Я стоял у двери и слушал, пока вопли не смолкли. Но еще долго после
мне чудились они в завывании ветра. Постояв несколько времени у двери, я
вернулся в комнату и повалился на постель. Сердце мое сжималось от неиз-
вестности и ужаса.
Не удивительно, что до утра я так и не сомкнул глаз. Почему меня за-
перли? Что происходило в доме? Кто издавал эти неописуемые, кошмарные
крики? Человек? Невозможно поверить. Зверь? Но и звери так не кричат. Да
и кто, кроме льва или тигра, мог бы сотрясать своим ревом мощные стены
замка? Размышляя над всеми этими загадками, я вдруг вспомнил, что еще ни
разу не видел дочери. А разве так уж трудно предположить, что дочь
сеньоры, сестра Фелипа, безумна и что эти тупые, невежественные люди
считают самым лучшим обращением с душевнобольной жестокость? Вот и раз-
гадка! Но стоило мне вспомнить, с какой неистовой силой издавались крики
(отчего меня опять забила дрожь), и я усомнился в верности своих заклю-
чений. Даже самая изощренная жестокость не могла бы исторгнуть такие
вопли из безумной груди. Одно для меня было ясно: я не могу жить в доме,
где происходит подобное, и оставаться в бездействии. Я должен все уз-
нать, и если окажется необходимым, вмешаться.
Наступило утро, ветер улегся, ничто вокруг не напоминало об ужасах
прошедшей ночи. Фелип подошел к моей постели с самым радостным видом; а
проходя через двор, я увидел, что сеньора, как всегда, ко всему безу-
частная, греется на солнце; за воротами усадьбы скалы и лес встретили
меня строгой, чистой улыбкой; небо холодно синело над головой; в нем не-
подвижно стояли, как острова в море, большие белые облака; тень их пят-
нала склоны гор, залитые солнцем. Короткая прогулка восстановила мои си-
лы и укрепила намерение во что бы то ни стало проникнуть в тайну этого
дома, и когда я с верхушки моего бугра увидел, что Фелип идет работать в
сад, я тотчас поспешил в замок, чтобы начать действовать. Сеньора,
по-видимому, спала, я немного понаблюдал за ней - она не шевелилась; ес-
ли даже поведение мое, предосудительно, сеньоры опасаться нечего, я ти-
хонько пошел от нее, поднялся по лестнице на галерею и начал обследовать
дом.
Все утро я ходил из одной двери в другую, попадая в просторные, но
обветшалые комнаты; в одних окна были наглухо заколочены, другие залива-
ло солнце, но везде было пусто и пахло нежилым. Когда-то это был богатый
дом, но блеск его успел потускнеть от дыхания времени, а пыль веков до-
вершила дело - надежда навсегда оставила его. Там растянул паутину паук;
здесь жирный тарантул поспешно горкнул за карниз; муравьи проложили мно-
голюдные тропы на полу торжественных залов; большие зеленые мухи - вест-
ницы смерти, зарождающиеся в падали, гнездились в трухлявых балках, их
тяжелое, густое жужжание стояло во всех комнатах. Забытая табуретка, со-
фа, кровать, большое резное кресло, как островки, торчали на голом полу,
свидетельствуя об ушедшей жизни, и во всех комнатах стены были увешаны
портретами умерших. По этим рассыпающимся в прах портретам я мог судить,
какому красивому, могущественному роду принадлежал дом, где я сейчас
бродил. Грудь мужчин с благородной осанкой украшали ордена, а женщины
были в роскошных туалетах; почти все полотна принадлежали кисти знамени-
тых мастеров. Но не это свидетельство былого величия, такое красноречи-
вое на фоне сегодняшнего запустения и упадка, поразило мое воображение.
В этих прекрасных лицах и стройных фигурах я читал биологическую лето-
пись семьи. Никогда раньше не открывалась мне с такой наглядностью исто-
рия целого рода: появление новых физических качеств, их переплетение,
искажение и возрождение в следующих поколениях. То, что сын или дочь -
дитя своей матери, что это дитя, вырастая, становится - неизвестно в си-
лу каких законов - человеческим существом, облачается во внешность своих
отцов, поворачивает голову, как один из предков, протягивает руку, как
другой, - это все чудеса, ставшие банальными от постоянного повторения.
Но общее выражение глаз, одинаковость черт и осанки, прослеживаемые во
всех поколениях рода, смотревшего на меня со стен замка, - это было чу-
до, осязаемое и зримое. На моем пути мне, попалось старинное зеркало; я
долго стоял перед ним, всматриваясь в собственные черты, выискивая в них
наследственные формы и линии, которые связывают меня с моим родом.
Наконец поиски завели меня в комнату, явно обитаемую. Она была очень
просторная и выходила окнами на север, где горы громоздились особенно
круто, и неприступно. В камине тлели и дымились красные угольки, рядом
стояло кресло. Весь вид комнаты говорил о том, что в ней живет человек
скромных, даже аскетических привычек; кресло было жесткое, стены и пол
голые, и, кроме книг, разбросанных всюду, не было ничего, что выдавало
бы интересы и склонности хозяина. Никаких признаков полезной работы или
любимого занятия. Это множество книг в доме, где живет сеньора со своим
слабоумным сыном, несказанно поразило меня, и я начал торопливо, боясь
быть застигнутым, перелистывать книги одну за другой. Книги были самые
разнообразные: религиозные, исторические, научные, но почти все старин-
ные и на латыни. Вид некоторых говорил о том, что их постоянно читают;
другие были надорваны, как будто читавший не одобрил их и с негодованием
отшвырнул. Оглядев комнату в последний раз, я заметил на столике у окна
листки бумаги, исписанные карандашом. Поддавшись глупому любопытству, я
взял один. Это были примитивно рифмованные стихи на староиспанском язы-
ке, которые на моем языке звучали бы приблизительно так:
Наслаждение приносит боль и стыд,
Печаль украшена венком из лилий,
Наслаждение, как солнце, манит.
Господь мой, Иисус, как ярко оно светит!
Печаль иссохшей рукой на тебя
Указывает, господь мой, Иисус!
Стыд и замешательство охватили меня; положив листок на место, я не-
медленно покинул комнату. Ни Фелип, ни его мать не могли, конечно, чи-
тать этих книг или написать эти неумелые, но проникновенные строки. Было
ясно, что я кощунственной ногой осквернил жилище дочери. Бог свидетель,
как я ругал себя за мою чудовищную бестактность! Мысль, что я воровски
проник в комнату этой странной девушки и коснулся самого ее сокровенного
и что она может узнать об этом, доводила меня до отчаяния. Я считал себя
преступником, и еще я упрекал себя за те поспешные догадки, которые, как
мне тогда казалась, объясняли тайну прошедшей ночи. Я не представлял се-
бе, как могла мне прийти в голову идиотская мысль, будто те ужасные воп-
ли исторгались из груди слабой девушки. Она казалась мне теперь святой,
бесплотным духом, изнуренным занятиями и служением религии; я жалел ее,
живущую в семье, чуждой ей по духу, а значит, в полном одиночестве; я
стоял, облокотившись на балюстраду галереи, и смотрел вниз на пышное,
обильное цветение и ярко одетую женщину, которая сонно потягивалась и
изящно облизывала губы, - олицетворение безделья и неги - и не мог не
сравнить этот залитый солнцем двор с холодной комнатой наверху, выходя-
щей на север, в сторону гор, где жила дочь.
После полудня, когда я сидел с рисованием на своем любимом бугре, я
увидел, как в ворота замка вошел падре. То, что я узнал о дочери, поло-
нило мое воображение и совсем вытеснило ужасные события прошлой ночи,
но, увидев этого почтенного старика, я тотчас вспомнил все. Сойдя с буг-
ра и поколесив по лесу, я вышел к дороге и расположился в ожидании у
обочины. Скоро появился падре, я вышел к нему навстречу и представился.
У падре было волевое, открытое лицо, и я легко прочел на нем смешанные
чувства, вызванные мною, чужеземцем и еретиком, но вместе и человеком,
который получил ранение, сражаясь за благородное дело. О семействе, жи-
вущем в замке, он говорил сдержанно, но с уважением. Я заметил, что еще
не видал дочери, на что он ответил мне, что, видно, так нужно, и посмот-
рел на меня искоса. Под конец я набрался храбрости и упомянул о воплях,
которые мне не дали спать этой ночью.
- Вы нюхаете табак? - спросил он, протягивая табакерку, и, когда я
отказался, прибавил: - Я старый человек и думаю, мне позволительно на-
помнить вам, что вы в замке гость.
- Это значит, - твердо ответил я, хотя и покраснел, уловив в словах
священника нравоучение, - что вы советуете мне ни во что не вмешиваться
и предоставить все естественному ходу вещей.
- Да, - ответил он и, попрощавшись со мной несколько смущенно, повер-
нулся и пошел прочь.
Следствием разговора с падре было то, что совесть моя успокоилась, а
деликатность пробудилась. Я еще раз постарался забыть ночное происшест-
вие и снова стал думать о благочестивой поэтессе. Не мог я выбросить из
головы только то, что ночью был заперт, и когда Фелип принес ужин, осто-
рожно повел на него наступление.
- Я еще не видел твоей сестры, - между прочим заметил я.
- Не видели, - согласился он. - Она очень, очень хорошая. - И внима-
ние его тут же переключилось на другое.
- Она очень благочестива? - спросил я в следующую паузу.
- О, - горячо воскликнул Фелип, сжав ладони, - настоящая святая! Она
учит меня, как стать лучше.
- Тебе повезло, - ответил я. - Ведь большинство, в том числе и я,
знает только, как быть хуже.
- Сеньор, - возразил Фелип убежденно, - не говорите так. Не искушайте
своего ангела-хранителя. Если человек будет делаться все хуже и хуже, то
каким же он станет под конец?
- Скажи, пожалуйста, Фелип! - удивился я. - А я и не подозревал в те-
бе дара проповедника. Это, конечно, заслуга твоей сестры?
Фелип кивнул, глядя на меня круглыми глазами.
- Она, конечно, - продолжал я, - поругала тебя за твою жестокость.
- Двенадцать раз! - воскликнул чудак. Это было его любимое число (он
никогда не говорил: двадцать или сто раз, всегда двенадцать). - Я ей
сказал, что вы тоже ругали меня, я ведь не забыл, - гордо прибавил он, -
и ей это понравилось.
- Тогда скажи мне, Фелип, что это за вопли я слышал в ту ночь? Кто
кого мучил?
- Это выл ветер, - сказал Фелип, глядя то в окно, то на огонь в ками-
не.
Я взял его руку в свою, и он радостно улыбнулся, думая, что я хочу
приласкать его, чем почти обезоружил меня. Но я, подавив в себе сла-
бость, продолжал:
- Ты говоришь, ветер. А я так думаю, что вот эта самая рука, - и я
сжал его руку крепче, - ночью заперла меня в моей комнате.
Мальчишка весь задрожал, но не сказал ни слова.
- Хорошо, - сказал я, выпустив его руку. - Я здесь гость и посторон-
ний человек, и я не буду вмешиваться в твои дела, а тем более судить их.
У тебя есть сестра, и она, я не сомневаюсь, рассудит лучше. Что же каса-
ется меня лично, то я никому не позволю обращать меня в пленника. И я
требую, чтобы ты дал мне ключ.
Через полчаса дверь распахнулась, ключ со звоном влетел ко мне в ком-
нату и упал к моим ногам.
День-два спустя я возвращался со своей обычной прогулки немного позже
полудня. Сеньора лежала в сонной истоме на пороге своей ниши; голуби
дремали под карнизами, как снежные комки, дом был погружен в глубокую
полуденную сиесту, только неугомонный ветерок, летящий с гор, пробегал
по галереям, шелестел кронами гранатовых деревьев и мягко шевелил тени.
Это сонное оцепенение подействовало и на меня, я легкими, неслышными ша-
гами пересек двор и стал подниматься по мраморной лестнице. Только я
ступил на верхнюю площадку, как одна из дверей отворилась, и я лицом к
лицу столкнулся с Олаллой. От неожиданности я остановился как вкопанный:
красота девушки поразила меня в самое сердце; в густой тени галереи лицо
ее сияло, как бриллиант чистой воды; глаза ее встретились с моими, и мы
впились взглядами друг в друга. Мы стояли будто прикованные один к дру-
гому - это были святые мгновения, в которые души сочетаются браком. Не
знаю, сколько прошло времени, пока я очнулся; торопливо поклонившись, я
сорвался с места и бросился вверх по лестнице. Олалла не двинулась и
глядела мне вслед своими огромными, жаждущими глазами. Мне почудилось,
что, проводив меня взглядом, она побледнела и как-то поникла.
Придя к себе, я раскрыл окно. Как все изменилось кругом! Суровые
очертания гор радовали теперь гармоничностью и нежностью красок. Нако-
нец-то я увидел ее - Олаллу! Камни гор пели мне - Олалла! Глубокая, без-
молвная лазурь пела - Олалла! Бледный призрак святой - плод моего вооб-
ражения - исчез, его место занял образ прекрасной девушки, полной жизни;
природа не пожалела для нее самых ярких красок, создала ее резвой, как
олень, и тонкой, как тростник, зажгла в огромных глазах небесный огонь.
Это юное существо, трепетное и сильное, как молодая лань, вдруг стало
мне родным; красота ее души, светившаяся в глазах, пленила мое сердце,
заставила петь. Олалла вошла в мою кровь, слилась со мной.
Не могу сказать, чтобы по зрелом размышлении восторг мой стал осты-
вать. Моя ликующая душа походила на пленницу в крепости, осажденную
трезвыми и печальными мыслями. Сомнений не было, я полюбил Олаллу с пер-
вого взгляда, и полюбил так страстно и самозабвенно, как не любил никог-
да. Что теперь будет? Она дитя вырождающейся семьи, дочь сеньоры, сестра
Фелипа, об этом говорила даже ее красота. Подобно Фелипу, она была рез-
ва, как олень, и легка, как капля росы; подобно матери, она сияла ярким
цветком на тусклом фоне окружающего ее мира. Но ведь я не мог назвать
братом этого дурачка, не мог назвать матерью эту неподвижную, красивую
куклу, чьи бессмысленные глаза и глупая улыбка вспоминались мне сейчас с
особенным отвращением. А если я не могу жениться, что тогда? Олалла была
вполне беззащитна предо мной; тот единственный долгий взгляд в наше
единственное свидание сказал мне, что Олалла столь же в моей власти,
сколько и я в ее. Но я ведь знал другую Олаллу - сурового книжника, оби-
тающего в мрачной, смотрящей на север комнате, поэта, сочинившего те пе-
чальные строки; это знание обезоружило бы и самого бессердечного злодея.
Бежать? Это было сверх моих сил, и я дал себе клятву быть как можно ос-
мотрительнее.
Отвернувшись от окна, я нечаянно взглянул на портрет. Блеск его по-
мерк для меня, как меркнет пламя свечи при восходе солнца; теперь на ме-
ня смотрели с картины не живые глаза, а пятна краски. Но я сразу уловил
сходство и снова подивился устойчивости типа в этой деградирующей семье;
и все же разница поглощала сходство. Мне всегда казалось, что портрет
изображает красоту, не существующую в жизни, созданную искусством живо-
писца, а не тонким вкусом природы. И я еще раз восхитился живой пре-
лестью Олаллы. Я видал на своем веку красавиц - они не трогали меня, ча-
ще меня привлекали женщины, казавшиеся красивыми только мне; в Олалле же
соединялось все, о чем я мечтал, не веря, впрочем, что подобное совер-
шенство возможно.
На другой день я не видел Олаллы. Сердце мое истомилось, глаза всюду
искали ее. На третий, возвращаясь с прогулки, я опять столкнулся с ней
на галерее, и опять взгляды наши встретились и слились. Я бы подошел к
ней, заговорил: меня тянуло к ней как магнитом, и вместе с тем что-то
властно удерживало меня. Увидев ее, я только поклонился и прошел мимо;
она же, не ответив на мое приветствие, долго смотрела мне вслед своими
прекрасными глазами.
Теперь я знал Олаллу. Мысленно вглядываясь в ее черты, я читал ее
сердце. В одежде ее узнавалась кокетливость матери и ее любовь к ярким
тонам. Платье, несомненно, сшитое самой Олаллой, изящно облегало ее гиб-
кий стан, лиф, согласно испанской моде, глубоко открывал смуглую грудь,
на которой покоилась висевшая на ленточке монетка из золота, хотя это
был и обедневший дом. Весь ее туалет доказывал (нужно ли, однако, было
доказывать?) природное Жизнелюбие и сознание собственной красоты. В ее
глазах, неотрывно смотревших на меня, я угадывал, однако, бездонные глу-
бины страсти и страдания, видел свет поэзии и надежды, мрак отчаяния и
работу мысли, парившей над земными заботами. Плоть ее была прекрасна, но
и душа была вполне достойна своей оболочки. Неужели я должен оставить
этот несравненный цветок, чтобы он увял здесь, среди диких скал, вдали
от людей? Как могу я пренебречь великим даром, который подносили мне в
красноречивом молчании ее глаза? Предо мной была душа в заточении, так
не мой ли долг разрушить темницу? Все сторонние соображения отлетели от
меня: будь она дочь Ирода, клянусь, я бы не отступился от нее; и в тот
же вечер, стыдясь собственного криводушия, я принялся обхаживать Фелипа.
Возможно, я смотрел теперь на него более благосклонно, а возможно, что
всякий раз, как Фелип, эта ущербная душа, заговаривал о сестре, он обо-
рачивался к людям своей самой лучшей стороной, только мне он показался в
этот раз куда более симпатичным, а его сходство с Олаллой хотя и было не
очень приятно, но вместе и умиляло меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38