Социальным отщепенцем является такой отщепенец, который обрекается на эту
роль по причинам глубоко социального характера, т. е. в силу его
взаимоотношений с социальным строем страны, с ее системой власти и с
идеологией. Социальный отщепенец является одиночкой, бунтующим против своего
социального окружения. За это он наказывается либо уничтожением в качестве
гражданской личности, либо подвергается остракизму. Отщепенцами люди
становятся отчасти помимо воли - общество само выталкивает их на эту роль.
Отчасти они становятся таковыми добровольно, в силу жизненного призвания.
Общество борет[17] ся с отщепенцами. Но оно вместе с тем нуждается в них и
производит их более или менее регулярно. Оно производит их для того, чтобы
они сыграли роль, которую не хотят и не могут играть другие, "нормальные"
люди. Эта их роль есть часть объективного механизма самосохранения общества.
Обществу отщепенцы требуются, но лишь в малом количестве и лишь на короткий
срок. Требуются для того, чтобы они выполнили самую опасную и неблагодарную
работу. Требуются также для того, чтобы превратить их наказание за это в
своего рода ритуальное жертвоприношение, имеющее целью использование
результатов их деятельности и воспитание других.
Процесс превращения человека в отщепенца есть более или менее длительный
процесс. Общество сначала принимает меры, чтобы помешать превращению
человека в отщепенца, и это ему обычно удается. Лишь в исключительных
случаях усилия такого рода оказываются тщетными, и тогда общество само
провоцирует отщепенца на явный личный бунт и обрушивает на него всю мощь
своей власти и ненависти.
Я рос и созревал духовно вместе с превращением коммунистического
социального строя в моей стране в зрелый социальный организм. В этом
процессе возник, рос и взрослел мой конфликт с моим обществом, мой личный
бунт в нем и против него, который привел к тому, что я был выброшен из моей
страны и отторгнут от моего народа. В моей исповеди я хочу объяснить, в чем
именно состоял мой бунт, как он протекал и чем кончился. Мое положение здесь
подобно положению ученого-врача, заболевшего новой, еще не изученной
неизлечимой болезнью и использующего представившийся ему уникальный случай
описать возникновение и ход болезни на самом себе.
Общество неуклонно само выталкивало меня в отщепенцы. Но я не был
пассивной игрушкой в его руках. Я, как и все, был подвержен влиянию
обстоятельств. Но в гораздо большей мере я противился обстоятельствам, всю
жизнь упорно шел против потока истории. Я сам творил себя в соответствии с
идеалами, которые выработал сам. И в этом смысле я есть самодельный человек.
Я всю свою жизнь ставил на самом себе эксперимент по [18] созданию
искусственного человека моего собственного образца. Моя исповедь есть также
отчет об этом эксперименте. Хотя я и не могу похвастаться тем, что довел мой
эксперимент до успешного конца, но думаю, что для одиночки, который шел
против всего и против всех, я сделал все-таки достаточно, чтобы иметь
моральное оправдание для предлагаемой вниманию читателя исповеди.

[19]
III. В МЕДВЕЖЬЕМ УГЛУ
ОТ ПАХТИНО ДО НЬЮ-ЙОРКА
Находясь на Западе, мне приходилось десятки раз летать по всему белу
свету. И каждый раз я подолгу разглядывал географические карты в бортовых
журналах. Я находил Москву, затем города Загорск, Александров, Ростов,
Ярославль, Буй, Данилов и Галич, расположенные на железнодорожной магистрали
Москва - Владивосток. За Галичем расположена маленькая железнодорожная
станция Антропово, которую не найдете на карте. На север от Галича на карте
можно увидеть небольшое озеро. На берегу его расположен городок Чухлома,
тоже не обозначенный на карте. Примерно посредине между Чухломой и станцией
Антропово когда-то находилась маленькая деревушка Пахтино. В этой деревушке
я родился 29 октября 1922 года. Я мучительно вглядывался в карты и видел эту
деревушку так отчетливо, как будто только сейчас покинул ее. Видел дома,
поля, леса, ручьи. Видел людей. Видел даже коров, овец и кур. А ведь ничего
этого давно нет. И никогда не будет. В русской истории вообще мало что
сохранялось. Моя жизнь в этом отношении была вполне в ее духе. Почти все,
где я бывал, куда-то исчезало. Я часто мечтал вернуться в прежние места и
увидеть наяву что-то знакомое и пережитое. А возвращаться было либо не к
кому, либо некуда. До войны я не раз ходил пешком от станции Антропово до
своего Пахтино. На пути были деревни, обработанные поля, церкви. В 1946 году
после демобилизации из армии я последний раз прошел этот путь пешком. Почти
ничего не осталось. На мес[20] те деревень - развалины домов. Как будто
именно тут была война. Поля заросли лесом. И не встретил ни одного знакомого
человека. Ни одного!
Я вглядывался в то место на картах, где когда-то находилось мое Пахтино,
и удивлялся тому, что меня не удивлял скачок из малюсенькой русской
деревушки в многомиллионные современные города Париж, Лондон, Нью-Йорк,
Рио-де-Жанейро, Токио, не удивлял скачок от старой клячи по имени "Соколка",
на которой я ездил верхом мальчишкой и возил навоз в поле в колхозе, к
современному самолету "Боинг-747", который переносил меня за несколько часов
с одного континента на другой.
- Вот ты летишь из Мюнхена в Нью-Йорк, - говорил я себе. - Прекрасный
самолет. Прекрасное обслуживание. Вино. Фильм. Музыка. Еда такая, какая тебе
не снилась в молодые годы. И такой порции тебе тогда хватило бы на неделю.
Несколько часов, и ты - на другом континенте. Поразись этому чуду прогресса!
- А зачем мне Нью-Йорк? - возражал я сам себе. - Какая нелегкая сила
несет меня туда? Посмотреть на статую Свободы, которая, на мой взгляд, есть
верх безвкусицы? Побродить по Манхэттену? Побывать на Уолл-стрит? Как
говорят в России, видал я это все в гробу в белых тапочках. Несет меня в
Нью-Йорк не любопытство к нравам и обычаям на другом континенте и не интерес
к красотам "каменных джунглей", а обыкновенная нужда: прочитать какие-то
лекции и заработать на жизнь.
- Но все-таки чудо прогресса то, что европеец может слетать в Америку,
прочитать лекцию и получить за это какие-то деньги. Потом ты полетишь с
такими же лекциями в Чили и Бразилию. Весь мир в твоем распоряжении.
- Пусть так. Но ведь у всего этого есть и обратная сторона. А почему я не
могу заработать на жизнь там, где живу, а должен тащиться за тридевять
земель, где я не живу и жить не хочу? А "весь мир" теперь стал маленьким и
тесным.
- Но не будешь же ты отрицать технический прогресс! Возьми те же
компьютеры... [21]
- Мир не стал от них умнее. Прошлый век был умнее нашего, а будущий будет
еще глупее. Ребенок, умеющий обращаться с компьютером, но не знающий таблицу
умножения, есть признак деградации. Ко всему прочему в мире исчезла тайна и
святость. Мы превращаемся в умную машину, состоящую из глупцов и служащую
еще более глупым ловкачам.
- Что поделаешь! Прогресс в одних отношениях всегда сопровождается
регрессом в других отношениях. За прогресс приходится расплачиваться. Вот ты
сейчас отказался бы от результатов прогресса, которыми ежедневно
пользуешься? Сменял бы ты этот "Боинг-747" на своего пахтинского Соколку?
Если мне не изменяет память, ты еще в 1941 году начал летать на самолетах -
предшественниках современных. Будущее все равно принадлежит Нью-Йорку, а не
твоему исчезнувшему Пахтино. Ты просто к старости становишься консерватором.
- Ты меня словом "консерватор" не обидишь. Когда в мире все становятся
сторонниками прогресса, то самым прогрессивным становится тот, кто
протестует против безудержного прогресса, ведущего к невосполнимым потерям.
Между прочим, мое малюсенькое и навечно исчезнувшее с лица земли Пахтино
существовало (по словам стариков) еще до того, как появился Нью-Йорк. И хотя
последний стал городом-исполином, он также исчезнет в Небытие, как и
Пахтино. С точки зрения Вечности даже миллион лет есть мгновение. А с точки
зрения бесконечности пространства Нью-Йорк есть такая же мизерная точка, как
и Пахтино. Я не хочу возвращаться в прошлое, но меня не удовлетворяет и
настоящее.
- Есть будущее!
- Но я не принимаю то направление, в которое покатился мир.
Такого рода разговоры я не раз вел с самим собой, переносясь с огромной
скоростью из одного города в другой, из одной страны в другую, с одного
континента на другой. Но в глубине души шевелилась тревога от мысли о том,
что кто-то из нас двоих - я и остальной мир - совершил изначальную ошибку и
пошел в ложном направлении. Но кто? Если я, то это - пустяк. А если не я?!
[22]
Во время одного из таких опостылевших мне полетов я сочинил такое
стихотворение, которое я потом включил в книгу "Евангелие для Ивана":
Бесконечная череда -
Поезда, самолеты,
отели.
Промелькнули, прошли,
пролетели
Города, города,
города.
Убеждаемся скоро мы,
Что тоскливо в них так,
хоть вой,
Что хватило бы нам
с лихвой
Костромы, Костромы,
Костромы.

РОССИЙСКАЯ ГЛУШЬ
Наша Костромская область считалась самой глухой в России. Наш Чухломской
район считался самым глухим в области. А наша деревушка Пахтино считалась
самой глухой в районе. В самую цветущую пору ее существования в ней было не
более десяти домов. Представьте себе: проходили столетия, а в деревушке не
прибавлялось ни одного дома! Люди рождались, совершали привычный жизненный
цикл и исчезали бесследно. Как будто их вообще никогда не было. Такие
деревушки назывались "медвежьими углами". Так что можно сказать, что я
родился в самой что ни на есть дремучей русской глуши - в "медвежьем углу".
Но уже самим местом моего появления на свет мне пришлось вступить в
конфликт с общепринятыми мне[23] ниями. У тех, кто не знает фактического
положения вещей, слова "глушь" и "медвежий угол" вызывают в воображении
образ оборванных и грязных людей в лаптях, не умеющих читать и писать,
живущих в тесных, темных и грязных клетях вроде медвежьих берлог. Мне в
жизни много раз приходилось убеждаться в том, что общепринятые мнения часто
являются совершенно ложными, а в прочих случаях содержат большую долю лжи.
Таким ложным было и широко распространенное мнение о наших чухломских краях.
Хотя земля там была неурожайной, хотя ее было немного, хотя хозяйство было
довольно примитивным и непродуктивным, наш район был одним из самых
культурных и зажиточных в России. Причем это явилось следствием его
бедности. Дело в том, что в наших краях было невозможно прокормиться за счет
земледельческого труда и мужчины испокон веков уходили на заработки в города
- в Москву, Кострому, Ярославль, Иванове, Вологду. Там они становились
мастеровыми - плотниками, столярами, малярами, портными, сапожниками.
Становились не заводскими рабочими, а именно мастеровыми. Они работали
индивидуально или образовывали артели из нескольких человек, иногда из
нескольких десятков. Артели были временными. Некоторые из таких мастеровых
становились во главе артелей, создавали свои мелкие предприятия, богатели,
становились домовладельцами в городах, сохраняя дома в деревнях и строя тут
новые. Некоторые насовсем оседали в городах, изредка наезжая в деревни в
гости к родственникам. Но основная масса мужчин, работавших в городах,
считала городскую жизнь лишь подспорьем в содержании семей, остававшихся в
деревнях. А семьи были большие. Семья с пятью или даже с десятью детьми была
обычным явлением. Плюс к тому - старики. На старости мужчины навсегда
возвращались в свои деревни. Земля не могла прокормить, но и в городах с
такими семьями прожить было невозможно. Когда в деревнях была самая
напряженная пора, мужчины возвращались домой. Все, что они зарабатывали в
городах, они использовали для деревенской жизни: строили дома, покупали
дорогую одежду, посуду, драгоценности. Так поступали прежде всего
преуспевавшие, а за ними тянулись и остальные. Вместе с деньгами и ве[24]
щами в деревню привозилась и культура - городской язык, городская одежда,
украшения, книги. Деревенские дома строились под влиянием городских квартир,
красились снаружи и внутри, обставлялись городского типа мебелью. Я бывал во
многих районах России, но нигде не видал таких больших и красивых домов, как
в нашем районе.
Приведу два примера, иллюстрирующие уровень культуры нашего "медвежьего
угла". Чухломской купец Юдин, выходец из крестьян, был одним из богатейших
купцов России уже в середине прошлого века. Слово "купец" тогда обозначало
не торговцев, а предпринимателей, предшественников капиталистов в
европейском смысле. Наш Юдин имел несколько фабрик, доходных домов,
трактиров и даже кораблей на Волге и в Черном море. Он основал одну из
первых в России фотографий, основал ряд школ и профессиональных училищ. Его
страстью было коллекционирование книг. Он собрал колоссальную по тем
временам библиотеку в несколько десятков тысяч томов, самую богатую в России
частную библиотеку. Во время Крымской войны он понес большие потери и был
вынужден продать библиотеку. Ее купило правительство США, и она послужила
одной из основ библиотеки конгресса США.
Другой пример. Когда началась коллективизация, многие жители района
бросили дома и бежали в города. На время школьных каникул я приезжал в
деревню из Москвы. Мы, мальчишки, лазили в брошенные дома. На чердаках и в
чуланах я находил книги и журналы, попавшие сюда еще до революции. И какие!
О таких книгах мои соученики по московской школе еще понятия не имели, а я
их уже прочитал в моем "медвежьем углу". В качестве примера назову сочинения
Гете, Гюго, Гамсуна. Сочинения классиков русской литературы можно было найти
в любом доме. Особенно сильно я тогда увлекался сочинениями Лермонтова,
Гамсуна и Гюго. Они в огромной мере способствовали развитию во мне
склонности к трагическому романтизму.
Та часть населения района, которая задавала тон, одевалась по-городскому
и по-городскому обставляла свои дома. Широко и щедро праздновались
религиозные праздники, крестины, именины, свадьбы. Сложилась [25]
своеобразная культура общения, местный этикет, иерархия родов. Описания
купеческой жизни в городах, которые мне приходилось читать, во многом
приложимы к нашему району. В меньших масштабах, конечно. И с одним
коррективом: отрицательные явления этого строя жизни, прекрасно описанные в
классической русской литературе, оставались там, где люди добывали
богатства, - в городах. В самом же нашем районе просто не было базы для
социальных конфликтов и страстей.
Разумеется, уровень культуры в нашем районе был высоким лишь в сравнении
с другими местами провинциальной России. Образование большинства людей
ограничивалось церковно-приходской школой. И культура была приносной, а не
результатом имманентного развития района. Это было отражение столичной
культуры в глухой провинции, оказавшейся в непосредственной сфере влияния
столицы.

НЕАДЕКВАТНОСТЬ ЭПОХЕ
Отмечу еще одну черту нашего "медвежьего угла": это высокий уровень
нравственности. Причем этот уровень был следствием недоразвитости, а не
прогресса. Все те блага, которые люди имели, добывались не путем обмана и
эксплуатации других людей, а благодаря усердию и личным способностям. В
наших краях вообще не было воров. Моральная деградация началась лишь в
советское время. Первый случай, когда девушка "согрешила" до замужества,
произошел уже в начале коллективизации. Инерция старой жизни была настолько
сильна, что этот случай произвел впечатление конца света. В такой атмосфере
нравственных ограничений выросли все дети в нашей семье. Преодолеть наш
нравственный примитивизм (так оценивали этот феномен мои друзья) нам так и
не удалось. Попав из мира примитивной нравственности в мир высокоразвитой
распущенности, я всегда ощущал себя пришельцем из другой эпохи и много
страдал из-за этого.
Неадекватность эпохе я ощущал не только в бытовой нравственности.
Несмотря на то, что я получил современное образование и выбрался на высоты
современной [26] культуры, в глубине души я так и остался человеком из
"медвежьего угла".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63