И все же за это
лето я написал основную часть "Зияющих высот" и сумел переслать ее во
Францию. Переправкой занимались друзья Ольги, и в том числе Кристина Местр,
француженка, работавшая в Советском Союзе и часто бывавшая у нас. Главное,
как я уже говорил, надо было написать книгу как можно быстрее.
Эти условия в значительной мере определили форму книги. Полной
уверенности в том, что я смогу написать большую книгу, у меня не было.
Процесс писания мог быть прерван в любую минуту. Поэтому я писал каждый
кусок книги так, как будто он был последним. Потому книга и получилась как
сборник из нескольких самостоятельных книг, а каждая из этих книг - как
сборник многих самостоятельных коротких произведений. Единство сочинению
придавало единство идей и персонажей. Сюжет в обычном смысле слова играл
роль весьма второстепенную. И книга могла быть как угодно большой или
маленькой.
Все это я делал, одновременно занимаясь логикой и моими семейными и
служебными делами. В это время под моим руководством работала целая группа
аспирантов из ГДР, что отнимало много времени. Мои книги и статьи издавались
в ГДР, Польше, Венгрии. Некоторые мои ученики еще работали по инерции со
мною. Готовились сборники с их участием. Я совместно с X. Весселем готовил
большую книгу по логике в качестве учебника в ГДР, включив в нее многие мои
результаты. Так что мне приходилось иногда делать перерывы в работе над
"Зияющими высотами".
К концу 1974 года я написал, как мне казалось, достаточно много для
книги. В начале 1975 года представилась удобная возможность переслать во
Францию новый текст, и я буквально за несколько дней написал последний
раздел книги. Книга была закончена в том смысле, что находилась на Западе, в
недосягаемости для КГБ. Я уничтожил все черновики, что было с моей стороны
глупо, и я потом из-за этого имел несколько месяцев неприятных переживаний.
Но вместе с тем спрятать их так, [457] чтобы до них не добрался КГБ, было
негде. Главное - книга была написана и находилась, как я тогда думал, в
безопасности на Западе. К счастью, я не знал, какие мытарства ей предстояло
испытать в этой "безопасности". Если бы я знал заранее ситуацию с книгой на
Западе, то, может быть, я не стал бы вообще писать такую книгу, а написал бы
что-то другое, допустим - научный трактат или социологический памфлет.

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ РОМАН
Решив начать писать мою, "зиновьевскую", книгу, я некоторое время
колебался относительно ее формы: что писать - роман, научный трактат или
научно-критический памфлет? Я уже имел опыт с логикой и понимал, что
рассчитывать на признание моих социологических идей и моей теории коммунизма
в огромной массе западных социологов, советологов, политологов и т. п. я не
мог. Потому я решил отдаться во власть моей натуры, моего стиля думанья и
речи и писать так, как напишется, т. е. смесь фрагментов науки,
социологических памфлетов, чисто литературных сочинений. Так что не столько
я сам выбрал литературную форму моего сочинения, сколько она сама выбрала
меня. Я просто вообразил себя читающим очень длинную публичную лекцию или
ведущим длинный застольный разговор со своими друзьями. И у меня книга стала
писаться как бы сама собой, без всяких затруднений в смысле оформления
мыслей и образов. Пригодился старый опыт в сочинении стихов, в выдумывании
шуток, в обработке реальных историй и в балагурстве.
Но дело не только в этом. Я все-таки с самого начала ведал, что творил. Я
сознательно писал роман, но роман особого рода - социологический. Отношение
социологического романа к социологии как науке похоже на отношение
исторического романа к науке истории или психологического романа к науке
психологии. Но в моем случае дело обстояло не так, будто независимо от меня
уже существовала социологическая наука и от меня лишь зависело использовать
ее результаты в моем романе. Социологическую теорию, используемую в моем
[458] романе, я разработал сам, и для меня речь шла о том, чтобы изложить
идеи моей теории в особой литературной форме. Я решил сделать сами законы
бытия активными персонажами книги, показать, как они чувствуют себя в нашем
обществе, чем занимаются, как общаются между собой. Но показать их не теми
мистическими, то благородными, то жестокими, то добрыми, то страшными, но
всегда великими феноменами бытия, какими их изображает официальная идеология
и жалкая социологическая, с позволения сказать, наука, а обычными грязными
ничтожествами, какими они и являются на самом деле.
Но раз я избрал в качестве героев своей книги сами законы человеческой
жизни, для описания, естественно, потребовался особый стиль языка и
мышления, которыми я овладел вполне профессионально, - научный стиль
образного мышления. Многочисленные критики, писавшие о моей книге,
стремились увидеть в ней то, что было похоже на книги других авторов, и не
заметили в ней главного - того, что отличает меня от них, а именно то, что я
ввел в литературу особый научный стиль образного мышления. Меня сравнивали
со многими великими писателями прошлого, а по сути дела я был не вторым
Свифтом, Рабле, Франсом, Щедриным и т. п., а первым Зиновьевым.
После выхода в свет "Зияющих высот" меня спрашивали, к какой литературной
традиции я отношу себя сам. И я обычно отвечал: ни к какой. Этот ответ имел
известное оправдание. Для писателя важно бывает иногда отстоять свою
оригинальность.
А я, ко всему прочему, на самом деле пришел в литературу уже зрелым
человеком, пришел извне литературы, имея за плечами несколько десятков лет
научной работы в области философии, логики и социологии. Теперь же, глядя на
свое творчество отдаленно и как бы со стороны, я с очень большими оговорками
отнес бы себя к тому направлению в русской литературе, которое некоторые
литературоведы называют социологическим реализмом. Наиболее яркими
представителями этого направления считают Салтыкова-Щедрина и Чехова. Но я
вижу черты этого направления у всех крупных писателей дореволюционной
России, начиная с Лермонтова. Суть [459] этого направления заключается в его
ориентации на объективные социальные отношения между людьми и на
обусловленность всех прочих важных явлений человеческой жизни этими
отношениями, а также изображение самих людей как своего рода функций в
системе этих отношений.
Думаю также, что я довел это направление в литературе до логического
конца, придав ему вид сознательной литературно-логической концепции и связав
его с научной критикой общества.
Основная задача литературы социологического реализма не развлекать
читателя, а побуждать его задумываться над важными жизненными проблемами.
Это литература для работы мысли. Именно для работы. Причем, чтобы понимать
ее и получать от нее эстетическое удовольствие, нужно иметь привычку и
навыки в ней, нужно прилагать усилия, чтобы читать и понимать ее. Иногда
нужно перечитывать много раз, чтобы понять заложенные в ней мысли и ощутить
интеллектуальную красоту. Здесь нужно обладать эстетическим чувством особого
рода, способностью не просто понимать, а замечать эстетический аспект
абстрактных идей.
В моем случае речь шла не просто о продолжении традиций социологического
реализма русской литературы, а о создании целого романа как романа
социологического. Такой роман в моем понимании есть не просто роман, в
котором затрагиваются социальные проблемы, т. е. не просто социальный роман.
Социальными романами являются такие романы, например, как "Война и мир" и
"Анна Каренина" Льва Толстого, "Преступление и наказание" и "Братья
Карамазовы" Достоевского и многие другие. Социологический роман должен
исходить из научного социологического исследования общества и лишь
использовать некоторые литературные средства для выражения результатов
исследования.
Когда я начал писать свою книгу, в мире уже были широко известны книги
Солженицына и других авторов, разоблачавших ужасы сталинского периода. Это
ставило меня в затруднительное положение, так как эти книги стали сенсацией
и приковали к себе внимание читателей. Писать очередную разоблачительную
книгу было бессмысленно. Но в этом был свой плюс: я мог целиком и [460]
полностью сосредоточиться на описании вполне нормального, здорового,
развитого коммунистического общества, каким советское общество стало в
брежневские годы. Моим объектом стали не крайности, а именно норма жизни
масс людей в самом фундаменте общества. Так что социологический роман тут
был наиболее адекватной формой.

ВЫМЫСЕЛ И РЕАЛЬНОСТЬ
Местом действия в моем романе я избрал воображаемый город-государство,
назвав его Ибанском. В русском языке это изобретенное мною слово, как и
название романа, имеет издевательский смысл, не переводимый на другие языки.
Но главное тут не в словесном каламбуре.
Некоторые рецензенты и читатели считают, что я выдумал Ибанск из неких
соображений самозащиты (чтобы не говорить открыто о Советском Союзе,
поскольку это было бы опасно). Это неправда. Ибанск - это литературный
прием, причем, как мне кажется, не ослабляющий, а усиливающий критический
эффект.
И никакой защиты он не давал. Я выдумал его прежде всего как средство
представить результаты своих исследований советского общества в качестве
результатов, имеющих силу в той или иной мере для любого достаточно большого
и развитого современного человеческого коллектива.
Вымысел стал просто необходимым элементом литературной формы для
выражения результатов научного исследования. Почему? Да хотя бы потому, что
само научное исследование в этом случае невозможно без абстрактных моделей,
без гипотетических примеров, без пояснений на воображаемых ситуациях. Но
если в науке это суть формы и средства научной абстракции, то в литературе
такого рода, о которой я говорю, они приобретают свойства художественного
вымысла, становятся изобразительными средствами. Так что все конкретные (с
точки зрения традиционной литературы) ситуации в моих книгах было бы
ошибочно рассматривать просто как запись виденного и слышанного мною.
Конечно, я присматривался и прислушивался к происхо[461] дящему. Но я видел
и слышал нечто такое, что само по себе не могло еще стать фактами
литературы. Все упомянутые ситуации я на самом деле выдумал. Я выдумывал
даже тогда, когда как будто бы были аналоги в жизни. Я лишь опирался
психологически на эти аналоги, да и то лишь иногда, а в языковом отношении
заново изобретал даже факты прошлого. Оперируя методами науки, я буквально
высчитывал логически мыслимые ситуации и типы людей. И порой я сам лишь
постфактум обнаруживал совпадение своих вымыслов с историческими фактами и
конкретными людьми.
Когда я писал "Зияющие высоты", перед моими глазами разворачивался
реальный процесс жизни советского общества. Многие делали карьеру и
добивались жизненного успеха. Другие, наоборот, вступали в конфликт с
обществом, терпели неудачи, становились отщепенцами. Они служили прототипами
для моих персонажей не непосредственно, а как представители характерных
явлений и тенденций общества. Значительная часть моих персонажей отражала
целое поколение карьеристов в различных сферах жизни общества, в те годы
находившихся еще на низших и средних ступенях власти, но уже уверенно
двигавшихся к ее вершинам. Сейчас эти люди составили инициативное ядро
горбачевского руководства, вошли в личное окружение Горбачева. Уже в те годы
было ясно, что они добьются успеха.
Однако важнее здесь не то, что кто-то дал мне материал для литературы, а
обобщенность и характерность персонажей. Верно, что Сталин, Хрущев, Брежнев,
Солженицын, Галич, Неизвестный, Евтушенко и др. послужили прообразами для
Хозяина, Хряка, Заибана, Правдеца, Певца, Мазилы, Распашонки. Но не более
того. Даже Мазила не есть Эрнст Неизвестный, хотя факты его жизни я часто
использовал в книге. Вообще мысли всех персонажей книги - это мои
собственные мысли, лишь розданные разным персонажам, а не подслушанные у
других.
Очень многое из моей биографии и из моей социологической теории я
приписал таким персонажам книги, как Шизофреник, Болтун, Учитель, Крикун,
Клеветник. Но никто из них не есть я. И никто из них не есть выразитель
авторской позиции, вернее, все они совместно с прочими персонажами выражают
мое миропонимание.

[462]
СИНТЕТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Начав писать "Зияющие высоты", я решил использовать все доступные мне
литературные средства именно как средства, а не как самоцель, - поэзию,
прозу, анекдоты, шутки, теоретические рассуждения, публицистику, очерк,
пьесу, исторические экскурсы, социологию, сатиру, трагедию, короче говоря,
все, подчинив все это единой цели - цели изображения реального
коммунистического общества как сложного и многостороннего социального
явления. У меня к тому времени выработался свой взгляд на литературу и на ее
средства. Особенно это касалось поэзии. Подавляющее большинство писателей, в
особенности поэтов, встретили мои поэтические произведения весьма враждебно,
но нашлись и поклонники. Я знаю, почему писатели отнеслись к моей поэзии
враждебно. Я знаю цену тому, что сделал я, и тому, что в этом отношении
сделали они. Может быть, когда-нибудь найдется человек со вкусом, который
произведет нужный анализ и сравнение и выскажет свои суждения. Но пока все
критики обошли молчанием этот аспект моего творчества. Я здесь упомяну лишь
о двух его чертах.
Я использовал поэзию в комбинации с прозой в таких масштабах, в каких,
как мне кажется, еще не делал никто. Думаю, что и качество ее само по себе,
если рассматривать ее как особый жанр социологической поэзии, вполне
соответствует уровню моей прозы. Уже при написании "Зияющих высот" я решил
создавать большие литературные произведения в поэтической форме. Таким
образом я реставрировал "Балладу о неудавшемся летчике", которая по условиям
пересылки рукописей не попала в "Зияющие высоты" и вошла потом в мой
литературный архив ("В преддверии рая"). В этой "Балладе" я умышленно
отказался от всякого рода "технических" поэтических тонкостей и
изощрЇнностей, сделав главный упор на содержание, на содержательные образы,
на содержательные (интеллектуальные) средства вообще. Живя в эмиграции, я
продолжал эту линию своего творчества, насыщая стихами свои романы и сочиняя
самостоятельные поэтические произведения. Так появился роман в стихах "Мой
дом - моя чужбина" и [463] поэма "Евангелие для Ивана". В обоих я следовал
тем же принципам использования содержательных средств поэзии. Я уверен в
том, что, если бы мои поэтические произведения имели возможность свободно и
широко распространяться в России, успех им был бы обеспечен. Разумеется, не
в среде профессиональных поэтов и писателей. Хотя тут было одно исключение.
Александр Галич, прочитав "Зияющие высоты", сказал, что он подписался бы под
каждым моим стихотворением. Это мнение одного из моих любимых поэтов для
меня было чрезвычайно ценно. Очень высоко оценил мои стихи Карл Кантор,
являющийся, на мой взгляд, самым тонким знатоком поэзии из всех, кого я
знал.

"СПОКОЙНАЯ" ПАУЗА
1975 год и начало 1976-го были относительно спокойными. В ГДР и в ФРГ
вышла моя совместная книга с X. Весселем. В ней излагалась моя концепция
логики, X. Вессель сделал перевод на немецкий и несколько дополнений и
комментариев. Меня даже выпустили по его приглашению в Восточный Берлин на
две недели. Я написал большую работу по логике, в которой изложил мою теорию
кванторов (логику предикатов). Она должна была войти в сборник статей по
логике советских авторов, подготовленный для публикации в США. После 1976
года статью из сборника изъяли, и ее напечатали лишь в 1983 году. В это же
время я переработал для издания на немецком и английском языке мою книгу
"Логическая физика". На немецком языке она вышла в ГДР в 1975 году, а на
английском - лишь в 1983 году. Западные логики поступали в отношении моих
логических исследований в удивительном согласии с тем, как это требовалось
советским властям и их помощникам - моим бывшим коллегам.
Лишь несколько лет спустя один мой хорошо осведомленный знакомый
рассказал мне об одном обстоятельстве, благодаря которому меня на короткое
время вроде бы оставили в покое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63