Обычно я
добивался успеха, не считаясь с потерями.
Однажды произошел такой случай. Я после школы пошел в булочную. Чтобы
сократить путь, я пошел через проходной двор и столкнулся с ребятами из
банды с соседней улицы. Они окружили меня с явным намерением обыскать,
отнять карточки и деньги, а затем избить. И тут во мне .сказался
"зиновьевский" характер. Я предупредил, что первому, кто коснется меня, я
выткну глаз, а потом пусть со мной делают что хотят. Я действительно был
готов на это. Ребята поняли это, испугались, расступились, и я ушел своей
дорогой. После этой истории обо мне распространился слух, будто я - на все
способный бандит, будто связан с шайкой [75] взрослых профессиональных
грабителей. Слух дошел до школы. Не в меру усердный комсорг школы по имени
Павлик решил устроить из этого "дело". Однажды меня с урока вызвали в
кабинет директора. В кабинете, помимо директора и заведующего учебной
частью, был тот самый Павлик. На столе лежал финский нож. Павлик заявил, что
этот нож был найден в кармане моего пальто - тогда в раздевалке регулярно
делали обыски нашей одежды. Я сказал, что у меня в пальто вообще нет
карманов. Принесли мое пальто, перешитое еще в деревне из какого-то старья.
В нем действительно не было карманов. Историю замяли. Павлик потом куда-то
исчез, но конечно, не из-за меня. Эта история принесла мне также и пользу.
После этого было еще несколько мелких стычек, но я до окончания школы
чувствовал себя в безопасности.
Стремление занять такое особое положение в коллективе, какое
соответствовало моему еще только складывающемуся тогда характеру, не имело
абсолютно ничего общего со стремлением приобрести какие-то привилегии и
преимущества сравнительно с другими людьми. Мое стремление как раз вредило
мне, приносило неприятности, лишало возможности приобрести упомянутые
привилегии. Из-за него мне потом не раз приходилось выслушивать упреки в
противопоставлении себя коллективу, в "буржуазном индивидуализме" и даже в
"анархизме". Но мой индивидуализм не имел ничего общего с "буржуазным". Он
был результатом идеального коллективизма. Он был протестом против нарушения
норм идеального коллективизма в его реальном исполнении. Он был формой
самозащиты индивида, принимающего достоинства коллектива, но восстающего
против стремления коллектива низвести индивида до уровня безликой его
частички. Некоторые идеи на этот счет читатель может найти в конце книги
"Желтый дом".
Не могу сказать, что я легко отделался от влияния улицы. Мне было
все-таки одиннадцать лет. Надо мною не было повседневного контроля семьи. Я
порою находился на грани падения. Причем мое падение могло произойти из-за
пустяка. Достаточно было оказаться замешанным в какую-нибудь хулиганскую или
воровскую историю, чтобы попасть в детскую исправительную ко[76] лонию.
Тогда, в начале тридцатых годов, не очень-то церемонились. Однажды старшие
ребята из дворовой банды подговорили нас украсть коляску с мороженым.
Операция прошла успешно. В другой раз нас спровоцировали на нападение на
пивной ларек. На этот раз нас забрали в милицию. Брату Михаилу пришлось
приложить усилия, чтобы вызволить меня домой. Я оказался вовлеченным в такие
дела не в силу некоей испорченности, а просто из мальчишеского желания
показать, что не являлся трусом. Я решительно порвал близкие контакты с
улицей после того, как вожаки дворовой банды попытались склонить меня к
сексуальным извращениям. Это вызвало у меня глубочайшее отвращение. После
этого я вообще перестал проводить время в нашем дворе и в соседних.

ПЕРЕОДЕТЫЙ ПРИНЦ
В школе мне дали кличку "Зиночка", так как я носил волосы длиннее, чем у
других мальчиков, и лицом был похож на девочку. Меня эта кличка не обижала:
она была доброй. У меня сразу же установились дружеские отношения со всеми
учениками. За все время учебы в школе у меня не было ни одной ссоры с
другими учениками на личной основе. Все конфликты возникали на социальной
основе - мне с детства было суждено стать объектом именно социальных
отношений. Мы, например, по истории изучали ("проходили") восстание
Спартака. Учительница спросила нас, кем бы мы хотели быть в те годы. Все
сказали, что хотели бы быть рабами, чтобы вместе со Спартаком бороться за
освобождение рабов. Я же заявил, что рабом быть не хочу. Это произвело на
всех дурное впечатление Меня прорабатывали на сборе пионерского отряда и на
классном собрании. В конце концов мне пришлось уступить, но лишь частично: я
согласился бороться за ликвидацию рабства вместе со Спартаком, но не в
качестве раба, а в качестве свободного римлянина, перешедшего на сторону
рабов. Я аргументировал свою позицию тем, что Маркс и Энгельс были выходцами
из буржуазии, но перешли на сторону пролетариата. И меня простили. В этом
слу[77] чае весь класс обрушился на меня по причине чисто идеологического
характера.
В нашем классе были ученики всех социальных категорий - подхалимы,
карьеристы, ябедники, старательные, индифферентные и т. д. Чем взрослее
становились мы, тем отчетливее проявлялись эти качества. Но эти различия не
играли существенной роли и не разрушали дружеских отношений. Я скоро
приобрел репутацию самого способного ученика, не заботившегося об отметках,
не заискивавшего перед учителями, не вылезавшего на вид. И потому ко мне
хорошо относились даже самые карьеристически ориентированные ученики - я им
не мешал и не конкурировал с ними. Никаких карьеристических качеств у меня
так и не появилось. Не развилось и стремление конкурировать с другими.
Успехи других никогда не вызывали у меня чувства зависти. Я остро ощущал и
переживал лишь случаи несправедливости (да и то внутренне, про себя), причем
гораздо болезненнее, когда они касались других.
Такой тип поведения я выработал для себя отчасти вследствие воспитания в
семье, отчасти же как самозащитную реакцию в тех условиях, в каких я
оказался. Я был одиноким, не имел опоры в семье, к тому же лишенный
социальных амбиций, не имел никакой склонности к доминированию над другими.
К этим причинам в результате чтения и размышлений присоединилась затем еще
одна - сознательная склонность играть роль "лишнего человека" и выпадающего
из общей массы исключительного одиночки. Я очень рано открыл для себя
Лермонтова, и он стал моим любимым писателем на всю жизнь. Лермонтовский
психологический тип удивительным образом совпал с моими наклонностями.
Сделал свое дело и врожденный психологический аристократизм, перешедший ко
мне (и к другим моим братьям и сестрам в той или иной мере) как по
отцовской, так и по материнской линии. По всей вероятности, это качество,
хотя и встречающееся довольно редко, является общечеловеческим. Таким
прирожденным психологическим аристократизмом в очень сильной степени
обладает моя жена Ольга, которая родилась уже после войны также в обычной
многодетной русской семье. В 1933 году я попал в гости к девочке из нашего
класса, принадле[78] жавшей к очень интеллигентной семье. Звали ее Наташей.
Ее отец был крупным авиационным инженером, а мать - актрисой, вышедшей из
дворянской среды. И я, деревенский Ванька, повел себя так, что мать этой
девочки назвала меня "переодетым принцем". Забавно, что такое мое поведение
было обусловлено психологически лишь крайней растерянностью,
стеснительностью и испугом. Кроме того, прочитав какую-то книгу, про
индейцев, я усвоил правило: никогда ничему не удивляться, делать вид, что
для тебя ничто не ново. Я начал играть в такого благородного "индейца". Игра
перешла в привычку. Я стал смотреть на все человеческие слабости и соблазны
свысока, с позиции "переодетого принца". Эта позиция оказалась очень
эффективной в преодолении всех тех неприятностей, с которыми мне предстояло
иметь дело в жизни.
В первые годы жизни в Москве я прочитал рассказ Лавренева "Сорок первый".
По этому рассказу уже в послевоенные годы мой друг Григорий Чухрай поставил
замечательный фильм. В этом рассказе красные партизаны взяли в плен белого
офицера. Им пришлось идти через пустыню. Партизаны выбились из сил, а белый
офицер шел как ни в чем не бывало (так казалось партизанам). Командир
партизан спросил его, чем объясняется такое его поведение. Офицер ответил:
преимуществом культуры.
Прочитав рассказ еще мальчиком, я решил идти по пустыне жизни так, как
этот офицер, - не показывая вида, что мне было плохо, и сохраняя достоинство
при всех обстоятельствах.
Должен сказать, что я не был абсолютным исключением на этот счет. В годы
моего отрочества и юности идеи духовного и поведенческого аристократизма в
той или иной форме бродили в нашей среде. Они совпадали с принципами морали
идеалистического коммунизма. С первых же дней учебы в московской школе я
подружился с мальчиком, жившим через несколько домов от моего дома на нашей
улице. Звали его Валентином Марахотиным. Он стал одним из самых близких моих
друзей на всю жизнь. Он был чрезвычайно красив в русском стиле, атлетически
сложен, смел, до болезненности честен и самоотвержен. Он покровительствовал
всем [79] в округе, кого могли обидеть уличные ребята. Я ему тоже был обязан
многим. Отец у него умер от пьянства, а мать скоро заболела. Валентину
пришлось бросить учебу и начать работать. Уже с четырнадцати лет он
подрабатывал водолазом на водной станции и тренером по плаванию. Хотя он не
получил хорошего образования, он имел все основания считаться "переодетым
принцем". Я его очень любил и относился к нему как к брату. Людей такого
типа мне посчастливилось встретить много, особенно во время войны. Тогда
происходила своеобразная поляризация человеческих типов.

ПЕРВЫЕ ОТКРЫТИЯ
Мои первые творческие открытия не имели ничего общего ни с наукой, ни с
искусством. Они были бытовыми. В Москву меня отправили в ботинках. Но
ботинки были женские. Чтобы меня не дразнили за это, я догадался
заворачивать верх ботинок внутрь так, что получались мужские ботинки. Носков
в деревне не было. Мать снабдила меня портянками. В Москве отец купил мне
носки. Носил я их не снимая, пока пятка не протерлась. Я перевернул носки на
сто восемьдесят градусов, так что дыра оказалась сверху. И носил опять до
новой дыры. Потом я повернул носки на девяносто градусов к дырам. Когда
образовалась третья дыра, перевернул еще раз на сто восемьдесят градусов.
Потом я спустил носки так, что дыры сдвинулись с пятки, и носил еще до тех
пор, пока не образовались еще четыре дыры. Носки стирал с мылом под краном,
делал это вечером, чтобы они высохли к утру, к школе. Наконец я стал штопать
дыры. Сколько времени я проносил те мои, первые в жизни носки, не помню
даже.
Аналогично приходилось выкручиваться с другими предметами одежды. С едой.
С книгами и тетрадями. Я научился сам ремонтировать ботинки, штопать дырки
на брюках так, чтобы не было видно штопку, и готовить самую примитивную еду
- варить картошку, макароны, кашу. Но величайшим моим открытием того времени
я считаю успешную борьбу со вшами. Они, конечно, завелись. А в школе каждый
день устраивали про[80] верку на гигиену, имелись прежде всего в виду вши. Я
боялся, что меня выгонят из школы из-за грязи и вшей, и потому с первых же
дней начал тщательно мыться под краном и уничтожать насекомых, чтобы они, по
крайней мере, не выползали на воротник рубашки. Потом мне пришла в голову
идея - проглаживать все швы рубашки и нижнего белья раскаленным утюгом.
Успех был полный, но зато я пожег рубашки. Впрочем, это было уже не столь
опасно. Наконец я попробовал смачивать швы одежды денатуратом,
использовавшимся для примусов. Результат был тоже хороший, но от меня стало
пахнуть, как от заядлого алкоголика, и от денатурата пришлось отказаться.
Такого рода открытиями был занят у меня весь год. Думаю, что эта вынужденная
бытовая изобретательность послужила первой школой изобретательности
исследовательской.

ШКОЛА ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ
Мне в детстве в семье привили представление о том, что в мире существует
нечто чистое, светлое, святое. Сначала воплощением этих представлений был
некий религиозный Храм. Но религия была смертельно ранена. Храм был
разрушен. А потребность в таком Храме осталась. Атакой Храм для меня нашелся
сам собой: школа.
Школа, в которой я проучился с 1933-го по 1939 год, была построена в 1930
году и считалась новой. Она не была исключением в то время. Но таких школ
было еще немного. Она не была привилегированной. Но вместе с тем она была
одной из лучших школ в стране. Она еще не успела стать типичной, но была
характерной с точки зрения отношения к школе в те годы и с точки зрения
основных тенденций в образовании и воспитании молодежи. В большинстве школ
дело обстояло хуже, в некоторых школах - лучше. Но если бы нужно было
описать самое существенное в советской школьной системе тридцатых (т. е.
предвоенных) годов, я бы выбрал именно нашу школу как классический образец.
Это дело случая, что я оказался в ней. Но думаю, что я стал тем, чем я стал,
в значительной мере благодаря тому, что учился именно в такой школе. [81]
Прежде всего - само здание школы. В предвоенные и особенно в послевоенные
годы в Москве были построены сотни новых прекрасных школ. Но моя школа,
ставшая к тому времени старой, осталась непревзойдЇнной - так мне
показалось, когда я перед эмиграцией на Запад пришел на Большую
Переяславскую улицу в последний раз посмотреть на нее. Посмотреть на
сохранившееся здание, в котором теперь помещалась школа, абсолютно ничего
общего не имевшая с той, в которой я учился. Та школа исчезла навсегда в
прошлое. Если здание школы прекрасно выглядело в 1978 году среди новых
высоких домов, то как же она должна была восприниматься в тридцатые годы в
окружении жалких домишек (в основном деревянных и полуразрушенных),
построенных еще задолго до революции?! В особенности для тех из детей, кто
жил в тесных и мрачных комнатушках в сырых подвалах и деревянных развалюхах,
школа казалась прекрасным дворцом будущего коммунистического общества.
1933-й и 1934 годы были голодными. Минимум продуктов питания можно было
получить только по карточкам. В школе дети из самых бедных семей получали
бесплатный завтрак, а прочие могли кое-что покупать по сниженным ценам в
буфете. Для меня эти школьные завтраки в течение трех лет были весьма
серьезным подкреплением. Были они, конечно, убогими. Но в дополнение к тому,
что мне удавалось съесть дома, они сохранили мне жизнь. В школе мне также
выдавали иногда ордера на одежду и обувь - особые бумажки с печатями, по
которым я мог очень дешево купить рубашку, ботинки или брюки в особых
магазинах. Несколько раз мне выдавали рубашки и обувь бесплатно. Для этого
требовалось особое решение родительского и педагогического совета. Физически
слабых от недоедания детей иногда направляли в однодневные дома отдыха, где
можно было получить еду. Бывал в таких домах и я. В школе постоянно
организовывали всякого рода экскурсии - в зоопарк, в ботанический сад, в
планетарий, в многочисленные музеи. Часто во время таких экскурсий нас поили
чаем с сахаром и давали бутерброды с сыром или колбасой.
Уровень преподавания в школе был чрезвычайно высоким. Я думаю, что к
концу тридцатых годов советская [82] школа в той ее части, в какую входила
наша школа, достигла кульминационного пункта. В послевоенные годы во многих
отношениях началась деградация школьной системы образования и воспитания. В
тридцатые годы школьный учитель еще оставался по традиции одной из самых
почетных фигур общества. Учителя были высококвалифицированными и
энтузиастами своего предмета. И нравственный их уровень был очень высоким:
они служили образцом для молодежи.
Приобщение к культуре на первых порах происходило для меня также через
школу. Это упоминавшиеся выше экскурсии, различного рода кружки,
коллективные походы в музеи, в кино и в театры. В нашей школе был
драматический кружок. Руководил им профессиональный артист одного из
московских театров Петр Крылов. Кружок был очень серьезный. На смотрах
художественной самодеятельности Москвы он систематически занимал призовые
места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63