Вторая тенденция - тенденция к спокойной и строго
урегулированной жизни согласно рациональным принципам. Эта тенденция была
доминирующей в моей жизни в годы 1962 - 1968-й. В эти годы я жил согласно
моей концепции человека как автономного государства. Но в 1968 году начался
постепенный поворот к бунтарскому состоянию. Я уже начал ощущать, что мое
государство начинает рушиться под давлением превосходящих сил противника.
Это не означало, что я усомнился в принципах моего государства. Ни в коем
случае! Я им следовал всегда и намерен следовать до конца жизни. Это
означало, что мое окружение не могло допустить спокойную жизнь моего
государства.
Существенную роль в повороте к новому бунту сыграл разгром Пражской весны
в августе 1968 года.
Вступление советских войск в Прагу застало нас с Ольгой в Грузии, в
туристическом лагере Московского дома ученых. Мы буквально окаменели. Отдых
был испорчен. Для нас Чехословакия и Польша были не просто социалистическими
странами, но странами, так или иначе бунтующими против советского насилия и
советскости вообще. И мы им в этом сочувствовали, как тысячи других
московских интеллектуалов. Мы восприняли разгром пражского [449] восстания
как удар по самим себе. Я тогда сказал Ольге, что такое терпеть нельзя, что
за это надо мстить "Им", что "Им" надо дать в морду. С тех пор мысль "дать
Им в морду" уже не оставляла меня.
Мой второй бунт существенно отличался от первого. Первый бунт имел место
в условиях жесточайших сталинских репрессий, второй - в сравнительно
либеральных условиях брежневизма, когда открыто начали бунтовать сотни и
даже тысячи людей. В первом я был никому не известным студентом первого
курса, во втором - довольно широко известным профессором и автором многих
книг, переведенных на западные языки. В первом я был лишь в начале моего
пути познания советского общества, во втором - на вершине его. Теперь я
чувствовал себя увереннее. Я видел, как Запад поддерживал советских
диссидентов и писателей, печатавших свои сочинения на Западе или пускавших
их в "самиздат". А у меня уже были многочисленные контакты с Западом.
Я знал, что в результате моего бунта я потеряю все, чего добился в
течение многих лет каторжного труда. Но я также знал, что имею какую-то
защиту и не буду раздавлен незаметно и бесшумно, как это могло со мною
случиться в 1939 году. В таком положении оказался не я один. Тогда вообще
бунтовать начинали многие деятели культуры, защищенные известностью и
сравнительно высоким положением (А. Сахаров, И. Шафаревич, Ю. Орлов, В.
Турчин и многие другие). Так что с внешней стороны в моем поведении не было
тогда ничего оригинального. Оригинальность моего пути заключалась во мне
самом, в прожитой жизни и в созданном мною моем личном государстве. Но это
не было заметно для посторонних. Суть моей "зиновьйоги" замечали лишь в моем
непосредственном окружении. То, что я сделал в логике и философии, знали и
понимали лишь немногие из моих учеников. Мои социологические идеи вообще не
были зафиксированы в виде книг и статей. А "Зияющие высоты" еще не были
написаны. И это (скрытость моего внутреннего государства) роднило мой второй
бунт с первым. Он лишь по времени совпал с общими бунтарскими настроениями в
стране и испытал их влияние. Но в большей мере он был результатом моей
внутренней индивидуальной эволюции.

[450]
ОБРАЩЕНИЕ К ЛИТЕРАТУРЕ
Второй мой бунт был по существу социально-нравственным, а по форме -
литературным. Литература явилась для меня не самоцелью, а прежде всего
средством выразить мое идейное и моральное возмущение тем, что происходило в
моей стране и с моим народом, а также со мною лично.
В литературной деятельности я имел возможность выбора: либо бить в лоб,
т. е. записать на бумаге результаты моих социологических размышлений в форме
научного эссе или памфлета, либо действовать по принципу айсберга, т. е.
сочинить на моем скрытом социологическом фундаменте своего рода литературную
"надстройку" - видимую часть моего идейного "айсберга". Я избрал второй
путь, принимая во внимание обстоятельства, о которых уже говорил выше.
Летом 1974 года я начал писать "Зияющие высоты", отодвинув на задний план
все прочие дела. Начал писать с намерением создать именно литературное
произведение и с уверенностью, что мне это удастся сделать, если, конечно,
мне не помешают внешние препятствия. Те сведения о коммунистическом
обществе, которые я изложил впоследствии в ряде эссе и статей, я принимал во
внимание как нечто само собой разумеющееся. Я начал писать книгу о том
образе жизни людей, какой вырастал на этой основе, вернее - начал изображать
кусок реальной жизни коммунистического общества, который мог бы стать
репрезентативным для всего общества.
Обращение к литературе для меня не было чем-то абсолютно неожиданным,
новым и случайным. Думаю, что это был естественный выход из положения, в
котором я оказался. Литературным творчеством я в той или иной форме
занимался всю мою жизнь с ранней юности. Как я уже писал выше, я постоянно
сотрудничал в стенных газетах, участвовал в составлении "капустников" и
текстов для самодеятельных концертов, занимался литературными импровизациями
в дружеских компаниях, сочинял шутки и анекдоты, практиковал литературные
"отступления" в школьных уроках и университетских лекциях, читал публичные
лекции, отработанные в литературном отношении и насыщенные литературны[451]
ми импровизациями, а также уже отделанными ранее короткими рассказами. Кроме
того, я время от времени сочинял стихи, рассказы и фельетоны просто так, для
самого себя, из потребности это делать, а не для печати. Для печати мои
сочинения не годились по самой их сути.
Было еще одно обстоятельство, удерживавшее меня от попыток сочинения для
печати: это мой литературный вкус и эстетические воззрения. Мысль о том,
чтобы написать большую книгу, у меня появлялась довольно часто. Но я хотел
написать книгу необычную, т. е. и в литературе сделать что-то свое,
специфически "зиновьевское". У меня было и название для нее: "Зияющие
высоты". Я это название придумал еще в 1945 году, когда начал интенсивно
заниматься сочинительством. Я образовал это название из выражения "сияющие
высоты", которое употреблялось в отношении к будущему коммунистическому раю.
Это название выражало мою идейную направленность. Но тогда я еще не был
готов к написанию книги, адекватной такому замыслу.
Условия для создания такой книги у меня появились лишь в начале
семидесятых годов. Накопился огромный материал, который уже трудно было
удерживать в своем сознании лишь в качестве интеллектуального багажа своего
личного государства. Возникло неодолимое желание дать "Им" (всему моему
социальному окружению) в морду, как выразился один из моих будущих
литературных персонажей. Общая бунтарская ситуация тех лет усилила мое
старое бунтарство. Появилась некоторая надежда напечатать мое сочинение в
"тамиздате", т. е. на Западе. Многие печатали свои произведения на Западе,
отделываясь незначительными (сравнительно со сталинскими годами)
наказаниями. К тому же у меня у самого уже был опыт на этот счет с
логическими статьями и книгами. Я их пересылал за границу, не считаясь ни с
какими законами.
В 1971 - 1973 годы я написал целый ряд публицистических статей. Они были
опубликованы в Польше и Чехословакии, которые для нас играли роль своего
рода полузапада. В 1973 году польский журналист 3. Подгужец опубликовал мою
беседу с ним в католической газете "Тыгодник повшехны" (в Кракове). В 1975
году эта [452] беседа в сокращенном виде была напечатана в Италии в сборнике
"Россия", изданном Витторио Страда. Это была фактически первая публикация
отрывка из будущих "Зияющих высот".
В эти же годы я часто выступал с публичными лекциями. Лекции имели успех.
Я стал их записывать и обрабатывать литературно. Они потом также вошли как
части в "Зияющие высоты". Одну из этих лекций я читал в военной
артиллерийской академии. Она была посвящена проблемам руководства. О ней
стоит рассказать подробнее. Когда я с встретившим меня офицером шел к месту
моего выступления, я увидел на одном из зданий лозунг "Наша цель -
коммунизм". Я обратил внимание моего спутника на этот лозунг. Он сначала не
понял, что я имел в виду. Когда же я сказал ему, что это учреждение -
артиллерийская академия, он вдруг понял двусмысленность лозунга. После
лекции я заметил, что лозунг исчез. Я рассказал об этой истории моим
знакомым, и она стала циркулировать по Москве в качестве анекдота. На моей
лекции присутствовало несколько сот офицеров. Два первых ряда полностью
занимали генералы. Я импровизировал, а мои слушатели были уверены в том, что
в ЦК вышла какая-то новая установка, иначе я на свой страх и риск не
отважился бы говорить то, что я говорил Лекция имела успех. Дома я ее кратко
записал. Она ПОТОМ также стала одной из частей "Зияющих высот", причем одной
из самых критичных. Таких лекций у меня накопилось несколько штук. Это были
фактически законченные литературно-социологические рассказы в моем духе. Они
предопределили стиль будущей книги.
Отмечу наконец еще одно сочинение "долитературного" периода, послужившее
подготовкой к "Зияющим высотам". Это эссе о творчестве Э. Неизвестного,
которое я написал для него по его просьбе. В этом эссе я в обобщенной форме
развил мои идеи о положении гения в обществе всесильных посредственностей.
Творчество Э. Неизвестного послужило лишь поводом для этого. Я выбрал судьбу
именно гения, поскольку на ее примере очень четко можно было показать
действие законов коммунальности при коммунизме. Основные идеи были
следующие. Самым тяжелым в этом обществе является [453] положение сильного
человека, являющегося творческим гением. Общество глубоко враждебно
подлинному гению. Оно предпочитает ложные личности, ложных гениев. Людей
больше устраивает официальное признание посредственности в качестве гения,
чем подлинного гения. Подлинный гений вносит в массы посредственностей
тревогу, страх, что на его фоне будет видна их ничтожность. Признавая
имитацию гения за гения, они успокаиваются. Они знают, что они не хуже его.
Они надеются, что такого ложного гения всегда можно сбросить с пьедестала. В
стремлении же помешать подлинному гению проявить себя и добиться признания
массы посредственностей действуют единодушно и согласованно без всякого
сговора. Эти идеи составляли основу эссе. Помимо них, я описал также империю
изобразительного искусства как совокупность характерных для коммунизма
учреждений и правила их функционирования. Э. Неизвестный дал прочитать мое
эссе различным московским интеллектуалам. Мое авторство он при этом утаил,
мотивируя это опасениями за плохие последствия для меня. Эти люди, не зная,
что я был автором эссе, высказывались о нем с восторгом. Я дал почитать эссе
некоторым из моих знакомых. Они тоже были в восторге. Подруга моей жены
Марина Микитянская, бывшая замужем за французским инженером Жильбером
Карофф, предложила переслать эссе во Францию с целью опубликовать его там. Я
на пересылку согласился, но с публикацией попросил подождать: я уже решил
писать большую книгу.

"ЗИЯЮЩИЕ ВЫСОТЫ"
Я начал писать книгу, и она захватила меня целиком и полностью. Я думал
над ней на работе, в дороге, в гостях, дома, во время прогулок с дочерью,
днем и ночью. Я был буквально одержим ею. Были случаи, когда я писал по
двадцать часов подряд, прерываясь лишь на несколько минут. Такой творческий
подъем я до этого испытывал лишь тогда, когда искал доказательства наиболее
значительных (на мой взгляд) теорем. Ощущение было такое, будто долго
сдерживавшаяся лавина мыслей [454] вдруг прорвала плотину и ринулась
неудержимым потоком на бумагу. Зато внешние условия, в которых я писал
книгу, были такими, что в истории литературы трудно найти писателя, который
писал бы сочинение такого масштаба в условиях еще худших.
В моем окружении еще до этого возникли предположения, что я должен был,
как говорится, "выкинуть какой-нибудь номер" - совершить что-нибудь в духе
бунтарских настроений тех лет. И я уже тогда находился в поле пристального
внимания КГБ. Вокруг меня крутилось множество осведомителей КГБ. Узнать их
не представляло никакого труда. Мы их узнавали даже по звонку в дверь и
предвидели их появление. Когда мы оказались на Западе, нам не раз задавали
вопрос, как мы определяем, кто из наших соотечественников является агентом
КГБ. Мы отвечали, что для нас узнать агента КГБ так же легко, как западным
людям узнать японца или китайца в массе европейцев. У нас выработался
многолетний опыт на этот счет. Мы узнаем их по интонациям голоса, по
взглядам, по тому, как и что они говорят. Советские власти уже имели
достаточно много хлопот с диссидентами и непокорными деятелями культуры. Они
хотели остановить процесс бунта и предотвратить новые случаи, которые могли
бы подогреть его. А мой характер, мои принципы и способности были хорошо
известны в кругах "аппаратчиков", обслуживавших представителей высшей
власти. Потому внимание ко мне со стороны тех, кто хотел предотвратить мое
"падение", было усиленным. Я его чувствовал во множестве мелочей, а также
более серьезных дел. В это время, как проговорился один из знакомых из
аппарата ЦК, было принято решение прекратить публикацию моих научных работ и
ссылки на них. Эта профилактическая мера властей совпала с затаенной мечтой
моих коллег. Да она и была принята по их инициативе - в доносах с их стороны
по поводу моей "внутренней эмиграции" и возможной "внешней эмиграции" в
случае, если я буду выпущен на Запад, не было недостатка.
Избрание в Академию наук Финляндии меня обрадовало как дар судьбы. Но и
оно вызвало раздражение у властей. Власти и коллеги тщательно следили за
тем, чтобы мне не перепал кусочек жизненных благ, не по[455] ложенных мне
согласно неписаным законам коммунальности. Появление у меня бывшего
президента Академии наук Финляндии фон Вригта, журналистов из Финляндии и
Швеции, взявших интервью по поводу моего избрания, еще более усилило
атмосферу настороженности вокруг меня.
Я начал было читать отрывки из "Высот" Э. Неизвестному. Но он в пьяном
виде разболтал о том, что я писал, причем в присутствии офицера КГБ, какие
постоянно бывали в его мастерской. После этого надзор за мною со стороны КГБ
усилился и стал регулярным. За мною повсюду следовали агенты КГБ, даже в
общественный туалет. Нашу квартиру стали обыскивать в наше отсутствие. Я
понял, что мое спасение - скорость. Я должен был опередить меры властей,
которые могли бы помешать появлению книги. Я лихорадочно писал. Ольга
перепечатывала рукопись на машинке на папиросной бумаге, причем очень плотно
и часто на обеих сторонах страницы. Наши знакомые переправляли сделанное
кусками во Францию, так что я даже не имел возможности делать редакторские
исправления.
Летом 1974 года мы снимали дачу под Москвой. Хозяин дачи - бывший
секретарь одного из районных комитетов партии Москвы. Этот человек послужил
прототипом одного из персонажей книги "В преддверии рая". У нас бывало
множество людей, и он подслушивал все наши разговоры. Он по своей инициативе
стал собирать обрывки моих рукописей, которые я выбрасывал в бочку с
мусором, и отвозил их в Москву. Заметив это, я пошел на такой трюк. Я стал
прятать мои логические рукописи, разбрасывать по окрестности обрывки
черновиков моих логических работ, которые я готовил к изданию за границей, -
я не прекращал занятий логикой, хотя и уделял им много меньше времени.
Хозяин дачи аккуратно собирал эти обрывки, а в это время страницы "Зияющих
высот" открыто лежали на столе около пишущей машинки Ольги. Их он не трогал
- он, очевидно, думал, что в том, что не прячется, нет секретов.
Неподалеку от дачи, где мы жили летом, находилась одна из многочисленных
дач КГБ. Она была обнесена высоким забором, по верху которого была натянута
колючая проволока, а внизу бегали сторожевые собаки. [456]
Был виден особняк и мачта радиостанции. Что это была дача КГБ, об этом
знали все в поселке. Так на этой даче поселили целую группу людей, которые
следили за каждым нашим шагом и за теми, кто нас навещал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63