Он ушел, а я остался сидеть на скале. Мне было страшно. Я не знал,
что предпринять: то ли идти к священнику и предупредить его, то ли отп-
равиться в замок и самому принести его обреченным обитателям известие об
опасности. Судьба решила за меня: взвешивая тот и другой вариант, я
вдруг увидел, как по тропинке в мою сторону поднимается женщина, лицо
которой скрыто вуалью. Никакая вуаль не могла бы обмануть меня: каждая
линия тела, каждое движение были мне знакомы - я сразу узнал Олаллу;
спрятавшись за выступ скалы, я подождал, пока она взойдет на вершину, и
вышел из-за скалы. Она узнала меня и остановилась, не сказав ни слова. Я
тоже молчал, некоторое время мы нежно и печально смотрели друг на друга.
- Я думала, что вы уехали, - сказала она наконец. - Единственное, что
вы можете сделать для меня, - это уехать. Только об этом я и просила
вас. А вы все еще здесь. Разве вы не знаете, что каждый день, проведен-
ный вами здесь, стократ увеличивает смертельную опасность, которая гро-
зит не только вам, но и моей семье. В горах прошел слух, что вы меня по-
любили, - этого нам не простят.
Я понял, что она знает об опасности, и это немного успокоило меня.
- Олалла, - сказал я, - я готов ехать сегодня, сейчас, сию минуту, но
не один.
Она отступила на шаг и опустилась перед распятием на колени, я стоял
подле и смотрел то на нее - живое воплощение кающейся грешницы, - то на
предмет ее поклонения - грубую фигуру Спасителя с торчащими ребрами и
ярко раскрашенными ранами и лицом. Молчание нарушали только крики
больших птиц, круживших вокруг вершины в удивлении и тревоге. Олалла
поднялась на ноги, повернулась ко мне; не снимая руки с креста, подняла
вуаль и посмотрела на меня - лицо у нее было бледное и печальное.
- Видите, моя рука на кресте, - проговорила она. - Падре сказал, что
вы не христианин, но попытайтесь взглянуть на Спасителя моими глазами,
вглядитесь в его лицо. Мы такие же, каким был он, на всех нас вина пер-
вородного греха, и мы должны нести свой крест, должны искупить прошлую
вину, хотя бы и не нашу. Ведь во всех нас, и даже во мне, есть искра бо-
жия. Подобно ему, мы должны потерпеть, пока утро не возвестит освобожде-
ния. Позвольте мне пройти мой путь в одиночестве, только так я буду ме-
нее всего одинока, со мной будет он, друг всех страждущих. Я тогда буду
истинно счастлива, когда скажу прости земному счастию и до дна изопью
предназначенную мне чашу страданий.
Я взглянул на распятие, и, хотя я не люблю идолов, а это грубое изоб-
ражение бога, вырезанное рукой вульгарного подражателя, было неприятно
мне, истинный его смысл все-таки не ускользнул от меня. Лицо искажено
смертной мукой, но вокруг него сияет нимб славы, напоминая, что искупи-
тельная жертва принесена добровольно. Распятие стояло здесь, венчая вер-
шину, как стоит на других дорогах множество таких же распятий, тщетно
взывая к прохожим. Стояло как символ горьких и благородных истин: что
наслаждение преходяще и не оно - высшая цель, что сильные духом идут
тернистым путем страданий, что у человека есть долг, а испытания только
закаляют его. Я повернулся и, не сказав ни слова, пошел вниз; когда я
обернулся в последний раз перед тем, как лес скрыл от меня распятие,
Олалла все еще смотрела мне вслед, не снимая руки с креста.

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ДЖЕКИЛА И МИСТЕРА ХАЙДА
Посвящается Катарине де Маттос
Храните нерушимость этих уз -
С ветрами, с вереском незыблем наш союз.
Вдали от родины мы знаем, что для нас
Цветет на севере душистый дрок сейчас.

ИСТОРИЯ ДВЕРИ
Мистер Аттерсон, нотариус, чье суровое лицо никогда не освещала улыб-
ка, был замкнутым человеком, немногословным и неловким в обществе, сухо-
парым, пыльным, скучным - и все-таки очень симпатичным. В кругу друзей и
особенно когда вино ему нравилось, в его глазах начинал теплиться огонек
мягкой человечности, которая не находила доступа в его речь; зато она
говорила не только в этих безмолвных средоточиях послеобеденного благо-
душия, но и в его делах, причем куда чаще и громче. Он был строг с со-
бой: когда обедал в одиночестве, то, укрощая вожделение к тонким винам,
пил джин и, горячо любя драматическое искусство, более двадцати лет не
переступал порога театра. Однако к слабостям ближних он проявлял достох-
вальную снисходительность, порой с легкой завистью дивился буйному жиз-
нелюбию, крывшемуся в их грехах, а когда для них наступал час расплаты,
предпочитал помогать, а не порицать.
- Я склонен к каиновой ереси, - говаривал он со скрытой усмешкой. - Я
не мешаю брату моему искать погибели, которая ему по вкусу.
А потому судьба часто судила ему быть последним порядочным знакомым
многих опустившихся людей и последним добрым влиянием в их жизни. И ког-
да они к нему приходили, он держался с ними точно так же, как прежде.
Без сомнения, мистеру Аттерсону это давалось легко, так как он всегда
был весьма сдержан, и даже дружба его, казалось, проистекала все из той
же вселенской благожелательности. Скромным натурам свойственно принимать
свой дружеский круг уже готовым из рук случая; этому правилу следовал и
наш нотариус. Он дружил либо с родственниками, либо с давними знакомыми;
его привязанность, подобно плющу, питалась временем и ничего не говорила
о достоинствах того, кому она принадлежала. Именно такого рода, вероят-
но, были и те узы дружбы, которые связывали нотариуса с его дальним
родственником мистером Ричардом Энфилдом, известным лондонским бонвива-
ном. Немало людей ломало голову над тем, что эти двое находят друг в
друге привлекательного и какие у них могут быть общие интересы. Те, кто
встречался с ними во время их воскресных прогулок, рассказывали, что шли
они молча, на лицах их была написана скука и при появлении общего знако-
мого оба как будто испытывали значительное облегчение. Тем не менее и
тот и другой очень любили эти прогулки, считали их лучшим украшением
всей недели и ради них не только жертвовали другими развлечениями, но и
откладывали дела.
И вот как-то раз в такое воскресенье случай привел их в некую улочку
одного из деловых кварталов Лондона. Улочка эта была небольшой и, что
называется, тихой, хотя в будние дни там шла бойкая торговля. Ее обита-
тели, по-видимому, преуспевали, и все они ревниво надеялись преуспеть
еще больше, а избытки прибылей употребляли на прихорашивание; поэтому
витрины по обеим ее сторонам источали приветливость, словно два ряда
улыбающихся продавщиц. Даже в воскресенье, когда улочка прятала наиболее
пышные свои прелести и была пустынна, все же по сравнению с окружающим
убожеством она сияла, точно костер в лесу, - аккуратно выкрашенные став-
ни, до блеска начищенные дверные ручки и общий дух чистоты и веселости
сразу привлекали и радовали взгляд случайного прохожего.
Через две двери от угла, по левой стороне, если идти к востоку, линия
домов нарушалась входом во двор, и как раз там высилось массивное зда-
ние. Оно было двухатажным, без единого окна - только дверь внизу да сле-
пой лоб грязной стены над ней - и каждая его черта свидетельствовала о
длительном и равнодушном небрежении. На облупившейся, в темных разводах
двери не было ни звонка, ни молотка. Бродяги устраивались отдохнуть в ее
нише и зажигали спички о ее панели, дети играли "в магазин" на сту-
пеньках крыльца, школьник испробовал остроту своего ножика на резных за-
витушках, и уже много лет никто не прогонял этих случайных гостей и не
старался уничтожить следы их бесчинств.
Мистер Энфилд и нотариус шли по другой стороне улочки, но, когда они
поравнялись с этим зданием, первый поднял трость и указал на него.
- Вы когда-нибудь обращали внимание на эту дверь? - спросил он, а
когда его спутник ответил утвердительно, добавил: - С ней связана для
меня одна очень странная история.
- Неужели? - спросил мистер Аттерсон слегка изменившимся голосом. -
Какая же?
- Дело было так, - начал мистер Энфилд. - Я возвращался домой отку-
да-то с края света часа в три позимнему темной ночи, и путь мой вел че-
рез кварталы, где буквально ничего не было видно, кроме фонарей. Улица
за улицей, где все спят, улица за улицей, освещенные, словно для како-
го-нибудь торжества, и опустелые, как церковь, так что в конце концов я
впал в то состояние, когда человек тревожно вслушивается в тишину и на-
чинает мечтать о встрече с полицейским. И вдруг я увидел целых две чело-
веческие фигуры: в восточном направлении быстрой походкой шел какой-то
невысокий мужчина, а по поперечной улице опрометью бежала девочка лет
девяти. На углу они, как и можно было ожидать, столкнулись, и вот тут-то
произошло нечто непередаваемо мерзкое: мужчина хладнокровно наступил на
упавшую девочку и даже не обернулся на ее громкие стоны. Рассказ об этом
может и не произвести большого впечатления, но видеть это было неперено-
симо. Передо мной был не человек, а какой-то адский Джаггернаут. Я зак-
ричал, бросился вперед, схватил молодчика за ворот и потащил назад, ту-
да, где вокруг стонущей девочки уже собрались люди. Он нисколько не сму-
тился и не пробовал сопротивляться, но бросил на меня такой злобный
взгляд, что я весь покрылся испариной, точно после долгого бега. Оказа-
лось, что люди, толпившиеся возле девочки, - ее родные, а вскоре к ним
присоединился и врач, которого она бегала позвать к больному. Он
объявил, что с девочкой не случилось ничего серьезного, что она только
перепугалась. Тут, казалось бы, мы могли спокойно разойтись, но этому
воспрепятствовало одно странное обстоятельство. Я сразу же проникся к
этому молодчику ненавистью и омерзением. И родные девочки тоже, что, ко-
нечно, было только естественно. Однако меня поразил врач. Это был самый
обыкновенный лекарь, бесцветный, не молодой и не старый, говорил он с
сильным эдинбургским акцентом, и чувствительности в нем было не больше,
чем в волынке. Так вот, сэр. С ним случилось то же, что и со всеми нами,
- стоило ему взглянуть на моего пленника, как он даже бледнел от желания
убить его тут же на месте. Я догадывался, что чувствует он, а он догады-
вался, что чувствую я, и, хотя убить негодяя, к сожалению, все-таки было
нельзя, мы все же постарались его наказать. Мы сказали ему, что можем
ославить его на весь Лондон, - и ославим. Если у него есть друзья или
доброе имя, мы позаботимся о том, чтобы он их лишился. И все это время
мы с трудом удерживали женщин, которые готовы были растерзать его, точно
фурии. Мне никогда еще не приходилось видеть такой ненависти, написанной
на стольких лицах, а негодяй стоял в самой середине этого кольца, сохра-
няя злобную и презрительную невозмутимость, - я видел, что он испуган,
но держался он хладнокровно, будто сам Сатана. "Если вы решили нажиться
на этой случайности, - заявил он, - то я, к сожалению, бессилен.
Джентльмен, разумеется, всегда предпочтет избежать скандала. Сколько вы
требуете?" В конце концов мы выжали из него сто фунтов для родных девоч-
ки; он попробовал было упереться, но понял, что может быть хуже, и пошел
на попятный. Теперь оставалось только получить деньги, и знаете, куда он
нас привел? К этой самой двери! Достал ключ, отпер ее, вошел и через
несколько минут вынес десять гиней и чек на банк Куттса, выданный на
предъявителя и подписанный фамилией, которую я не стану называть, хотя в
нейто и заключена главная соль моей истории; скажу только, что фамилия
эта очень известна и ее нередко можно встретить на страницах газет. Сум-
ма была немалая, но подпись гарантировала бы и не такие деньги при усло-
вии, конечно, что была подлинной. Я не постеснялся сказать молодчику,
насколько подозрительным все это выглядит: только в романах человек в
четыре часа утра входит в подвальную дверь, а потом выносит чужой чек
почти на сто фунтов. Но он и бровью не повел. "Не беспокойтесь, - заявил
он презрительно. - Я останусь с вами, пока не откроются банки, и сам по-
лучу по чеку". После чего мы все - врач, отец девочки, наш приятель и я
- отправились ко мне и просидели у меня до утра, а после завтрака всей
компанией пошли в банк. Чек кассиру отдал я и сказал, что у меня есть
основания считать его фальшивым. Ничуть не бывало! Подпись оказалась
подлинной.
- Так-так! - заметил мистер Аттерсон.
- Я вижу, вы разделяете мой взгляд, - сказал мистер Энфилд. - Да, ис-
тория скверная. Ведь этот молодчик был, несомненно, отпетый негодяй, а
человек, подписавший чек, - воплощение самой высокой порядочности,
пользуется большой известностью и (что только ухудшает дело) принадлежит
к так называемым филантропам.
По-моему, тут кроется шантаж: честный человек платит огромные деньги,
чтобы какие-то его юношеские шалости не стали достоянием гласности. "Дом
шантажиста" - вот как я называю теперь этот дом с дверью. Но даже и это,
конечно, объясняет далеко не все! - Мистер Энфилд погрузился в задумчи-
вость, из которой его вывел мистер Аттерсон, неожиданно спросив:
- Но вам неизвестно, там ли живет человек, подписавший чек?
- В таком-то доме? - возразил мистер Энфилд. - К тому же я прочел на
чеке - его адрес - какая-то площадь.
- И вы не наводили справок... о доме с дверью? - осведомился мистер
Аттерсон.
- Нет. На мой взгляд, это было бы непорядочным.
Я терпеть не могу расспросов: в наведении справок есть какой-то прив-
кус Судного дня. Задать вопрос - это словно столкнуть камень с горы: вы
сидите себе спокойненько на ее вершине, а камень катится вниз, увлекает
за собой другие камни; какой-нибудь безобидный старикашка, которого у
вас и в мыслях не было, копается у себя в садике, и все это обрушивается
на него, а семье приходится менять фамилию. Нет, сэр, у меня твердое
правило: чем подозрительнее выглядит дело, тем меньше я задаю вопросов.
- Превосходное правило, - согласился нотариус.
- Однако я занялся наблюдением за этим зданием, - продолжал мистер
Энфилд. - Собственно говоря, его нельзя назвать жилым домом. Других две-
рей в нем нет, а этой, да и то лишь изредка, пользуется только наш мо-
лодчик. Во двор выходят три окна, но они расположены на втором этаже, а
на первом этаже окон нет вовсе; окна эти всегда закрыты, но стекло в них
протерто. Из трубы довольно часто идет дым, следовательно, в доме
все-таки кто-то живет. Впрочем, подобное свидетельство нельзя считать
неопровержимым, так как дома тут стоят столь тесно, что трудно сказать,
где кончается одно здание и начинается другое.
Некоторое время друзья шли молча. Первым заговорил мистер Аттерсон.
- Энфилд, - сказал он, - это ваше правило превосходно.
- Да, я и сам так считаю, - ответил Энфилд.
- Тем не менее, - продолжал нотариус, - мне всетаки хотелось бы за-
дать вам один вопрос. Я хочу спросить, как звали человека, который нас-
тупил на упавшего ребенка.
- Что же, - сказал мистер Энфилд, - не вижу причины, почему я должен
это скрывать. Его фамилия Хайд.
- Гм! - отозвался мистер Аттерсон. - А как он выглядит?
- Его наружность трудно описать. Что-то в ней есть странное... что-то
неприятное... попросту отвратительное. Ни один человек еще не вызывал у
меня подобной гадливости, хотя я сам не понимаю, чем она объясняется.
Наверное, в нем есть какое-то уродство, такое впечатление создается с
первого же взгляда, хотя я не могу определить отчего. У него необычная
внешность, но необычность эта какая-то неуловимая. Нет, сэр, у меня ни-
чего не получается: я не могу описать, как он выглядит. И не потому, что
забыл: он так и стоит у меня перед глазами.
Мистер Аттерсон некоторое время шел молча, что-то старательно обдумы-
вая.
- А вы уверены, что у него был собственный ключ? - спросил он нако-
нец.
- Право же... - начал Энфилд, даже растерявшись от изумления.
- Да, конечно, - перебил его Аттерсон. - Я понимаю, что выразился не-
удачно. Видите ли, я не спросил вас об имени того, чья подпись стояла на
чеке, только петому, что я его уже знаю. Дело в том. Ричард, что ваши
история в какой-то мере касается и меня. Постарайтесь вспомнить, не было
ли в вашем рассказе каких-либо неточностей.
- Вам следовало бы предупредить меня, - обиженно ответил мистер Эн-
филд, - но я был педантично точен. У молодчика был ключ. Более того, у
него и сейчас есть ключ: я видел, как он им воспользовался всего нес-
колько дней назад.
Мистер Аттерсон глубоко вздохнул, но ничего не ответил, и его спутник
через мгновение прибавил:
- Вот еще один довод в пользу молчания. Мне стыдно, что я оказался
таким болтуном. Обещаем друг другу никогда впредь не возвращаться к этой
теме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38