Мои претензии к жизненным благам остались примитивными,
неадекватными внутреннему развитию и социальным потенциям. Потому я не
испытывал никакой радости и гордости по тому поводу, что приобрел какую-то
известность. Скорее, я испытывал горечь от мысли о том, что стал вести образ
жизни, о котором мог бы сказать словами из Библии: суета, суета сует и
всяческая суета.

ТРУД
Жизнь у нас была все же совсем не райской. Относительное благополучие
достигалось тяжким трудом. Работали с рассвета до заката солнца. А иногда и
по ночам. Работали не покладая рук. Работали все - взрослые, дети, старики.
Работали, несмотря на болезни. Болезнью считалось такое состояние, когда
человек сам не мог встать на ноги. Главная тяжесть труда выпадала на долю
женщин. Помимо полевых работ, на их плечах была работа по дому и забота о
семье. Женщины учились три-четыре года и уже в одиннадцать - двенадцать лет
начинали работать наравне со взрослыми. Мужчины, работавшие в городах, жили
в скверных бытовых условиях, без семей, экономя на всем. Я, как и мои братья
и сестры, был настолько глубоко с детства приучен к труду, что труд, как
таковой, стал навсегда содержанием всей моей жизнедеятельности. Я никогда не
уставал от труда. Уставал от безделья и отдыха. Если бы был Бог и в час
Страшного суда спросил бы меня, что я делал при жизни, я ответил бы одним
словом: работал. Особенностью нашего района было общинное землевладение.
Крестьяне не обладали землей как частной собственностью. Земля делилась
на участки в зависимости от состава семей и предоставлялась во временное
пользование им. Земли было мало. Разбогатеть за ее счет было невозможно. Был
исключен наемный труд в больших масштабах. Самое большее, что можно было
себе позволить, - это один или два наемных работника. Обычно это были
женщины. Нанимались они не с целью экс[27] плуатации, а в качестве
помощников остающимся в деревнях женщинам с детьми. Такие работники не
приносили прибыли нанимателям. На них приходилось тратиться. Жили они в
чужих семьях на правах членов этих семей. Нанимала таких работников и моя
мать. Они потом навсегда становились чем-то вроде родственников для нас.

РЕВОЛЮЦИЯ
В русском дореволюционном обществе сосуществовали следующие три
социальных фактора: отмирающий дворянский строй, нарождающийся капитализм и
государственно-бюрократическая система. В нашем "медвежьем углу" доминировал
третий. Доминировал настолько, что основная масса населения два первых уже
почти не ощущала. Поэтому Февральская революция прошла тут незаметно. Люди
констатировали факт, что "сбросили царя", и продолжали жить по-прежнему.
Известие об Октябрьской революции принесли солдаты, дезертировавшие из
армии. Старые учреждения власти переименовали. К ним добавили новые.
Изобрели новые печати. Произошла замена лиц у власти. Но власть, как
таковая, осталась. Остались и расширились ее полномочия. Исчезли куда-то
известные богачи, бросив недвижимую собственность в распоряжении новой
власти. Основная же масса населения продолжала жить так, как будто ничего
особенного не случилось. Ленина, а потом Сталина восприняли как нового царя.
В слово "царь" при этом не вкладывали того феодального смысла, в каком его
употребляли марксисты. Царь считался самым высшим начальником, а не главой
помещиков и капиталистов.
Население нашего района приняло революцию как нечто само собой
разумеющееся, как распоряжение высшего начальства. Последствия ее,
сказавшиеся в последующие годы, в какой-то мере вызвали недовольство. Но в
гораздо большей мере они совпали с тягой людей к городскому образу жизни.
Как бы благополучно ни жили в деревнях, жизнь эта была заполнена каторжным
трудом, заботами и тревогами. Нельзя сказать, что ре[28] волюция сразу же
принесла ощутимые выгоды массам людей. Но она принесла нечто более важное, а
именно принуждение к изменению всего образа жизни и возможность осуществить
это на деле в огромных масштабах. Новый социальный строй выжил главным
образом благодаря тому, что расчистил дорогу для объективной тенденции и
поощрил ее.

НАША РОДСТВЕННАЯ ГРУППА
Я расскажу о нашей родственной группе, поскольку ее судьба характерна. Я
считаю полезным писать об этом хотя бы потому, что читатель вряд ли найдет
такой подход к русской революции в сочинениях других авторов.
Родители моей матери (Василий и Анастасия Смирновы) были довольно
богатыми людьми. Помимо дома в деревне, самого богатого в округе, у них были
дома в Петербурге. Дед был предпринимателем, какие тогда в большом
количестве появлялись в России. Не знаю точно, в чем состояло его дело. Знаю
только, что он сам был мастером на все руки и работал вместе со своими
рабочими. О размерах его богатства можно судить по тому факту, что в
результате революции у него пропало двести тысяч рублей наличными. Сумма по
тем временам немалая. Факт этот характерен для состояния капиталистических
отношений в России перед революцией. Хотя в России уже существовали
капиталисты европейского типа, капиталистические отношения в целом
оставались еще примитивными. Основная масса предпринимателей, образующих
потенциальный класс капиталистов, который мог бы стать основой общества,
находилась психологически, идеологически и организационно еще на стадии
накопительства. Они имели большие доходы. Но держали деньги не в банках, а в
сундуках. И вкладывали их не в расширение и модернизацию бизнеса, а в
недвижимость (дома), в дорогие вещи (одежда, драгоценности, посуда) и
предметы быта (лошади, санки, тарантасы). Мой дед был типичной фигурой на
этот счет.
Ленинские выводы относительно развития капитализма в России, основанные
на впечатляющей статистике, [29] были, однако, сильным преувеличением. Ленин
не располагал другой статистикой, более важной с социологической точки
зрения. Он отбирал для аргументации лишь то, что соответствовало априорной
марксистской доктрине, и игнорировал то, что не подкрепляло ее. Он
игнорировал то, что действительно способствовало реальной социалистической
революции, и преувеличивал то, что способствовало ложной идеологической
концепции этой революции. Диалектическая парадоксальность истории тут
состояла в том, что именно ложная идеология оказалась наиболее подходящей
идеологией революции, а не некая объективная научная истина, которая была
тогда непостижима и которая до сих пор кажется чепухой тысячам
"специалистов".
У родителей моей матери было семь дочерей и один сын. Все дочери были
выданы замуж за уважаемых людей, по традиции, в нашем же районе или за
выходцев из наших мест. Одна из дочерей была выдана замуж за молодого
человека из зажиточной семьи, офицера царской армии; во время революции он
перешел на сторону большевиков, был политическим комиссаром дивизии в
Гражданскую войну. После войны он стал профессиональным партийным работником
среднего ранга - был одним из секретарей областного комитета партии и членом
ЦК союзной республики. Его звали Михаил Маев. По рассказам жителей наших
мест, после Октябрьского переворота он приехал в нашу Чухлому, объявил об
образовании новой власти, забрал жену с детьми и насовсем покинул наши края.
Мой родной дядя по материнской линии, Александр Смирнов, получил хорошее
образование в Петербурге. Жил и работал в Ленинграде. Перед войной с
Германией он был заместителем директора одного из научно-исследовательских
институтов. Эти два человека были гордостью в нашей родственной группе.
Я помню деда и бабку по матери весьма смутно. Жили они в основном в
Ленинграде. В революцию дед потерял капитал, дело и дома в Петербурге. Но
дом в деревне у них сохранился. Уже после смерти деда бабушка отдала дом под
медицинский пункт. Когда в доме хотели разместить сельский совет, она
погрозилась его сжечь. И ее волю выполняли вплоть до исчезновения деревни
вместе с десят[30] ками других деревень в результате коллективизации. Такая
ситуация кажется неправдоподобной, но это факт. Объясняется он тем, что в
силу условий землевладения, о которых я говорил выше, такие люди не
рассматривались как эксплуататоры и собственники. Кроме указанной причины, я
могу упомянуть также усилившееся сразу же после революции бегство людей из
деревень в города. Многие дома оставались стоять пустыми. Продажа дома мало
что приносила, а конфискация была бессмысленной - домов и без того было в
избытке. Люди бежали в города, просто бросая землю в распоряжение общины. И
претендентов на нее не было.
Выходцы из наших мест в городах, на каких бы ступенях иерархии они ни
находились, отнеслись к революции без особых эмоций. Они жили в таком
разрезе общества, который был затронут революцией в самой малой степени.
Наши родственники, за исключением Маева, не имели никакого отношения к
подготовке и проведению революции. Но они и не стали врагами революции. Не
стали и жертвами. Их не тронули в городах. Естественно, их не тронули и в
деревне.
Во время НЭПа мой дед снова стал частником. Будучи сам хорошим мастером и
организатором дела, он стал сравнительно зажиточным снова. Годы НЭПа вообще
были годами вспышки того образа жизни, какой доминировал в наших краях. Но
он уже был обречен. Люди не верили в устойчивость этого состояния. Дед и
бабка уже не копили деньги, как перед революцией, а проживали их. Они вели
широкий образ жизни. Когда они приезжали в деревню, то устраивали пиры с
участием десятков людей. У бабушки развилась страсть раздавать вещи всем
кому попало. Эта страсть, по всей вероятности, была врожденной в нашем роду.
Она перешла и к моей матери. Хотя раздавать практически было почти нечего,
она как-то ухитрялась все же собирать какие-то вещи для раздачи нуждающимся.
Дед и бабка умерли еще до войны с Германией. Их единственный сын и все
дочери, за исключением моей матери и той, которая была замужем за партийным
работником Маевым, с их семьями погибли во время блокады Ленинграда.
Мой дед по отцу и другой "богатей" из наших мест были женаты на сестрах.
Этот человек был богатым до[31] мовладельцем в Москве, содержал большую
артель (до ста человек). Как и другие, он имел дом в деревне. Мой дед и отец
до революции были мастеровыми в его артели и жили в его доме. Хотя они и
были близкими родственниками хозяина дома, они жили в самой плохой
комнатушке в сыром подвале. Это объясняется отчасти тем, что дед и отец не
помышляли насовсем поселяться в Москве, а отчасти личными качествами деда и
отца, которые были беспомощными в житейском отношении чудаками и не умели
постоять за себя. Их спасала только высокая квалификация в их деле, их
золотые руки. У этого нашего родственника судьба была сходна с судьбой моего
деда по матери. В революцию он потерял капитал, дело и собственность. Но он
до смерти жил в лучшей квартире своего бывшего дома. Его дети, получившие
образование, стали советскими служащими. Одного из его внуков в чине майора
я встретил случайно во время войны с Германией.
Упомяну еще об одном родственнике - о брате деда по матери. Он насовсем
переселился в Москву, имел текстильную фабрику около Москвы. Его дети после
революции стали инженерами, один сын стал морским офицером. Внуки вообще уже
были вполне советскими людьми. Одним словом, вся наша родственная группа без
особых потерь перенесла великий перелом в русской истории и включилась в
историю советскую. Этот факт заслуживает внимания хотя бы уже потому, что
никто из наших родственников не скомпрометировал себя недостойным поведением
во все трудные и сложные годы послереволюционной русской истории. Я был
первым и единственным изо всех, кто имел шансы быть уничтоженным в качестве
"врага народа", да и то по причинам качественно иного рода.

РОД ЗИНОВЬЕВЫХ
Родители моего отца Яков Петрович и Прасковья Прокофьевна Зиновьевы
считались в наших краях, с одной стороны, своего рода аристократией и, с
другой стороны, странными людьми. Насчет происхождения деда ходили всякие
слухи, достоверность которых проверить [32] уже невозможно. Лет двадцать
назад один из моих родственников обнаружил какие-то документы, касающиеся
нашей родословной. Но я не берусь высказывать какие-то суждения на этот
счет. И теперь эти документы, если они на самом деле существовали, вряд ли
доступны для любопытных. Дедушка пришел в нашу деревню из другого района.
Как тогда говорили, он "пришел в дом", т. е. стал жить в доме жены. Он очень
мало говорил о своем прошлом и о предках.
После женитьбы и рождения отца бабушка тяжело заболела неизлечимой
экземой ноги и осталась инвалидом на всю жизнь. Ее жизнь превратилась в
сплошное страдание, но она так и не позволила ампутировать ногу. Боли в ноге
были особенно сильными по ночам, так что в течение более чем пятидесяти лет
у нее не было ни одной ночи, когда она спала бы. Весьма возможно, что это
беспрерывное страдание, происходившее на наших глазах, и терпение, с каким
это страдание переносилось, внесло свою долю в развитие психологии и даже
идеологии обреченности на страдания в нашей семье.
Дедушка Яков, насколько я его помню, был очень добрым и задумчивым
человеком, как говорится, "человеком не от мира сего". Он боялся даже голос
повысить на бабушку. Надо отдать ей должное, она никогда не злоупотребляла
своей властью. Она тоже была очень доброй и отходчивой. Еще более мягким
человеком был мой отец. Я за всю жизнь ни разу не слышал, чтобы он
кого-нибудь обругал или вообще как-то обидел. Даже в те периоды, когда дед и
отец подолгу жили в деревне, наказание детей (а нас было за что наказывать)
было функцией бабушки и матери. Вместе с тем эта их мягкость сочеталась с
поразительной стойкостью в некоторых ситуациях. Например, дед и отец
категорически отказались вступить в колхоз. Отец просто уехал в Москву. А
дед так и дожил жизнь в деревне, не будучи колхозником. Или другой пример.
После расстрела "врага народа" Зиновьева отцу предложили поменять фамилию.
Он наотрез отказался, мотивируя отказ тем, что наш род Зиновьевых является
древним русским родом, а тот "Зиновьев" был вовсе даже не Зиновьевым, а
каким-то Апфельбаумом. Это качество деда и отца быть мягкими и уступчивыми,
но в критические и важные моменты [33] проявлять непоколебимую стойкость
(даже упрямство) перешло ко всем моим братьям. Сестры унаследовали
способность бабушки и матери доминировать в семьях.
Дед был совершенно неприспособлен к деревенским работам. Зато дом наш он
отделал так, что смотреть на него приходили из отдаленных деревень. Он был
хорошим столяром и маляром. Всю мебель в доме он сделал сам, причем по
городским образцам. Все комнаты обшил фанерой и покрасил. Из Москвы он
привозил книги, картины, иконы. Икон в доме было очень много. Священник отец
Александр, часто бывавший у нас, говорил, что такие иконы могли бы быть
украшением его церкви.
Дедушка и бабушка много читали и пересказывали нам, внукам, прочитанное.
Они были религиозными, но без фанатизма, в каком-то романтическом, сказочном
и даже детском смысле. Бабушка перенесла непрекращающиеся физические
страдания в течение стольких лет лишь благодаря вере и постоянным молитвам.
Я много раз слушал ее разговоры с Богом и со своей ногой. Впоследствии я
замечал, что непроизвольно следовал ее примеру. Изобретая свою систему
жития, я припоминал кое-что из того, что усвоил в детстве. Например, я
разговаривал с болевшими частями тела как с особыми существами. Я старался
убедить их в том, что их болезненное состояние вредит нам обоим. Когда
нападала бессонница, я коротал время изобретенными мною молитвами, похожими
на те, которые бабушка твердила в течение более чем пятидесяти лет бессонной
жизни. Многое из этого я приписывал моим литературным персонажам. Например,
бабушка каждую ночь благодарила Бога за то, что он дал ей жизнь, говорила,
что другим живется еще хуже, что страдания суть тоже жизнь. В книге "Живи"
эта мысль стала лейтмотивом жизни главного ее героя. Только, в отличие от
бабушки, он был атеистом и не выдержал испытания до конца. Между прочим,
идея сделать этого героя безногим возникла под влиянием воспоминаний о
болезни бабушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63