Джил пришла в такую ярость, что чуть не забыла захватить свой
цилиндр. Она повесила его на руку, словно оружие, которым собиралась
раскроить голову Беггу, в другой зажала газету - тоже пригодится, как
кляп, - и устремилась на штурм редакции. Однако, подойдя к двери сего
почтенного заведения, она опомнилась и замерла у порога.
"Приди в себя, Джил! - подумала она. - Ты делаешь сейчас как раз то,
на что рассчитывает он и вся эта грязная компания. Спокойней, думай
головой, а не кулаками. Конечно, отхлестать его по щекам прямо в редакции
было бы огромным удовольствием. Но тогда все задуманное рухнет. Нужно
смириться. Нужно вытерпеть все".
Держа в руке чашу, Джил медленно побрела домой и по пути дочитала
газету. Оказывается, Бегг злословил, клеветал и порочил не только ее. Сам
Файбрас, весьма благородно отозвавшийся о ней, тоже подвергся нападкам - и
издателя, и читателей. Страничка "Вокс попули" была заполнена их письмами,
критикующими политику главы государства.
Джил уже миновала лощинку меж двух возвышенностей и поднималась
извилистой дорожкой на следующий холм, когда сзади послышался чей-то
голос. Обернувшись, она увидела Пискатора. Широко улыбаясь, японец догонял
ее. Он заговорил на превосходном английском, как истый питомец Оксфорда.
- Добрый вечер, гражданка. Позвольте мне сопутствовать вам.
Совместный путь будет короче и приятнее, не так ли?
Джил натянуто улыбнулась. Он говорил очень серьезно, с изысканной
вежливостью семнадцатого столетия. Водруженный на голове цилиндр из рыбьей
кожи с загнутыми вверх полями, похожий на убор пилигрима из Новой Англии,
довершал общее впечатление старомодности. На полях шляпы светлыми мушками
сверкали ряды мелких алюминиевых фигурок. С плеч Пискатора спускалась
черная закрытая блуза, темно-серый кильт и красные сандалии завершали его
туалет. На плече он нес бамбуковую удочку, в руке держал цилиндр-кормушку,
прижимая локтем к боку несколько свернутых в трубку газет.
Для японца он был довольно высокого роста - его макушка доставала
почти до носа Джил. Правильные и тонкие черты лица напоминали скорее
европейца, чем азиата.
- Полагаю, вы уже прочитали газету? - спросила Джил.
- К сожалению, целых три. Но ничуть не удручен. Как предупреждал
Соломон в Притче ХХ14-9: "То - мерзость человеческая!"
- Я бы предпочла сказать - людская, - заметила она.
Он посмотрел на нее с недоумением.
- Но ведь?.. Ах, да, понимаю. Вы, очевидно, подразумеваете под
человеком мужчину. Но это слово обозначает и мужчин, и женщин, и детей.
- Да, я знаю, - она стояла на своем. - Я знаю. Тем не менее,
говорящие всегда относят его к особам мужского пола. А когда речь идет о
людях, то действительно имеют в виду и женщин, и мужчин.
Пискатор глубоко вздохнул. Джил ожидала нейтральное - "Ах, так!", но
вместо этого он неожиданно сказал:
- У меня в сумке три отличные рыбины. Не знаю, как они называются
здесь, но по виду очень напоминают земных линей. Правда, те не так вкусны,
как хариусы. Водятся они в быстрых речках, очень верткие и сильные рыбки.
Джил заподозрила, что английский он изучал по "Руководству для
рыболовов".
- У вас нет желания разделить со мной трапезу? К закату я приготовлю
рыбу, и мы съедим ее прямо с пылу, с жару. А к ней у меня найдется
бутылка-другая скулблума.
Так называлось местное вино, приготовленное из растущего на склонах
гор лишайника. Его заливали водой в пропорции один к трем, добавляли
высушенные и измельченные цветы железного дерева и все это перемешивали.
Смесь настаивалась несколько дней, приобретая пурпурный оттенок; тогда
вино считалось готовым.
Джил была в нерешительности. Обычно она предпочитала одиночество и, в
отличие от своих современниц, полагалась лишь на собственные силы. Но
сейчас ей пришлось вкусить уединения с избытком - ее одинокое путешествие
по Реке заняло четыреста двадцать дней. Лишь вечерами она ужинала и
разговаривала с случайными, совершенно чужими людьми. На берегах, мимо
которых шел ее путь, обитали десятки миллионов - но она не увидела ни
одного знакомого лица. Ни одного!
Правда, в течение дня она редко приставала к берегу и рассматривала
людей лишь издалека. Вечерние контакты также были весьма ограниченными. В
том состоянии душевного смятения, что терзало ее, она могла так легко
пропустить, не заметить людей, которых любила или отличала на Земле. А кое
с кем Джил была бы не прочь здесь встретиться.
Больше всего она тосковала по Марии. Что чувствовала девушка, узнав о
смерти Джил - своей любовницы (любовника?) - вызванной ее беспричинной
ревностью? Не привело ли Марию ощущение вины к собственной гибели? Она
была подвержена мании самоубийства и неоднократно угрожала покончить с
собой, принимала какие-то пилюли, но каждый раз ухитрялась вовремя
получить врачебную помощь. За их совместную жизнь она трижды была близка к
смерти.
Нет, скорбь и самобичевание вряд ли тянулись у нее дольше трех дней.
В последний раз она проглотила таблеток двадцать барбитурата и тут же
вызвала к себе одного из близких друзей (Джил полагала - любовника). У нее
мучительно сдавило сердце - вот сучка! Тот отправил ее в больницу, ей
сделали промывание желудка, дали противоядие. Джил часами дежурила у
постели что-то бессвязно бормотавшей Марии; девушка казалась одурманенной
лекарствами - и, тем не менее, обдуманно манипулировала чувствами своей
подруги. Никакой благодарности к Джил она, конечно, не испытывала. Эта
сучка-садистка не раз позволяла себе оскорбительные выпады, а потом
клялась, что ничего не помнит.
После больницы Джил решилась забрать ее к себе, даже не подозревая,
чем это кончится. Она нежно ухаживала за ней, а потом... Разве она могла
это вообразить! Сейчас Джил лишь посмеивалась над собой, хотя и не без
горечи. Тогда же, тридцать один год назад, после жесточайшей ссоры, она в
ярости выскочила из дома, села в машину и помчалась по дороге, не обращая
внимания на красный свет. И вдруг... слепящие огни, пронзительный гудок
огромного грузовика - и ее "Мерседес-Бенц" отброшен на обочину шоссе. Она
ощутила жгучую, невыносимую боль, чудовищные силы смяли и сокрушили ее.
Потом... Потом она проснулась обнаженной на берегу Реки среди
множества других людей. Ее тело тридцатилетней женщины было юным, как у
девушки, без всяких следов ранений. И начался кошмар. Кошмар в раю? Но
существует ли этот рай, если люди сделали все, чтобы превратить его в ад?
Тридцать один год. Время смягчило все горести, но не эту. До сих пор
воспоминания о Марии вызывают странную смесь тоски, гнева и печали. Пора
бы относиться к прошлому более объективно. Разве Мария заслужила добрую
память о себе? Тем не менее, она продолжала существовать в сердце Джил.
Внезапно она почувствовала взгляд Пискатора. Очевидно, он ждал
ответа.
- Извините, - вздохнула она, - иногда меня уносит в прошлое.
- Нет, это я должен просить прощения. Но послушайте... Чтобы
избавиться от тяжелых воспоминаний, люди прибегают к наркотикам, и это
кончается гибелью. Есть другие пути...
- Нет, нет, - Джил старалась сдержать охватившее ее раздражение. -
Просто я слишком долго жила одна и приобрела привычку часто уходить в
себя. Во время путешествия по Реке случалось так, что я теряла
представление о времени и расстоянии. Проплыву миль десять и не могу
вспомнить, что за места остались позади... все изменилось. Но работа
требует постоянной сосредоточенности, тут нельзя зевать.
Она добавила последнюю фразу на всякий случай. Что, если Пискатор
передаст ее слова Файбрасу? Рассеянность недопустима для пилота дирижабля.
- Не сомневаюсь в этом, - Пискатор улыбнулся. - Что же касается меня,
то вы можете не опасаться соперничества. Амбиций я лишен начисто и вполне
доволен своим положением, так как трезво оцениваю и мои знания, и
способности. А Файбрас - человек справедливый. Меня значительно больше
занимают мысли о цели нашего будущем полета - Таинственной Башне или
Большой Чаше, как ее еще именуют. Я хочу отправиться туда и приобщиться к
тайнам этого мира. Да, я не прочь пуститься в дорогу, но не горю желанием
командовать. Мне не важно, в каком качестве я там окажусь. Бесспорно, я не
обладаю вашей квалификацией и готов довольствоваться меньшим чином.
Джил помолчала. Этот человек принадлежал к нации, поработившей своих
женщин; по крайней мере, так было в его время - в 1886-1965 годы. Правда,
после первой мировой войны там произошли некоторые сдвиги... Но
теоретически он должен был разделять традиционное отношение японца к
женщинам - чудовищное отношение. С другой стороны, люди менялись в мире
Реки... пусть только некоторые...
Вы действительно так думаете? - спросила она. - Это ваше искреннее
мнение?
- Я редко говорю неправду... разве только щадя чьи-то чувства или
пытаясь избавиться от навязчивых дураков. Понимаю, о чем вы сейчас
думаете. Может быть, вам удастся скорее понять меня, если я признаюсь, что
одним из моих наставников была женщина. Я провел с ней десять лет... пока
она не решила, что я немного поумнел, и могу отправляться к следующему
учителю.
- Чем же вы занимались?
- Буду счастлив объяснить вам, но в другой раз. А сейчас позвольте
вас заверить, что во мне нет предубеждения ни против женщин, ни против
не-японцев. Все это со мной было, но подобная ерунда выветрилась много лет
назад. Например, какое-то время после войны я был монахом секты Дзен.
Кстати, вы имеете представление об учении дзен-буддистов?
- После 1969 года о нем вышло много книг. Я кое-что читала.
- Ну, и что вы извлекли из этом чтения?
- Весьма немногое.
- Это естественно. Как я уже сказал, вернувшись с войны после
демобилизации из флота, я обосновался в монастыре. К нам пришел новый
послушник - белый человек, венгр. И когда я увидел, как к нему относятся,
то внезапно осознал то, что до этой поры ощущал лишь подспудно, в чем
боялся признаться самому себе: никто из последователей учения - ни
ученики, ни наставники, - не избавлены от расовых предрассудков. Свободен
от них только я. У них вызывали неприязнь и китайцы, и вьетнамцы, и
монголы. Я понял, что учение Дзен никому ничего не дает. Видите ли, в нем
отсутствует цель. Точнее, его единственная задача - разрушить попытки
достижения любой целью. Парадокс, не правда ли? Но это именно так.
- Другая бессмыслица - обязательное голодание. Возможно, состояние
голода и просветляет разум, но способы его достижения я не мог принять. Я
покинул монастырь и сел на судно, идущее в Китай. Какой-то внутренний
голос звал меня в Центральную Азию. Потом начались долгие годы скитаний...
- он замолчал, в раздумье опустив голову, и махнул рукой: - Впрочем, на
сегодня хватит. Если вам угодно, мы продолжим в другой раз, а теперь...
теперь мы уже дома. Адье, до вечера. Перед нашей встречей я зажгу два
факела. Они будут видны из ваших окон.
- Но я же не сказала, что приду.
- Однако, вы уже согласились. Разве не так?
- Да, но как вы это поняли?
- Без всякой телепатии, - улыбнулся он. - Поза, движения, взмах
ресниц, тон голоса обычно незаметны, но тренированный глаз может уловить,
что вы готовы прийти сегодня вечером.
Джил не ответила. Она и сама не знала, рада ли приглашению. Даже
сейчас. Но как ее раскусил Пискатор?

13
Метрах в двухстах от хижины Джил, на вершине холма, тянуло к небу
чудовищные ветви железное дерево. Чуть ниже вершины, между двумя
ручейками, уютно примостилось жилище Пискатора. Тыльная сторона здания
врезалась в крутой склон холма, фасад опирался на колонны.
Дом был велик - три комнаты внизу, две - наверху. Прежде его занимала
целая община выходцев с востока, но вскоре она распалась, и здесь
поселился Пискатор. Джил не могла понять, зачем одинокому мужчине нужны
такие хоромы. Может быть, как символ престижа? Но на японца это было не
похоже.
По бамбуковой лестнице, тянувшейся вдоль фасада, она поднялась
наверх. Вдоль перил, под разноцветными прозрачными абажурами, мерцали
ацетиленовые светильники. На верхней ступеньке в пестром одеянии, похожем
на кимоно, стоял улыбающийся хозяин дома. Он протянул Джил букет крупных
цветов, сорванных с лозы, обвивающей железное дерево.
- Добро пожаловать, Джил Галбира.
Она поблагодарила и вдохнула аромат, напомнивший ей запах жимолости с
легким душком старой кожи, - странное, но приятное сочетание.
Поднявшись на верхнюю ступеньку, они оказались в самой просторной
комнате дома. С высокого потолка - в три ее роста - свешивалось множество
светильников в японском стиле. Мебель - тоже бамбуковая - была легкой и
светлой. На простых стульях лежали мягкие подушки. Ножки столов и кресел,
выточенных из дуба и тиса, покрывала прекрасная резьба, изображавшая
головы животных, чертей, речных рыб и даже людей. Очевидно, резьба
являлась делом рук кого-то из прежних обитателей дома - в ней не
чувствовалось японском колорита.
На полу стояли высокие вазы; их узкие горловины расширялись кверху,
как распустившийся цветок. На столах с витыми ножками красовались
майоликовые блюда - гладкие глазурованные или расписные. Одни пестрели
геометрическим узором, на других были изображены морские сюжеты из земной
истории. Джил пригляделась. Римские триремы, переполненные матросами и
воинами. Синие дельфины, играющие в зеленых волнах. Огромное чудовище
разевает пасть, собираясь поглотить корабль. Оно до странности напоминало
речного дракона - очевидно, художник не остался глух к впечатлениям
местной жизни.
В проемах дверей висели, покачиваясь, нити с нанизанными белыми и
красными позвонками меч-рыбы; когда их касались рукой, они издавали
мелодичный звон. Стены покрывали циновки, сплетенные из тонких лиан. Окна
затягивала прозрачная пленка из высушенных кишок речного дракона.
Подобной меблировки Джил здесь не видела ни у кого. Все было
выдержано в том зародившемся в долине стиле, который многие называли
культурой речной Полинезии.
Свет ламп с трудом пробивался сквозь густое облако табачного дыма. В
углу, на невысоких подмостках, играл небольшой оркестр. Музыканты работали
за плату - выпивку, но было ясно, что и сами артисты получают истинное
удовольствие от игры. Они колотили по самодельным барабанам, дули в
бамбуковые флейты и окарины, перебирали струны арф из рыбьих кишок,
натянутых на панцири черепах; один пиликал на скрипке из тиса и тех же
рыбьих кишок, терзая ее смычком, на который пошел ус синего речного
дельфина. Звенел ксилофон, гудела труба, саксофонист выводил причудливые
трели.
Музыка была незнакомой для Джил - вероятно, напевы американских
индейцев.
- Будь мы с вами вдвоем, моя дорогая, - обратился к ней Пискатор, - я
предложил бы вам чаю. Но здесь много народа, и это, к сожалению,
невыполнимо. Моя "кормушка" выдает мне раз в неделю лишь крошечный
пакетик.
Вероятно, он до сих пор сохранял приверженность к чайной церемонии -
любимой традиции японцев. Джил огорчилась. Не выпив в положенное время
чашку чая, она, как и большинство ее соотечественников, чувствовала упадок
сил.
Стеклянным стаканом Пискатор зачерпнул из огромной чаши скулблум и
подал ей. Джил потихоньку потягивала терпкое вино. Стоя рядом, японец
говорил, как счастлив видеть ее у себя. Похоже, он не лукавил. Она тоже
чувствовала к нему симпатию, хотя ни на минуту не забывала о его прошлом.
Родиной Пискатора была страна, где мужчины видели в женщине лишь предмет
сексуальных утех или рабочую лошадку; следовательно... Но тут она одернула
себя (в который уже раз?): не будь как все, не поддавайся предубеждениям;
узнай, пойми, а лишь потом - суди.
Хозяин вел ее по комнате, представляя гостям. Издали кивнул Файбрас.
Тонко улыбаясь, поклонился Сирано. Сегодня она уже не раз с ним
встречалась, но француз явно избегал ее, хотя и держался с безупречной и
холодной вежливостью. Джил была огорчена; ей очень хотелось преодолеть
возникшую между ними отчужденность и сблизиться с этим легендарным
человеком - блистательной загадкой семнадцатого века.
Она кивнула Иезекиилу Харди и Давиду Шварцу, с которыми виделась в
бюро и на заводе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50