Я дружил с А. Есениным-Вольпиным, уважая его как логика и игнорируя его
политическую деятельность. Я приглашал его участвовать в моем семинаре и
сумел напечатать его большую статью по логике в нашем сборнике в институте.
Несколько раз присутствовал на выступлениях Б. Окуджавы и А. Галича,
восторгаясь ими как бардами, но не считал их диссидентами. Я дружил с Э.
Неизвестным, находившимся в перманентном конфликте с различными официальными
лицами и учреждениями, но тоже не считал его диссидентом. В мастер[425] ской
Неизвестного я несколько раз встречал В. Максимова, уже вставшего на путь
конфликта с советским обществом. Прочитал сборник его повестей, который был
опубликован. И он мне понравился. Я знал, что Максимов начал писать
запретные книги. Но опять-таки я не относился к нему как к диссиденту.
"Самиздат" и "тамиздат" я читал очень мало. Он попадал ко мне через друзей
Ольги. Лишь после опубликования "Зияющих высот" я познакомился с Р.
Медведевым, Р. Лерт, С. Каллистратовой, П. Егидесом, В. Ерофеевым, В.
Войновичем, Г. Владимовым, А. Гинзбургом, Ю. Орловым и многими другими
диссидентами и оппозиционными писателями. Я проявлял интерес ко всем этим
людям как к участникам серьезного социального и культурного движения. Но все
то, что они писали и говорили, меня глубоко не затрагивало и не волновало. Я
в моем понимании советского общества, как я думал, ушел гораздо дальше их
всех, а что касается моей личной социальной позиции, то я предпочитал быть
одиночкой и не присоединяться ни к каким диссидентским группам,
мероприятиям, движениям.

БРЕЖНЕВСКИЕ КАРАТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ
Сейчас говорят о брежневских годах как о годах возрождения сталинских
репрессий. Это историческая чушь. В брежневские годы многие люди
подвергались репрессиям, многие испытывали всякого рода запреты и
ограничения. Но сказать это - значит сказать нечто банальное и пустое. Нужно
еще выяснить, почему и какие люди подвергались репрессиям. Брежневские
репрессии были, в отличие от сталинских, оборонительными. В после-сталинские
годы в стране стал назревать протест против условий жизни, в особенности в
среде образованной части населения. Начали сказываться последствия
десталинизации и "тлетворное влияние Запада". Поведение довольно большого
числа людей стало выходить за рамки дозволенного. Основная масса советского
населения встретила враждебно эти бунтарские явления. И брежневское
руководство, прибегая к карательным мерам, выражало эту реакцию общества на
поведение наруши[426] телей порядка. Власть не изобретала карательные меры
по своей инициативе. Она сдерживала назревавший взрыв недовольства. Это было
новым явлением в советской истории, а не возрождением репрессий сталинского
типа. И число репрессированных было ничтожно. И репрессируемые были не те.
Это были не политические противники сталинцов, не крестьяне, не остатки
"недобитых контрреволюционеров". Это были люди, воспитанные уже в советских
условиях и бунтовавшие в силу специфически социальных причин.

ДВОЙСТВЕННОСТЬ ПОЛОЖЕНИЯ
Мое положение в советском обществе всегда было двойственным - всегда на
уровне полупризнания и полузапрета. Мне вроде бы стремились воздать должное,
но одновременно проявляли осторожность и на всякий случай останавливались на
полпути осуществления этого стремления. Меня вроде бы стремились наказать за
делавшееся мною, но и в этом проявляли сдержанность. Как полное и публичное
признание, так и полное и публичное наказание было бы в мою пользу, и потому
не делали ни того ни другого. Я приобрел широкую закулисную популярность.
Меня приглашали выступать с публичными лекциями и быть оппонентом в самых
различных учреждениях и городах. Я выступал в важнейших институтах Академии
наук. Вел семинар в институте, которым руководил академик Н. Семенов, один
из самых важных в стране, лауреат Ленинской и Нобелевской премий, Герой
Социалистического Труда. В моем семинаре участвовали известные ученые, в их
числе академик Эммануэль. Но меня не допускали на страницы массовой прессы.
Однажды сняли фильм с участием оригинальных ученых с необычными идеями.
Попал в этот фильм и я. Но фильм из-за меня запретили. Кому-то не хотелось,
чтобы я приобрел широкую, официально признанную известность. Меня выдвигали
в члены-корреспонденты Академии наук и на Государственную премию. Но в
отделе науки ЦК КПСС мою кандидатуру отклоняли. В академию проходили люди,
не сделавшие никакого вклада в науку и философию. Аналогично [427] с
премиями. Меня неоднократно пытались ввести в редколлегии журналов, в
комиссии, советы и т. п., но каждый раз кто-то запрещал это делать. Я был
избран в экспертную комиссию по утверждению диссертаций, но вскоре был
исключен из нее, поскольку мое поведение не понравилось министру Елютину. Я
был избран в редколлегию журнала "Вопросы философии", но был вынужден уйти
из нее, не желая вместе со всеми холуйствовать перед Брежневым. Забавно, что
составители всяких сборников боялись включать в них мои публичные доклады,
боясь последствий. В частности, один из таких составителей, изображающий
сейчас из себя жертву брежневизма и приветствующий "перестройку", выбросил
мой доклад на его семинаре из сборника докладов, хотя доклад мой не содержал
в себе ничего криминального. Интересно, что своим полупризнанием я обязан
главным образом "консерваторам", а полузапретом - "либералам". На защиту
докторской диссертации меня выпустил А. Окулов, бывший сталинист. Он тогда
временно исполнял обязанности директора института. Он же потом настаивал на
избрании меня в Академию наук, причем прямо в академики. Титул профессора я
получил в Институте имени Плеханова благодаря усилиям В. Карпушина,
считавшегося реакционером. Кстати сказать, у этого "реакционера" Карпушина
защитили диссертации такие люди, как Б. Шрагин, П. Гайденко, Г. Шедровицкий
и многие другие, считавшиеся тогда одиозными фигурами.

ПРОБЛЕМА СОУЧАСТИЯ
Особенность моего положения заключалась в том, что мои личные жизненные
проблемы были также предметом моего теоретического внимания. Эти два аспекта
тесно переплетались. Порою их было невозможно разделить. Во многих случаях я
шел к теоретическим выводам через мой личный жизненный опыт и через
самоанализ. Рассмотрю эту тему подробнее на примере проблемы соучастия.
Проблема эта встала передо мною как практически, так и теоретически в такой
форме: возможно ли создать свое суверенное личное государство, не вступая в
[428] компромиссы с окружающим обществом и не соучаствуя в его делах,
противоречащих принципам твоего государства? Иначе говоря, можно ли остаться
чистым и непорочным, будучи так или иначе погруженным в житейскую помойку и
трясину?
Возьмем, например, членство партии. Что такое КПСС с социологической
точки зрения - это один аспект проблемы. О нем речь пойдет в дальнейшем, при
изложении моей социологической концепции. Но для меня лично проблема
партийности заявила о себе совсем в ином плане. Я был исключен из комсомола,
был принципиально беспартийным до смерти Сталина. Я вступил в партию не с
целью карьеры, а, казалось, с благородным намерением вести борьбу против
сталинизма. Никакой сознательной концепции личной жизни у меня еще не было.
Пребывание в партии не давало мне ничего в смысле улучшения положения в
обществе. Я его никак не использовал в личных интересах. Того, чего я достиг
в смысле жизненного успеха, я достиг бы, оставаясь беспартийным. Я не
собирался делать служебную карьеру. А карьера научная (т. е. получение
каких-то результатов в науке и завоевание какого-то признания) могла в те
годы совершаться и вне партии даже в рамках идеологических учреждений.
Некоторые из моих знакомых достигли гораздо большего служебного успеха, чем
я, оставаясь беспартийными. Отчасти это даже поощрялось, нужны были
беспартийные для "блока коммунистов и беспартийных" и для создания
видимости, будто беспартийность не препятствует карьере. Я сам в течение
многих лет был философом немарксистом, допущенным в этой роли для показа
иностранцам и для создания видимости свободы в нашей философии.
И все же я вступил в партию далеко не с чистой совестью. В какой-то мере
это было отступление от моих прежних установок на беспартийность. Это был,
конечно, компромисс с обществом, против которого я внутренне продолжал
бунтовать. Когда я выработал свою концепцию суверенного государства,
пребывание в партии стало тяготить меня. Хотя я вел себя так, как будто
членом партии не был, числясь в партии лишь формально и даже не скрывая
того, что я не считал себя марксистом, это все-таки не было решением
мучившей меня проблемы. [429]
Я все-таки числился в партии, ходил иногда на собрания, выполнял
партийные поручения, читая публичные лекции и участвуя в выпуске стенных
газет, вместе со всеми одобрял решения высших партийных инстанций. Одобрял
формально, но одобрял. Хотя я и считал все это ничего не значащей суетой, но
все-таки это была суета, к которой я относился с презрением, но участвовал в
ней без видимого протеста.
Вступление в партию было ошибкой. Но как теперь исправить ее? Если бы
теперь я вышел из партии, это был бы конец всему, чего я достиг. Я оказался
бы в таком положении, из которого вряд ли смог бы выкарабкаться к более или
менее нормальной жизни. Если у меня из-за добровольного выхода из
редколлегии журнала "Вопросы философии" произошел разрыв с "либералами" с
тяжелыми для меня последствиями, то из-за добровольного выхода из партии я
бы потерял все, не сделав ничего позитивного своим бунтом. Это была бы
пассивная капитуляция. Это было бы социальное самоубийство. А я уже встал на
путь, имеющий далеко идущие цели. Так что пришлось пойти на компромисс с
совестью.
Должен сказать, что пребывание в партии расширило мои возможности
наблюдения жизни, что я впоследствии использовал в моей научной и
литературной деятельности. Но это впоследствии. А тогда я еще не помышлял об
уходе в литературу и в открытую критику коммунистического общества и его
идеологии. Если я и критиковал их как-то, это оставалось в рамках внутренних
разговоров (в основном шуток) и в завуалированной форме (в логических
работах). Так что членство партии все-таки было больным местом для меня. Я,
повторяю, стремился внутри партии вести себя так, как будто я был
беспартийным. Так поступали многие другие. Это, конечно, приносило мне
какой-то ущерб. Но, несмотря ни на что, это было все-таки соучастие во
власти.
Проблема партийности разрослась для меня до масштабов более общей
проблемы, а именно проблемы соучастия в том виде, как я ее сформулировал
выше. Я не был марксистом и писал немарксистские книги, а работал в самом
центре советской, марксистсколенинской идеологии. Мои книги так или иначе
использовались в [430] интересах презиравшейся мною советской философии. Я
дал согласие быть членом редколлегии журнала "Вопросы философии". Я шел на
это ради того, чтобы усилить логическую линию в философии. Но ведь это была
деятельность в пользу все той же философии. Да и в этом ли только было дело?
Если быть до конца откровенным перед самим собою, членство редколлегии
укрепляло мои позиции в сопротивлении атакам на меня со стороны моих коллег
и сослуживцев. Так что это тоже был шаг в борьбе за выживание. И тоже
компромисс. В журнале постоянно печатались холуйские статьи по адресу
Брежнева, и я какое-то время это терпел, оправдываясь перед собою тем, что
"проталкивал" в печать "прогрессивные" статьи моих коллег-логиков.
На все нужно время. Лишь в 1968 году я сделал для себя вывод, что
бескомпромиссное следование моим жизненным принципам возможно лишь в том
случае, если ты вступаешь в открытый конфликт со своим окружением и идешь на
жертвы. Но тогда ты вообще теряешь возможность сохранить свое суверенное
государство. Выход из этого противоречия я увидел в том, чтобы обеспечить
свою безопасность за счет профессиональных успехов. Такая возможность у меня
к этому времени открылась. Я опубликовал много книг и приобрел международную
известность. Меня уже не так-то просто было раздавить. В эти годы я вышел из
редколлегии журнала "Вопросы философии", потерял кафедру логики и был
исключен из экспертной комиссии Министерства высшего образования. И несмотря
на это, я все еще сохранял прочное положение за счет репутации в философских
и научных кругах в стране, а также за счет репутации в странах советского
блока и на Западе. Для стран советского блока я был своего рода образцом
свободы творчества: многие могли там делать нечто аналогичное, ссылаясь на
то, что это дозволено в Москве. В ГДР у меня даже сложилась солидная
логическая группа из моих бывших аспирантов. Там издавались мои
многочисленные книги, издававшиеся затем и в ФРГ. В 1971 году мне с женой
разрешили поездку в ГДР по личному приглашению моего бывшего ученика, друга
и соавтора Хорста Весселя, ставшего заведующим кафедрой логики в
университете.

[431]
ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ КОНФЛИКТ
Принимая решение пробиваться за счет науки, я не думал о том, что тем
самым я вынуждаюсь на конфликт с самым сильным, самым неуязвимым, самым
замаскированным под благородство и самым беспощадным для меня врагом, - с
моей профессиональной средой. Я не думал о том, что, какие бы
сверхгениальные открытия я ни делал, без поддержки группы, кафедры, сектора,
института, учеников, соратников, государства я не смогу добиться признания
их в качестве моих открытий. Гений-одиночка, идущий в наше время против
многих тысяч своих коллег, организованных в группы, и так или иначе
устроившийся в данной области науки, не имеет никаких шансов на признание.
Это я особенно остро почувствовал уже после эмиграции, когда я лишился даже
видимой защиты в качестве гражданина великой державы. Это стало одним из
самых сильных разочарований в моей жизни. Но тогда, в шестидесятые годы, я
начал пробиваться в науке, игнорируя реальные социальные возможности. Кто
знает, стал бы я это делать или нет, если бы предвидел заранее тщетность
всех усилий в этом направлении. Эти усилия, однако, были оправданы хотя бы
уже тем, что я испытал радость творческого труда и творческих открытий.
Кроме того, я встал на путь, который привел меня к полному согласию с моими
жизненными принципами, - на путь открытого бунта против всего того, что
вызывало у меня нравственный и идейный протест в течение всей жизни.
Мой конфликт с коллегами начался не в силу моих идеологических воззрений
и не в силу черт моего характера. Я помогал им устраиваться на работу и в
аспирантуру, помогал им печатать их работы, писать статьи, в которых высоко
оценивал их вклад в науку (хотя на самом деле они не заслуживали этого). Я
никому из них не причинял зла, никому не помешал ни в чем. И все же я стал
для многих из них предметом ненависти. И все они приложили усилия к тому,
чтобы дискредитировать меня, распускать сплетни, клеветать, сочинять тайные
и явные доносы. Это произошло помимо моей воли и желания. Просто сам факт
моей деятельности и ее содержание вызвали такую реакцию. Сыграло роль [432]
также то, что я приобрел лестную репутацию в широких философских кругах, на
мои работы ссылались, мои статьи и книги издавались на Западе, мои студенты
и аспиранты были лучшими, печатались и добивались успехов. Назову наиболее
значительных из них: А. Ивин стал доктором, профессором, автором многих книг
и статей; X. Вессель стал профессором, заведующим кафедрой в университете в
Берлине (ГДР); Г. Смирнов; А. Федина; Л. Боброва; Г. Щеголькова; Е.
Сидоренко; Г. Кузнецов; В. Штельцнер (ГДР), К. Вуттих (ГДР). Их работы
печатались в многочисленных логических сборниках. Мой случай оказался
классической иллюстрацией для тех социальных закономерностей, которые я сам
обнаруживал в нашем обществе. Скоро я убедился в том, что эти законы
универсальны, имеют силу для аналогичных ситуаций и на Западе. Но из этого,
однако, не следовало то, что я должен был примириться с советским обществом.
Мои коллеги с особенным остервенением набросились на меня, когда я сразу
потерял три важные позиции и лишился поддержки в президиуме Академии наук и
в ЦК.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63