По его совету я прочел самые
легкодоступные книги в марксизме - "Диалектику природы" и "Анти-Дюринг" Ф.
Энгельса. У меня появился вкус к диалектике как к способу мышления, но не в
упрощенном сталинском смысле, а в смысле, более близком к гегелевскому и
марксовскому. В десятом классе я прочитал первые разделы "Капитала" Маркса.
В моих разговорах я постоянно упражнялся в "диалектических фокусах", как
шутили соученики. Учитель сказал как-то, что я - прирожденный диалектик, и
посоветовал после окончания школы поступить на философский факультет МИФЛИ.
Я об этом тоже начал подумывать, но твердого решения у меня еще не было.
Самый главный итог моего первого знакомства с марксизмом заключался в
том, что я преодолел священный ужас перед высотами марксизма, сковывавший
других. Я увидел, что марксистские тексты ничуть не труднее тех философских
произведений, которые мне уже довелось читать, и что в них обнаруживались
довольно простые идеи. А главное, я почувствовал в себе способность
рассуждать диалектически о реальных проблемах. Такие категории диалектики,
как "причины", "законы", "тенденции", "сущность", "явление", "содержание",
"форма", "противоположности", "отрицание отрицания" и т. д. вошли в аппарат
моего мышления как элементы определенного подхода к проблемам реальности.
Вместе с тем я находил в марксистских сочинениях кое-что, достойное
насмешки. Например, рассмотрение плюса и минуса в математике как пример
диалектического противоречия казалось мне очевидно абсурдным.
ПРОБЛЕМЫ КОММУНИЗМА
Проблемы коммунизма встали перед моим поколением совсем иначе, чем перед
мечтателями, идеологами и революционерами прошлого. И даже совсем иначе, чем
перед теми, кто практически участвовал в революции, в защите нового строя от
попыток контрреволюции и интервентов уничтожить его и в первых опытах
постро[115] ения этого строя на практике. Особенность нашего положения
состояла в том, что мы родились уже после революции и Гражданской войны.
Стали сознательными существами, когда основы нового общества уже были
заложены, самая черновая работа была выполнена. Мы явились в мир, в котором
коммунистический социальный строй уже стал реальностью. Вместе с тем еще
очень свежими были воспоминания о дореволюционном времени, о революции и обо
всем том, что происходило непосредственно после нее. Мы встречались и
разговаривали с живыми участниками недавнего героического прошлого. У нас в
школе, например, побывали легендарная Анка-пулеметчица из Чапаевской
дивизии, писатели А. Фадеев и А. Гайдар, герой Гражданской войны комкор Ока
Городовиков и другие. Тогда такие встречи проходили повсюду и часто.
Участники недавних реальных и легендарных событий вовлекали нас в их прошлую
жизнь настолько настойчиво и эффективно, что их жизнь становилась и частью
нашей жизни. Мы духовно жили не столько в настоящем, сколько именно в этом
прошлом. Мы об этом прошлом получали сведений (информации и дезинформации)
больше, чем наши предшественники, активно действовавшие в нем. Осмысление
революции и ее итогов достигло масштабов массового осмысления именно к тому
времени, когда мы стали способными воспринимать продукты этого осмысления.
Лишь к этому времени все средства культуры и пропаганды достигли мощи хорошо
организованного аппарата воспитания нового человека. И мы стали объектом
беспрецедентного в прошлом действия этой идеологической силы. Не знаю, как
на самом деле переживали происходившие события люди в прошедшие годы, в том
числе такие, как Фадеев, Маяковский, Гайдар, Островский, Фурманов, Шолохов,
Серафимович, Багрицкий и многие другие. Но их литературные герои создавались
на наших глазах. Создавались для нас, а не просто как документальные
воспоминания о прошлом.
Но осмысление революции и ее первых исторических итогов происходило не
как некое академически-беспристрастное познание явлений природы. Это был
живой процесс жизни, полный драматизма, конфликтов, жес[116] токостей,
насилия, обмана. К началу тридцатых годов было в основном завершено
уничтожение или по крайней мере нейтрализация фактических деятелей революции
и Гражданской войны. Реальное коммунистическое общество стало складываться
совсем не таким и не так, как о том мечтали в прошлом. Происходил
грандиозный процесс не просто осмысления прошлого, но процесс создания
идеологической картины прошлого, которая служила бы интересам настоящего.
Прошлое входило в нашу жизнь не только в его романтическом виде, но в
идеологически переработанном виде, входило как грандиозная ложь, впитавшая в
себя соки правды. Существенно здесь не только то, что прошлое
фальсифицировалось и реальность приукрашивалась, но также и то, что
фальсифицировалось прошлое определенного рода и реальное прошлое, а
приукрашивалась все-таки реальность коммунизма, вышедшая за рамки сказок и
мечтаний. Не ведая об этом и не желая этого, наши воспитатели привлекали
наше внимание к проблемам коммунизма в самом опасном и неприятном для
идеологии власти смысле, а именно в смысле постановки общей и принципиальной
проблемы сущности реального коммунистического социального строя, как
такового, и его реальных перспектив. Как следствие встала проблема отношения
к идеологии коммунизма.
Эти проблемы возникали еще непроизвольно и неосознанно. Более того, даже
для самых скептически и критически настроенных из нас эти проблемы выступали
сначала не в форме отрицания идеалов и практики коммунизма, а в форме защиты
хороших идеалов и хорошей практики от ошибок, искажений и уклонений.
Отрицание идеалов и дел коммунизма в тех условиях отбросило бы нас назад, в
ряды контрреволюционеров и антикоммунистов. Для нас и речи быть не могло о
движении назад и о создании в стране капиталистических порядков. Мы родились
в коммунистическом обществе. Нас воспитали в духе коммунистической
идеологии. Для нас возникала проблема будущего в рамках коммунизма и
будущего самого коммунизма.
Оказавшись на Западе, я вел бесчисленные разговоры с моими читателями и
слушателями на эти темы. Для западных людей, как я убедился, такой поворот
со[117] знания и проблем вообще остается совершенно непонятным. Они мыслят
по принципу "либо то, либо другое", т. е. либо коммунистическая система,
либо западная "демократия". Они не жили в условиях реального коммунизма как
исторически данного факта, причем в его юношеском состоянии. Если же
исходить из коммунизма как данности, то критическое отношение к ней не
обязательно предполагает сравнение с Западом. Отрицание этой данности не
обязательно означает желание заменить ее западной социальной системой. Это
новое явление, специфический продукт уже коммунистической жизни. Чтобы
понять эти явления хотя бы в первом приближении, надо принять допущение,
будто коммунизм победил во всем мире, и вообразить себе людей, отрицающих
это общество, но не имеющих шансов и намерений вернуться в прошлое.
В старших классах школы мы много разговаривали и спорили на темы
коммунизма в связи с тем, что нам преподносили в школе и что мы вычитывали
из книг. Лишь немногие и в очень малой степени обращались к реальности как к
материалу для критических суждений. Но реальность все-таки вторгалась в наши
мысли, слова и чувства. Я вспоминаю два больших диспута в школе, специально
посвященные теме социализма и полного коммунизма. Один диспут был в классе,
другой - в масштабах всей школы. На школьный диспут отобрали учеников,
хорошо проявивших себя на уровне классных диспутов. Это было чистой
показухой. Но классный диспут вышел из-под контроля преподавателей. Спор
начался из-за того, как понимать принцип полного коммунизма "каждому по
потребностям". Любые ли потребности имеются в виду или только некоторые,
допустим, самые минимальные? Как определяются эти потребности, кто их
устанавливает и как контролируется их удовлетворение? Такие вопросы поставил
я, считавшийся лучшим учеником именно в этой дисциплине. Началась
беспорядочная перепалка. Как ученики, так и преподаватели запутали ясные
вопросы в чисто идеологическое словоблудие. Меня на школьный диспут не
допустили.
Герои моих литературных произведений довольно часто разговаривают на темы
о коммунистическом обще[118] стве и о коммунистической идеологии. Эти места
моих книг производят впечатление юмора, сатиры и нарочитого гротеска.
Отчасти это действительно так. Но лишь отчасти. В основном же это есть
описание реальных разговоров, которые велись тогда и позднее в наших кругах.
Они не имели целью насмешку над предметом дискуссий. Но сам предмет был
таков, что насмешка получалась непроизвольно.
ЗАПАД
И конечно, мы мечтали за границею пожить, Потому что за границей есть что
есть и есть что пить, Потому что за границей есть на тело что одеть, Потому
что за границей есть красоты, что глядеть, Потому что за границей кто попало
может всласть Крыть последними словами ими выбранную власть, Потому что за
границей, если хочешь, смело крой Недостатки, что рождает их насквозь
прогнивший строй. Даже ихняя погода нашей русской не чета. Заграница,
заграница, нашей юности мечта!
Какую роль играл Запад в нашей жизни? Огромную и никакую. Все зависит от
того, как понимать слово "Запад". Мы изучали европейскую культуру и историю.
Имена Платона, Аристотеля, Данте, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Шекспира,
Свифта, Диккенса, Сервантеса, Бальзака, Рабле, Мопассана, Вольтера, Руссо,
Гоббса, Дидро, Гельвеция, Оуэна, Фурье, Моцарта, Вивальди, Бетховена,
Монтеверди, Шопена, Вагнера, Гюго, Ван-Гога, Гогена, Родена, Рембрандта,
Маркса, Гете и других великих деятелей европейской культуры нам были хорошо
известны. Их творчество мы воспринимали как органическую часть нашей
культуры. Все выдающиеся события европейской истории мы воспринимали как
события нашей истории, не отделяли их от событий истории русской. Для нас
Великая французская революция была чуть ли не частью нашей собственной
революции, а Наполеоном мы восхищались больше, чем Кутузовым. Но можно ли
все это [119] считать влиянием Запада? Дело в том, что в годы нашего детства
и юности началось своего рода раздвоение Запада:
1) на явление мировой культуры и истории, частью которых была культура и
история дореволюционной России и отчасти оставалась современная нам Россия в
качестве наследницы дореволюционной;
2) на совокупность капиталистических (по нашей терминологии) стран Европы
(и Америки), противостоявших нашей стране как стране коммунистической.
Понятие "Запад" стало употребляться лишь во втором смысле. При этом все
явления современной жизни стран Запада делились на две категории: на такие,
которые были приемлемы для нас с точки зрения властей и идеологии, и такие,
которые связывались с социальным строем стран Запада и расценивались как
нечто враждебное.
О современной жизни на Западе мы знали, конечно, только из пропаганды и
из западных книг и фильмов, которые можно было прочитать и посмотреть вполне
легально. А они отбирались с учетом интересов идеологии и пропаганды.
"Железный занавес" выполнял свою историческую роль. Я лично и все мои друзья
были вообще равнодушны к Западу во втором, из упомянутых выше, смысле. И с
этой точки зрения то, во что мы превращались, было имманентным продуктом
коммунистического общества как в позитивном, так и в негативном смысле. Я
сформировался без влияния Запада как антипода советского общества и имел
возможность наблюдать "в чистом виде" формирование советского человека (гомо
советикуса). Мой антисталинизм и вообще мое критическое отношение к
коммунистическому обществу сложились без всяких сравнений социальных систем
и образов жизни, исключительно под влиянием специфических условий жизни
реального коммунизма. Мое понимание феноменов советского общества имело
источником наблюдение самих фактов реальности, а не сочинения
западноевропейских писателей, философов, ученых. Последние влияли на мое
интеллектуальное развитие, на формирование моих познавательных способностей.
Но в них ничего не говорилось о главном предмете приложения этих
способностей - о новом коммунисти[120] ческом обществе. Я вырабатывал свое
мировоззрение и тип поведения прежде всего под влиянием того, что сам
открывал в окружавшем меня мире, причем, как правило, вопреки тому, что я
узнавал из книг. У меня не было учителей в строгом смысле слова. Я никогда
не был ничьим учеником и последователем. Я начинал в известном смысле с
нуля.
В послевоенные годы, особенно после ликвидации (относительной, конечно)
"железного занавеса", вступили в силу такие факторы в понимании советского
общества и в отношении к нему, которые нарушили прежнюю почти что
лабораторную чистоту и ясность внутренних механизмов и процессов
коммунистического общества. Так что опыт жизни представителей моего
поколения имеет гораздо большую ценность с научной точки зрения, чем опыт
последующих поколений. В настоящее время социальная ситуация в
коммунистических странах замутнена привходящими обстоятельствами.
Сравнительная свобода слова, мысли и критики в гораздо большей мере стала
способствовать сокрытию сущности реального коммунизма, чем ее обнаружению.
Такая аморфная и мутная ситуация в коммунистических странах есть явление
временное. Натура коммунизма возьмет свое. И тогда, может быть, люди будут
больше обращать внимание на глубинные механизмы коммунизма, действие которых
мое поколение испытало на своей шкуре самым неприкрытым образом. Мы, можно
сказать, "щупали своими руками" эти механизмы.
ОДИНОЧЕСТВО
Хотя у меня было довольно много знакомых и друзей, в общем объеме времени
встречи с ними занимали не так уж много, как это может показаться при чтении
воспоминаний. Для последних отбираются события, достойные, по мысли автора,
упоминания. Общая среда этих событий выпадает из поля внимания, хотя именно
она составляет основную величину жизни. Главным времяпровождением для меня
было чтение, мечты и размышления в одиночку. Я часто бродил в одиночестве по
улицам Москвы, иногда - даже ночами. При этом на [121] меня находило
состояние молчания, причем не обычного, а какого-то огромного, звенящего. Я
думал беспрерывно, даже во сне. Во сне я выдумывал всякие философские
теории, сочинял фантастические истории и стихи. Мои друзья не выдерживали
интеллектуальной нагрузки и напряженной моральной реакции на события,
которые я невольно навязывал им порою одним лишь фактом своего присутствия.
Я это чувствовал, замыкался в себе и отдалялся ото всех. Я проходил
тренировку на одиночество. Бедность бытия я компенсировал богатством
интеллектуальной жизни.
[122]
V. ПЕРВЫЙ БУНТ
БУНТ
Вся моя жизнь была протестом, доведенным до состояния бунта, против
общего потока современной истории. Употребляя слово "бунт", я имею в виду не
протест вообще, а лишь одну из его форм: открытую для окружающих и очень
интенсивную вспышку протеста, причем иррациональную. Взбунтовавшийся человек
или группа людей не имеет никакой программы своего поведения в период бунта.
Бунт имеет причины, но не имеет цели. Вернее, он имеет цель в себе самом.
Бунт есть явление чисто эмоциональное, хотя в числе его причин и могут
фигурировать соображения разума. Бунт есть проявление безысходного отчаяния.
В состоянии бунта люди могут совершать поступки, которые, с точки зрения
посторонних наблюдателей, выглядят безумными. Бунт и есть состояние безумия,
но безумия не медицинского, а социального.
Но я не считаю субъективно иррациональный бунт явлением исторически
бессмысленным. Наоборот, я его считаю единственно рациональным с
исторической точки зрения началом социальной борьбы, адекватной новой эпохе.
Такой бунт сам по себе уже есть симптом перелома в ходе эволюции
человечества. Он есть субъективное предчувствие того, что новое направление
эволюции несет с собой не только добро, но и зло. Он вообще есть начало
осознания обществом своего собственного будущего, уже ощущаемого в
настоящем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
легкодоступные книги в марксизме - "Диалектику природы" и "Анти-Дюринг" Ф.
Энгельса. У меня появился вкус к диалектике как к способу мышления, но не в
упрощенном сталинском смысле, а в смысле, более близком к гегелевскому и
марксовскому. В десятом классе я прочитал первые разделы "Капитала" Маркса.
В моих разговорах я постоянно упражнялся в "диалектических фокусах", как
шутили соученики. Учитель сказал как-то, что я - прирожденный диалектик, и
посоветовал после окончания школы поступить на философский факультет МИФЛИ.
Я об этом тоже начал подумывать, но твердого решения у меня еще не было.
Самый главный итог моего первого знакомства с марксизмом заключался в
том, что я преодолел священный ужас перед высотами марксизма, сковывавший
других. Я увидел, что марксистские тексты ничуть не труднее тех философских
произведений, которые мне уже довелось читать, и что в них обнаруживались
довольно простые идеи. А главное, я почувствовал в себе способность
рассуждать диалектически о реальных проблемах. Такие категории диалектики,
как "причины", "законы", "тенденции", "сущность", "явление", "содержание",
"форма", "противоположности", "отрицание отрицания" и т. д. вошли в аппарат
моего мышления как элементы определенного подхода к проблемам реальности.
Вместе с тем я находил в марксистских сочинениях кое-что, достойное
насмешки. Например, рассмотрение плюса и минуса в математике как пример
диалектического противоречия казалось мне очевидно абсурдным.
ПРОБЛЕМЫ КОММУНИЗМА
Проблемы коммунизма встали перед моим поколением совсем иначе, чем перед
мечтателями, идеологами и революционерами прошлого. И даже совсем иначе, чем
перед теми, кто практически участвовал в революции, в защите нового строя от
попыток контрреволюции и интервентов уничтожить его и в первых опытах
постро[115] ения этого строя на практике. Особенность нашего положения
состояла в том, что мы родились уже после революции и Гражданской войны.
Стали сознательными существами, когда основы нового общества уже были
заложены, самая черновая работа была выполнена. Мы явились в мир, в котором
коммунистический социальный строй уже стал реальностью. Вместе с тем еще
очень свежими были воспоминания о дореволюционном времени, о революции и обо
всем том, что происходило непосредственно после нее. Мы встречались и
разговаривали с живыми участниками недавнего героического прошлого. У нас в
школе, например, побывали легендарная Анка-пулеметчица из Чапаевской
дивизии, писатели А. Фадеев и А. Гайдар, герой Гражданской войны комкор Ока
Городовиков и другие. Тогда такие встречи проходили повсюду и часто.
Участники недавних реальных и легендарных событий вовлекали нас в их прошлую
жизнь настолько настойчиво и эффективно, что их жизнь становилась и частью
нашей жизни. Мы духовно жили не столько в настоящем, сколько именно в этом
прошлом. Мы об этом прошлом получали сведений (информации и дезинформации)
больше, чем наши предшественники, активно действовавшие в нем. Осмысление
революции и ее итогов достигло масштабов массового осмысления именно к тому
времени, когда мы стали способными воспринимать продукты этого осмысления.
Лишь к этому времени все средства культуры и пропаганды достигли мощи хорошо
организованного аппарата воспитания нового человека. И мы стали объектом
беспрецедентного в прошлом действия этой идеологической силы. Не знаю, как
на самом деле переживали происходившие события люди в прошедшие годы, в том
числе такие, как Фадеев, Маяковский, Гайдар, Островский, Фурманов, Шолохов,
Серафимович, Багрицкий и многие другие. Но их литературные герои создавались
на наших глазах. Создавались для нас, а не просто как документальные
воспоминания о прошлом.
Но осмысление революции и ее первых исторических итогов происходило не
как некое академически-беспристрастное познание явлений природы. Это был
живой процесс жизни, полный драматизма, конфликтов, жес[116] токостей,
насилия, обмана. К началу тридцатых годов было в основном завершено
уничтожение или по крайней мере нейтрализация фактических деятелей революции
и Гражданской войны. Реальное коммунистическое общество стало складываться
совсем не таким и не так, как о том мечтали в прошлом. Происходил
грандиозный процесс не просто осмысления прошлого, но процесс создания
идеологической картины прошлого, которая служила бы интересам настоящего.
Прошлое входило в нашу жизнь не только в его романтическом виде, но в
идеологически переработанном виде, входило как грандиозная ложь, впитавшая в
себя соки правды. Существенно здесь не только то, что прошлое
фальсифицировалось и реальность приукрашивалась, но также и то, что
фальсифицировалось прошлое определенного рода и реальное прошлое, а
приукрашивалась все-таки реальность коммунизма, вышедшая за рамки сказок и
мечтаний. Не ведая об этом и не желая этого, наши воспитатели привлекали
наше внимание к проблемам коммунизма в самом опасном и неприятном для
идеологии власти смысле, а именно в смысле постановки общей и принципиальной
проблемы сущности реального коммунистического социального строя, как
такового, и его реальных перспектив. Как следствие встала проблема отношения
к идеологии коммунизма.
Эти проблемы возникали еще непроизвольно и неосознанно. Более того, даже
для самых скептически и критически настроенных из нас эти проблемы выступали
сначала не в форме отрицания идеалов и практики коммунизма, а в форме защиты
хороших идеалов и хорошей практики от ошибок, искажений и уклонений.
Отрицание идеалов и дел коммунизма в тех условиях отбросило бы нас назад, в
ряды контрреволюционеров и антикоммунистов. Для нас и речи быть не могло о
движении назад и о создании в стране капиталистических порядков. Мы родились
в коммунистическом обществе. Нас воспитали в духе коммунистической
идеологии. Для нас возникала проблема будущего в рамках коммунизма и
будущего самого коммунизма.
Оказавшись на Западе, я вел бесчисленные разговоры с моими читателями и
слушателями на эти темы. Для западных людей, как я убедился, такой поворот
со[117] знания и проблем вообще остается совершенно непонятным. Они мыслят
по принципу "либо то, либо другое", т. е. либо коммунистическая система,
либо западная "демократия". Они не жили в условиях реального коммунизма как
исторически данного факта, причем в его юношеском состоянии. Если же
исходить из коммунизма как данности, то критическое отношение к ней не
обязательно предполагает сравнение с Западом. Отрицание этой данности не
обязательно означает желание заменить ее западной социальной системой. Это
новое явление, специфический продукт уже коммунистической жизни. Чтобы
понять эти явления хотя бы в первом приближении, надо принять допущение,
будто коммунизм победил во всем мире, и вообразить себе людей, отрицающих
это общество, но не имеющих шансов и намерений вернуться в прошлое.
В старших классах школы мы много разговаривали и спорили на темы
коммунизма в связи с тем, что нам преподносили в школе и что мы вычитывали
из книг. Лишь немногие и в очень малой степени обращались к реальности как к
материалу для критических суждений. Но реальность все-таки вторгалась в наши
мысли, слова и чувства. Я вспоминаю два больших диспута в школе, специально
посвященные теме социализма и полного коммунизма. Один диспут был в классе,
другой - в масштабах всей школы. На школьный диспут отобрали учеников,
хорошо проявивших себя на уровне классных диспутов. Это было чистой
показухой. Но классный диспут вышел из-под контроля преподавателей. Спор
начался из-за того, как понимать принцип полного коммунизма "каждому по
потребностям". Любые ли потребности имеются в виду или только некоторые,
допустим, самые минимальные? Как определяются эти потребности, кто их
устанавливает и как контролируется их удовлетворение? Такие вопросы поставил
я, считавшийся лучшим учеником именно в этой дисциплине. Началась
беспорядочная перепалка. Как ученики, так и преподаватели запутали ясные
вопросы в чисто идеологическое словоблудие. Меня на школьный диспут не
допустили.
Герои моих литературных произведений довольно часто разговаривают на темы
о коммунистическом обще[118] стве и о коммунистической идеологии. Эти места
моих книг производят впечатление юмора, сатиры и нарочитого гротеска.
Отчасти это действительно так. Но лишь отчасти. В основном же это есть
описание реальных разговоров, которые велись тогда и позднее в наших кругах.
Они не имели целью насмешку над предметом дискуссий. Но сам предмет был
таков, что насмешка получалась непроизвольно.
ЗАПАД
И конечно, мы мечтали за границею пожить, Потому что за границей есть что
есть и есть что пить, Потому что за границей есть на тело что одеть, Потому
что за границей есть красоты, что глядеть, Потому что за границей кто попало
может всласть Крыть последними словами ими выбранную власть, Потому что за
границей, если хочешь, смело крой Недостатки, что рождает их насквозь
прогнивший строй. Даже ихняя погода нашей русской не чета. Заграница,
заграница, нашей юности мечта!
Какую роль играл Запад в нашей жизни? Огромную и никакую. Все зависит от
того, как понимать слово "Запад". Мы изучали европейскую культуру и историю.
Имена Платона, Аристотеля, Данте, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Шекспира,
Свифта, Диккенса, Сервантеса, Бальзака, Рабле, Мопассана, Вольтера, Руссо,
Гоббса, Дидро, Гельвеция, Оуэна, Фурье, Моцарта, Вивальди, Бетховена,
Монтеверди, Шопена, Вагнера, Гюго, Ван-Гога, Гогена, Родена, Рембрандта,
Маркса, Гете и других великих деятелей европейской культуры нам были хорошо
известны. Их творчество мы воспринимали как органическую часть нашей
культуры. Все выдающиеся события европейской истории мы воспринимали как
события нашей истории, не отделяли их от событий истории русской. Для нас
Великая французская революция была чуть ли не частью нашей собственной
революции, а Наполеоном мы восхищались больше, чем Кутузовым. Но можно ли
все это [119] считать влиянием Запада? Дело в том, что в годы нашего детства
и юности началось своего рода раздвоение Запада:
1) на явление мировой культуры и истории, частью которых была культура и
история дореволюционной России и отчасти оставалась современная нам Россия в
качестве наследницы дореволюционной;
2) на совокупность капиталистических (по нашей терминологии) стран Европы
(и Америки), противостоявших нашей стране как стране коммунистической.
Понятие "Запад" стало употребляться лишь во втором смысле. При этом все
явления современной жизни стран Запада делились на две категории: на такие,
которые были приемлемы для нас с точки зрения властей и идеологии, и такие,
которые связывались с социальным строем стран Запада и расценивались как
нечто враждебное.
О современной жизни на Западе мы знали, конечно, только из пропаганды и
из западных книг и фильмов, которые можно было прочитать и посмотреть вполне
легально. А они отбирались с учетом интересов идеологии и пропаганды.
"Железный занавес" выполнял свою историческую роль. Я лично и все мои друзья
были вообще равнодушны к Западу во втором, из упомянутых выше, смысле. И с
этой точки зрения то, во что мы превращались, было имманентным продуктом
коммунистического общества как в позитивном, так и в негативном смысле. Я
сформировался без влияния Запада как антипода советского общества и имел
возможность наблюдать "в чистом виде" формирование советского человека (гомо
советикуса). Мой антисталинизм и вообще мое критическое отношение к
коммунистическому обществу сложились без всяких сравнений социальных систем
и образов жизни, исключительно под влиянием специфических условий жизни
реального коммунизма. Мое понимание феноменов советского общества имело
источником наблюдение самих фактов реальности, а не сочинения
западноевропейских писателей, философов, ученых. Последние влияли на мое
интеллектуальное развитие, на формирование моих познавательных способностей.
Но в них ничего не говорилось о главном предмете приложения этих
способностей - о новом коммунисти[120] ческом обществе. Я вырабатывал свое
мировоззрение и тип поведения прежде всего под влиянием того, что сам
открывал в окружавшем меня мире, причем, как правило, вопреки тому, что я
узнавал из книг. У меня не было учителей в строгом смысле слова. Я никогда
не был ничьим учеником и последователем. Я начинал в известном смысле с
нуля.
В послевоенные годы, особенно после ликвидации (относительной, конечно)
"железного занавеса", вступили в силу такие факторы в понимании советского
общества и в отношении к нему, которые нарушили прежнюю почти что
лабораторную чистоту и ясность внутренних механизмов и процессов
коммунистического общества. Так что опыт жизни представителей моего
поколения имеет гораздо большую ценность с научной точки зрения, чем опыт
последующих поколений. В настоящее время социальная ситуация в
коммунистических странах замутнена привходящими обстоятельствами.
Сравнительная свобода слова, мысли и критики в гораздо большей мере стала
способствовать сокрытию сущности реального коммунизма, чем ее обнаружению.
Такая аморфная и мутная ситуация в коммунистических странах есть явление
временное. Натура коммунизма возьмет свое. И тогда, может быть, люди будут
больше обращать внимание на глубинные механизмы коммунизма, действие которых
мое поколение испытало на своей шкуре самым неприкрытым образом. Мы, можно
сказать, "щупали своими руками" эти механизмы.
ОДИНОЧЕСТВО
Хотя у меня было довольно много знакомых и друзей, в общем объеме времени
встречи с ними занимали не так уж много, как это может показаться при чтении
воспоминаний. Для последних отбираются события, достойные, по мысли автора,
упоминания. Общая среда этих событий выпадает из поля внимания, хотя именно
она составляет основную величину жизни. Главным времяпровождением для меня
было чтение, мечты и размышления в одиночку. Я часто бродил в одиночестве по
улицам Москвы, иногда - даже ночами. При этом на [121] меня находило
состояние молчания, причем не обычного, а какого-то огромного, звенящего. Я
думал беспрерывно, даже во сне. Во сне я выдумывал всякие философские
теории, сочинял фантастические истории и стихи. Мои друзья не выдерживали
интеллектуальной нагрузки и напряженной моральной реакции на события,
которые я невольно навязывал им порою одним лишь фактом своего присутствия.
Я это чувствовал, замыкался в себе и отдалялся ото всех. Я проходил
тренировку на одиночество. Бедность бытия я компенсировал богатством
интеллектуальной жизни.
[122]
V. ПЕРВЫЙ БУНТ
БУНТ
Вся моя жизнь была протестом, доведенным до состояния бунта, против
общего потока современной истории. Употребляя слово "бунт", я имею в виду не
протест вообще, а лишь одну из его форм: открытую для окружающих и очень
интенсивную вспышку протеста, причем иррациональную. Взбунтовавшийся человек
или группа людей не имеет никакой программы своего поведения в период бунта.
Бунт имеет причины, но не имеет цели. Вернее, он имеет цель в себе самом.
Бунт есть явление чисто эмоциональное, хотя в числе его причин и могут
фигурировать соображения разума. Бунт есть проявление безысходного отчаяния.
В состоянии бунта люди могут совершать поступки, которые, с точки зрения
посторонних наблюдателей, выглядят безумными. Бунт и есть состояние безумия,
но безумия не медицинского, а социального.
Но я не считаю субъективно иррациональный бунт явлением исторически
бессмысленным. Наоборот, я его считаю единственно рациональным с
исторической точки зрения началом социальной борьбы, адекватной новой эпохе.
Такой бунт сам по себе уже есть симптом перелома в ходе эволюции
человечества. Он есть субъективное предчувствие того, что новое направление
эволюции несет с собой не только добро, но и зло. Он вообще есть начало
осознания обществом своего собственного будущего, уже ощущаемого в
настоящем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63