"военные" называют и рядовых солдат, и высших генералов, и маршалов. Научные
карьеры делаются по законам социальным (коммунальным), а не по законам
"чистой науки", какой на самом деле нет. Для отдельных людей делаются
исключения из каких-то соображений (например, создать видимость "научности"
всей далеко не научной системы, соображения престиж[473] ности советской
науки, покровительство властей), но они не меняют социальной организации
научных учреждений.
Я мог бы выбиться на высший уровень за счет науки. Но для этого я должен
был бы вступить в компромисс со всей социальной системой и вести себя по
правилам поведения карьеристов в системе науки. Я имел бы тогда
покровительство "сверху".
У меня появились бы десятки поклонников и подхалимов, которые повсюду
превозносили бы меня. Я получал бы официальные награды и другие знаки
официального признания. Стали бы говорить о советской школе в логике. И
кстати сказать, и на Западе ко мне стали бы относиться с таким же почтением
- законы массовых явлений одинаковы как для Советского Союза, так и для
Запада. Но я отказался пойти на компромисс, лишился защиты от моих коллег со
стороны властей. Последние отдали меня на съедение самим ученым, и те
сделали свое дело, соответствующее их социальной природе. Отмечу также
кстати, что во всех случаях, когда мне отказывали в разрешении поехать за
границу на профессиональные встречи, когда мою кандидатуру отклоняли при
выборах в Академию наук и при выдвижении на Государственные премии, всегда
так или иначе имело место участие моих коллег, которые либо считались
друзьями, либо по видимости покровительствовали мне. Так, например, при
разборе моего дела в КГБ и в ЦК КПСС в 1967 году мне рассказали, что мою
поездку на международный конгресс сорвал академик Б.М. Кедров. Ему не
нравилось то, что я на Западе был известен лучше, чем он, что мои книги там
издавались, что ссылок на мои работы было больше, чем на его. Он знал о моей
способности производить эффект на слушателей моими выступлениями. К тому же
я имел персональные приглашения, а он - нет. И он сказал в ЦК, что не
ручается за меня, и меня изъяли из делегации. И такого рода случаев в моей
жизни было сотни. Мои коллеги использовали мою беззащитность, чтобы помешать
мне выделиться за счет чисто научных достижений. И они преуспели в этом. Моя
жизненная концепция была эффективна лишь в определенных пределах, а именно -
если ты не пытаешься реализовать свои способности [474] сверх меры,
допускаемой твоим всесильным окружением.
Когда я уходил в литературу, я уже имел печальный опыт в моей профессии,
знал положение в литературе и не рассчитывал на то, чтобы пробиться в среде
советских писателей. Я знал, что советская литература - это десятки тысяч
людей, объединенных в различные организации, имеющих сложную социальную
структуру и иерархию, выполняющих разнообразные функции. Талантливые
писатели, действующие во имя истины и красоты, являются среди них редким
исключением. Подавляющее большинство писателей и прочих деятелей
литературной индустрии выбрали эту сферу жизнедеятельности исключительно из
эгоистических соображений. На роль писателей здесь отбираются люди особого
рода, такие, для которых советский строй жизни есть их родной строй. Они
получают специальную подготовку, как быть не писателем вообще, а писателем
советским. Они живут в конкретных советских условиях, а не витают в облаках,
т. е. зарабатывают деньги, приобретают квартиры, дачи и машины, делают
карьеру, заслуживают чины, награды, звания. Они сами образуют лестницу
социальных позиций с соответствующей лестницей распределения материальных и
прочих благ. Многие из них занимают официальные посты и входят в органы
власти. Многим достаточно написать одну книжку, чтобы всю жизнь считаться
писателем и жить безбедно. Такие писатели являются высшей властью в
литературе. Они решают, что следует писать и как писать, что разрешить
печатать, а что нет, кого и как награждать, кого и как наказывать. Высшая
власть в советской литературе - сами советские писатели. Главный враг
талантливого советского писателя - другой писатель, но посредственный. А
таковых подавляющее большинство. Их роль - низвести литературный талант
одиночек до уровня посредственности массы писателей. Они всеми силами
стремятся утвердить в литературе господство посредственности, т. е. свое
собственное господство. Партийные и государственные органы заявляют о себе
лишь после того, как сами писатели не могут справиться с непокорными
одиночками своими силами. [475] Если бы советские власти предоставили самим
советским писателям решать печатать мою книгу в Советском Союзе, ни один
член Союза советских писателей не высказался бы за публикацию. Вот в чем
суть дела! Да и сейчас, через двенадцать лет после опубликования "Зияющих
высот", советские писатели ни в коем случае не допустили бы печатание моих
книг в России, если бы им было предоставлено право решать. Появление моих
книг в России принесло бы мне неслыханный успех, и десятки тысяч
посредственностей это знают. Это изменило бы литературный статус массы
писателей. Мой случай тут не является исключительным. Основным врагом
публикации в Советском Союзе лучших произведений литературного взрыва
брежневского периода являются сами советские писатели, составляющие часть и
орудие идеологического аппарата страны.
Приступая к написанию "Зияющих высот", я никогда даже в мыслях не
допускал надежды на издание книги в Советском Союзе. Я не собирался даже
пускать книгу в "самиздат" - для этого она по многим причинам не годилась, и
в том числе по той причине, что "самиздат" сам был советским явлением и
становился массовым явлением. Моей книге в нем не было места. Не случайно же
русские издательства на Западе, охотно печатавшие "самиздат", отказались
печатать мою книгу. Я вообще не имел надежды на опубликование книги. То, что
она появилась, я считаю чудом. И благодаря тому, что она появилась
независимо от диссидентских кругов и "самиздата", она получила
распространение в этих кругах, стала циркулировать нелегально в
многочисленных копиях. Публикация книги кем-то, независимым от нелегальной,
но все равно подверженной общим коммунальным законам среды, дало мне
какую-то поддержку.

РОДСТВЕННИКИ
Показателем того, какие перемены произошли в советском обществе в
послесталинские годы, может служить также поведение наших родственников в
моей из ряда вон выходящей ситуации. Во-первых, моя жена Ольга стала
соучастником в моем поведении и ближай[476] шим помощником. Она прекрасно
понимала, что мы в результате моих скандальных действий потеряем все наше
материальное благополучие и что моя научная карьера оборвется. Эмигрировать
на Запад она, как и я, не хотела - мы не видели там для нас никакой
возможности жить так, как жили в России. Она понимала также то, что наша
дочь из-за нас попадет с самого начала жизни в число изгоев общества. И
все-таки принципиальное идейное и моральное отношение к положению в стране и
к моему личному положению восторжествовало в ее умонастроениях. Она решила
идти со мной до конца, чего бы это ни стоило.
Моя дочь Тамара за то, что отказалась порвать со мною отношения, была
исключена из комсомола и уволена с работы. Потом она в течение многих лет не
имела постоянной работы. Мой сын Валерий жил с семьей в г. Ульяновске. Он
был офицером милиции, капитаном. Был прекрасным работником, был представлен
к высокой правительственной награде, имел перспективу повышения в должности.
Его предупредили, что, если он будет поддерживать со мною связи и будет
встречаться со мною, его накажут по партийной линии и уволят с работы. Для
человека с семьей, живущего в провинции в самых недрах русского общества,
такая угроза есть угроза всей жизни. И все-таки Валерий не внял угрозе.
Когда стало известно, что меня могут посадить в тюрьму или выслать на Запад,
он все же приехал к нам в Москву. В результате его исключили из партии и
уволили с работы. В течение ряда лет он работал простым рабочим.
Одновременно учился в вечернем инженерном институте и стал инженером. Но
положение инженера было все равно ниже прежнего положения офицера милиции. И
никаких перспектив для карьеры не появилось.
В той или иной мере пострадали и другие мои родственники и родственники
жены. Но больше всего пострадал мой брат Василий. Его поведение в моей
ситуации вообще было беспрецедентным. Он был военным юристом, полковником.
Служил в разных районах страны, в последнее время - в Киеве. Имел репутацию
способного, смелого и неподкупного работника. Привлекался к проведению ряда
важнейших операций по [477] разоблачению преступных мафий на высоком уровне,
участвовал в разоблачении мафии в Ворошиловградской области и в
Азербайджане. Как человек с такой прекрасной репутацией, он был выдвинут на
высокий генеральский пост в военной прокуратуре - на пост начальника отдела,
курировавшего КГБ от военной прокуратуры. Получил квартиру в Москве. Должен
был получить звание генерал-майора. Его дочь переехала с ним в Москву и
поступила на работу. Жена осталась в Киеве готовиться к перевозу имущества в
Москву. И в этот решающий момент карьеры Василия появились "Зияющие высоты".
Его немедленно вызвали к начальнику политуправления армии генералу Епишеву и
предложили публично осудить мое поведение. Василий сказал, что не знал о
книге, еще не видал ее и не знает, что в ней написано, но что он относится
ко мне с величайшим уважением, что знает меня как человека, который не
способен совершить недостойный поступок. Ему дали срок несколько дней
подумать. На вторую беседу с Епишевым он шел, уже прочитав книгу. Она
произвела на него сильнейшее впечатление. Он только пожалел, что я не
говорил ему о моей работе над такой книгой ранее, так как он дал бы мне для
нее потрясающий конкретный материал из его практики. Епишеву он сказал, что
гордится мною, и осуждать меня ни в коем случае не будет. Его немедленно
уволили с работы, выгнали из армии и выслали из Москвы. Его дочь тоже
выслали из Москвы, взяв ее прямо на работе. С Василием так расправились
потому, что он, как думали "вверху", мог оказать мне поддержку, используя
свое высокое положение. А в армии в те годы антибрежневские настроения были
очень ощутимы.

"ПРОСТЫЕ" ЛЮДИ
Поразительно то, что обнаружилось множество "простых" людей, одобривших
мое поведение и не порвавших со мною хорошие отношения. Это люди,
находившиеся на самых низших ступенях социальной иерархии в нашей среде.
Могу назвать в качестве примера моих близких друзей Инну Коржеву, работавшую
рядовым редак[478] тором в журнале "Вопросы философии", Веру Малкову, бывшую
научно-техническим сотрудником Института философии, Клару Ким, бывшую
преподавателем эстетики в одном из вузов Москвы. Таких людей, однако, было
не так уж много. И они не имели абсолютно никакого влияния на поведение
коллектива моего учреждения и на решения властей. За время после выхода
"Зияющих высот" и до эмиграции к нам приходили рабочие, мелкие служащие,
учащиеся, офицеры, пенсионеры, учителя, врачи, адвокаты, которые выражали
полное одобрение моему поступку, предлагали помощь, сообщали многочисленные
факты для будущих книг. Думаю, что если бы "Зияющие высоты" были
опубликованы в России, то моими главными читателями стали именно "простые"
люди. Хотя моя книга и была рафинированно интеллигентской "("элитарной"),
она соответствовала прежде всего менталитету этих "простых" людей, имевших
на самом деле высокий образовательный уровень (высшее и по крайней мере
среднее образование) и гораздо более развитые духовные интересы, чем в
высших слоях общества. Впоследствии я подробнейшим образом описал этот
феномен в книге "Желтый дом".

ВНУТРЕННЯЯ ЭМИГРАЦИЯ
Я с семьей оказался выброшенным из моей привычной среды обитания и
оказался в положении внутреннего эмигранта, но не в смысле моего внутреннего
(идейного, морального, психологического) состояния, а буквально был выброшен
из общества, но удержан внутри страны. В нашем доме стали появляться другие
люди. Мы вообще изменили сферу нашего общения. Нашей социальной средой
теперь стали диссиденты и люди, вообще настроенные критически или
неинтегрировавшиеся в слой преуспевающих карьеристов. С нами не порвали
отношений наши родственники, что было новым явлением в реакции советских
людей на "врагов", и лишь немногие из прежних друзей, в частности
упоминавшиеся выше В. Марахотин, Г. Яковлев, А. Федина, К. Кантор, Ю.
Левада.
Отношение к нам других людей чрезвычайно интересно с точки зрения
состояния советского общества тех [479] лет. Мои бывшие друзья, с некоторыми
из которых я дружил по нескольку десятков лет (с некоторыми - еще с
довоенных лет), перебегали на другую сторону улицы при виде меня или моей
жены. Некоторые заявили, что книгу не читали и читать не намерены. Их
раздражало то, что такую книгу написал именно я, а не они. Один из них, как
мне сообщили, разбил радиоприемник у знакомых, когда началась передача обо
мне какой-то западной радиостанции. Зато многие другие люди, в том числе и
незнакомые, демонстративно проявляли уважение ко мне и даже восхищение.
Например, неподалеку от нашего дома жил генерал, работавший в Генеральном
штабе Советской Армии. Он иногда гулял со своей внучкой на бульваре, где я
гулял со своей дочерью того же возраста. Там мы и познакомились. Он
регулярно слушал передачи западных радиостанций, где-то достал "Зияющие
высоты" и, как он сказал мне, "зачитал их до дыр". Он при встрече со мной
громко выражал свой восторг и поносил "наши порядки". Седьмого ноября мне
неожиданно позвонили офицеры какой-то военной академии и сказали, что
восхищаются мною и поют за мое здоровье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63