Я отшвырнул Фелина в сторону, вырвал из его рук несчастного
зверька и добил его, чтобы избавить от мучений. Затем повернулся к мучи-
телю и стал гневно упрекать его. Я не жалел эпитетов, и он все ниже
опускал голову; наконец я махнул рукой в сторону замка и велел ему не-
медленно убираться, потому что, сказал я ему, я хочу, чтобы рядом со
мной был человек, а не дикий зверь. Он бросился предо мной на колени, и
слова так и полились из его груди: он умолял меня простить его, забыть
то, что он сделал, поверить ему - речь его в этот раз была на удивление
связной.
- О, я буду стараться, - говорил он, - о капитан, простите Фелипа,
только на этот раз! Он никогда, никогда больше не будет вести себя, как
дикий зверь.
Я не подал виду, что его горячие мольбы тронули меня, но дал себя
уговорить и под конец в знак прощения пожал ему руку. В наказание я зас-
тавил его похоронить белку, и пока он рыл ямку, я говорил ему о красоте
этой маленькой лесной твари, о том, какие мучения она вынесла и как под-
ло и низко злоупотреблять силой.
- Послушай, Фелип, - говорил я ему, - ты действительно силен, но по
сравнению со мной ты так же слаб, как этот крохотный обитатель леса. Дай
мне руку. Тебе не вырвать ее из моей. А теперь вообрази, что я жесток,
как ты, и нахожу удовольствие в причинении боли. Я только чуть-чуть сжал
твою руку, и видишь, как тебе больно!
Фелип громко вскрикнул, лицо его стало серым, как пепел, и покрылось
мелкими каплями пота; когда я отпустил его, он сел на землю, качая руку,
стал дуть на нее и заплакал, как ребенок. Но урок не пропал даром: то ли
на него подействовало то новое понятие, которое он имел теперь о моей
силе, то ли его задело за сердце все сказанное мной, только его прежняя
привязанность сменилась собачьим обожанием и преданностью.
Здоровье мое тем временем быстро поправлялось. Замок стоял на возвы-
шении в центре каменистого плато, со всех сторон стесненного отрогами
гор; только с крыши, которую венчала сторожевая башня, был виден в рас-
щелине глубоко внизу кусочек равнины, который на расстоянии синел, как
море. Потоки воздуха на этих высотах двигались вольно и большими масса-
ми; здесь скапливались во множестве облака, ветер рвал их в клочья и
развешивал по зубцам гор; со всех сторон слышалось глухое, низкое бормо-
тание горных речек и водопадов; природа являлась здесь человеку в своем
изначальном, древнем и диком обличье. Я с первого дня поддался очарова-
нию этих привольных мест, изменчивой погоды, старинного полуразрушенного
жилища. Дом представлял собой продолговатый четырехугольник с выступами
в виде бастионов на двух противоположных сторонах, один из которых нави-
сал над входной дверью. Бастионы были прорезаны бойницами для стрелков,
нижний этаж совсем не имел окон, так что, если бы в замке засел вражес-
кий отряд, без пушек его нельзя было бы взять. В замке был внутренний
дворик, где росли гранатовые деревья; широкая мраморная лестница вела
оттуда на открытую галерею, поддерживаемую тонкими колоннами. С галереи
несколько внутренних лестниц вели в верхние этажи дома. Окна, выходящие
наружу и во двор, были плотно закрыты ставнями; каменная кладка наверху
кое-где обвалилась, крыша в одном месте была сорвана, видимо, ветром,
который по временам достигает в этих местах ураганной силы. Весь этот
дом, залитый ярким солнцем, возвышающийся над рощей низкорослых пробко-
вых дубов, покрытый многовековым слоем пыли, поглотившей разнообразие
красок, походил на сказочный спящий замок. Средоточием этого сонного
царства был дворик. На карнизах дремотно ворковали голуби; воздух был
неподвижен - ветры залетали сюда, только если снаружи бушевал ураган.
Пыль с гор падала тогда во двор дождем, одевая серой вуалью красные цве-
ты граната, забранные ставнями глухие окна и пустая галерея под арочным
сводом дополняли картину мертвого сна. В течение дня только солнце вно-
сило оживление во двор, рисуя поочередно на всех четырех стенах ломаные
профили и раскладывая на полу галереи ряды колонн. В одной из стен в
первом этаже была глубокая ниша, носившая, однако, следы человеческого
пребывания. Ниша представляла собой скорее комнату без одной стены; нес-
мотря на это, в ней был сложен очаг, в котором постоянно горел веселый
огонь, а плиточный пол был устлан звериными шкурами.
Здесь я и увидел впервые свою хозяйку. Она вытянула одну из шкур на
солнце и сидела, прислонившись спиной к колонне, залитая его горячими
лучами. Мне сразу бросилось в глаза ее платье очень ярких, контрастных
тонов. С ним могли соперничать в этом сером дворике только красные цветы
граната. Я взглянул на нее еще раз и поразился ее красоте. Она сидела,
откинувшись, и наблюдала за мной, как мне казалось, невидящим взором;
лицо ее выражало почти идиотское добродушие и удовлетворенность, но неп-
ринужденная благородная поза и совершенство черт превращали ее в прек-
расную статую. Проходя мимо, я снял шляпу, но мое почтительное при-
ветствие осталось без ответа, только по лицу ее пробежало беспокойство -
так рябит дуновение ветерка зеркальную гладь озера. В этот день я совер-
шал свою обычную прогулку в некотором душевном смущении, преследуемый
этой почти идолоподобной невозмутимостью. Когда я вернулся, сеньора си-
дела все в той же позе, переехав, правда, вместе со шкурой к следующей
колонне вслед за солнцем. На этот раз, однако, она сказала мне несколько
слов обычного, вполне вежливого приветствия; голос у нее был глубокий,
грудной, но говорила она так же невнятно, как ее сын, - мне то и дело
приходилось напрягать слух, чтобы понимать ее. Я отвечал наугад, и не
только потому, что половины не понял, - сеньора вдруг открыла глаза, и я
ахнул. Они были огромные, раек золотистый, как у Фелипа, но зрачки так
широко раскрыты, что глаза казались совсем черными; однако поразила меня
не величина ее глаз, а отсутствие в них всякого выражения. Более откро-
венно глупого взгляда я не встречал. Отвечая на приветствие, я стоял,
опустив голову, и поднимался к себе сбитый с толку и расстроенный. Войдя
в комнату, я взглянул на портрет и снова подивился чуду многовековой ус-
тойчивости рода. Моя хозяйка, бесспорно, была старше и дороднее дамы на
портрете, глаза ее были другого цвета, а лицо не только не имело того
жестокого выражения, которое отталкивало и вместе пленяло в прекрасной
даме, оно вообще было лишено всякого выражения, и доброго и злого. Чис-
тейшая нравственная невинность, в полном смысле слова - нуль. И тем не
менее сходство было явное, не внешнее, не в отдельных чертах, а во всем
облике, сходство крови. И я подумал, что художник, поставивший подпись
под этой мрачной картиной, хотел, видно, не только воссоздать образ мо-
лодой женщины со змеиным взглядом, но запечатлеть на холсте какое-то са-
мое существенное свойство рода.
Начиная с этого дня, отправляясь ли на прогулку или возвращаясь до-
мой, я всякий раз видел сеньору: она то сидела на солнце, прислонившись
к колонне, то полулежала на шкуре возле очага; иногда я заставал ее на
верхней площадке мраморной лестницы, но и здесь выражение безучастия не
сходило с ее лица. Во все эти дни жажда деятельности ни разу не пробуди-
лась в ней, она только вновь и вновь расчесывала щеткой свои обильные
медно-красные волосы да, увидев меня, лепетала свое обычное приветствие
грудным, чуть надтреснутым голосом. Это и были два главных удовольствия
ее жизни, если не считать, конечно, наслаждения покоем. Она высказывала
свои суждения с видом превосходства, точно они полны были глубины и ост-
роумия, хотя это были весьма пустые замечания, что, впрочем, свойственно
разговору весьма почтенных людей, и касались они самого узкого круга
предметов, но никогда не были ни бессмысленны, ни бессвязны - отнюдь: в
ее речи была своя прелесть, она дышала тем безмятежным всеприятием, ко-
торым было проникнуто все ее существо. То она говорила о том, что очень
любит тепло (как и ее сын), то о цветах граната, то о белых голубях и
острокрылых ласточках, колыхавших в стремительном полете недвижный воз-
дух двора. Птицы волновали ее. Когда они, проносясь мимо, овевали прох-
ладой ее лицо, она вздрагивала, оживлялась, слегка приподнимаясь, - ка-
залось, наконец-то она пробуждается от оцепенения. Все дни напролет она
лежала, томно погруженная в себя, нежась и предаваясь лени. Ее несокру-
шимая удовлетворенность всем и вся поначалу раздражала меня, но посте-
пенно я стал привыкать к ее спокойному, отрешенному виду и даже отдыхал
душой, глядя на нее. Скоро я привык четыре раза в день - уходя на про-
гулку и возвращаясь - присаживаться к ней. Мы лениво говорили о чем-то -
о чем, не могу сказать. Мне стало доставлять удовольствие соседство это-
го вялого, почти растительного существования, ее глупость и красота уми-
ротворяли и забавляли меня. Я стал видеть в ее замечаниях недоступную
простому пониманию глубину, ее безграничное благодушие восхищало меня и
вызывало зависть. Возникшая симпатия была обоюдной; она радовалась моему
присутствию подсознательно, как радуется журчанию ручья человек, сидящий
на его берегу в глубоком раздумье. Не скажу, чтобы лицо ее при виде меня
светлело от удовольствия, ибо удовольствие было постоянно написано на ее
лице. Я догадался о ее расположении по более интимным признакам. Однаж-
ды, когда я сидел подле нее на мраморной ступеньке, она" вдруг потяну-
лась ко мне и погладила мою руку. Жест был мгновенный, и она тут же пог-
рузилась в полудрему, не успел я осознать, что произошло. Я быстро под-
нял голову и заглянул ей в глаза, но они смотрели, как всегда, бездумно
и отрешенно. Было ясно, что она не придала никакого значения этой мгно-
венной ласке, и я упрекнул себя за легкомыслие.
Внешность матери и более близкое с ней знакомство (если это можно
назвать знакомством) укрепили меня во мнении, сложившемся от общения с
сыном. Кровь этой семьи оскудела, по всей вероятности, от длительного
инбридинга. Ведь известно, что чванливая аристократия питает пагубное
пристрастие к кровным бракам. Вырождение не коснулось, однако, физичес-
ких качеств: красота и здоровье передавались из поколения в поколение
без изъяна, и лица моих хозяев вышли из-под резца природы такими же
прекрасными, как лицо, изображенное на портрете два столетия назад. Но
интеллект (это более ценное наследие) носил все признаки вырождения; фа-
мильная сокровищница ума опустела, и потребовалась здоровая плебейская
кровь погонщика мулов или горного контрабандиста, чтобы полуидиотизм ма-
тери превратить в инфантильную резвость сына. Однако из этих двоих я от-
давал предпочтение матери. Что касается Фелипа, мстительного и вместе
покладистого, порывистого и робкого, непостоянного, как бег зайца, то
мне он даже начал казаться носителем какого-то разрушительного начала. О
матери же я не мог сказать ничего плохого. Я заметил в их отношениях
враждебность и, не осведомленный до конца, как все зрители, поспешил
взять сторону матери, хотя по большей части именно она выказывала эту
враждебность. Иной раз, когда Фелип подходил к ней, у нее вдруг прерыва-
лось дыхание, а зрачки ничего не выражающих глаз суживались, как от
сильного страха. Все, что она чувствовала, легко читалось на ее лице, и
это затаенное отвращение очень занимало меня. Что могло породить его,
чем провинился перед ней Фелип?
Я провел в замке уже десять дней, когда с гор налетел сильный ветер,
неся с собой тучи пыли. Пыль поднимается с болотистых низин, зараженных
малярией, и ветер несет ее по горным ущельям через снежные отроги. Люди
с трудом переносят этот ветер: нервы взвинчены до предела, глаза засыпа-
ны пылью, ноги подкашиваются. Ветер слетел с гор и обрушился на дом с
завыванием и свистом, от которых разламывалась голова и болели уши. Он
дул не порывами, а постоянно, без отдыха, как мчится горный поток, не
затихая ни на минуту. Высоко в горах он достигал, вероятно, ураганной
силы, ибо время от времени где-то вверху оглушительно завывало и над да-
лекими - уступами поднимались столбы пыли, похожие на дым после взрыва.
Проснувшись утром, я еще в постели почувствовал какую-то тяжесть и
напряженность в воздухе. К полудню это ощущение усилилось. Тщетно я пы-
тался сопротивляться погоде, отправившись по обычаю на утреннюю прогул-
ку, - я был побежден неистовой, бессмысленной яростью бури, дух мой был
сломлен, силы иссякли, и мне ничего не оставалось, как вернуться в за-
мок, пышущий сухим жаром и облепленный вязкой пылью. Дворик являл собой
вид самый жалкий, солнца не было, оно лишь изредка прорывалось сквозь
тучи пыли; ветер буйствовал и здесь - гнул деревья, срывал цветы и хло-
пал ставнями. Сеньора ходила в своей нише взад и вперед, щеки у нее
раскраснелись, глаза горели, мне показалось, что она что-то шепчет, как
человек, охваченный гневом. Я обратился к ней с обычным приветствием, но
она резко махнула рукой и продолжала ходить. Погода вывела из равновесия
даже это безмятежное существо. Поднимаясь к себе по лестнице, я меньше
стыдился своей слабости.
Ветер дул весь день. Я сидел у себя в комнате, пытаясь читать, или
вскакивал и ходил по комнате из угла в угол, прислушиваясь к разбушевав-
шимся стихиям. Наступил вечер, у меня не было даже свечи. Меня потянуло
к людям, и я вышел во двор. В синих сумерках выделялось красное пятно
ниши. Поленья в очаге были сложены высоким костром, и сильная тяга била
из стороны в сторону языки красного пламени. Залитая ярким, пляшущим
светом, сеньора продолжала ходить от стены к стене, то крепко сжимая ла-
дони, то простирая руки вверх и закидывая назад голову, точно посылая
небесам мольбу. Движения ее были беспорядочны, и это еще подчеркивало ее
красоту и грацию, но глаза горели таким странным огнем, что у меня му-
рашки побежали по коже. Постояв несколько времени молча, я пошел прочь,
по-видимому, незамеченный, и снова поднялся к себе.
К тому времени, как Фелип принес свечи и ужин, нервы мои сдали сов-
сем. Будь он таким, как всегда, я бы силой задержал его, только бы не
оставаться в этом нестерпимом одиночестве. Но, увы, погода подействовала
и на Фелипа. Весь день его как будто лихорадило; теперь же, с наступле-
нием темноты, он совсем впал в уныние и был словно чем-то напуган, так
что в его присутствии было еще хуже. Настороженный взгляд, бледность и
то, что он то и дело к чему-то прислушивался и вздрагивал, - все это
вконец деморализовало меня. Когда он нечаянно уронил тарелку и она раз-
билась, я даже и подпрыгнул на стуле.
- Все мы сегодня точно с ума сошли, - сказал я, силясь улыбнуться.
- Это все черная буря, - уныло - проговорил Фелип. - Такое чувство,
что надо что-то делать, а что - неизвестно.
И у меня было такое чувство. Фелип это точно подметил - он подчас об-
ладал поразительной способностью выражать свои физические ощущения в са-
мых верных словах.
- А как твоя мать? - спросил я. - Она, по-моему, очень тяжело перено-
сит непогоду. Не боишься, что она заболеет?
Фелип внимательно посмотрел на меня.
- Нет, - отрезал он почти со злобой.
Потом, приложив руку ко лбу, запричитал, жалуясь на ветер и шум, от
которого голова кружится, как мельничное колесо.
- Кто это может вынести? - вскричал он.
Ответить ему я мог только тем же вопросом. Мне было не лучше.
Я лег спать рано, замученный этим тягостным днем, но убийственный ве-
тер, его злобные, беспрестанные завывания не давали уснуть. Я лежал, во-
рочаясь с боку на бок, чувствуя, что все мои душевные силы на пределе.
Иногда я забывался сном, тяжелым и кратким, и снова просыпался; эти че-
редования сна и бодрствования окончательно лишили меня представления о
времени. Но, вероятно, было уже за полночь, когда тишину дома нарушили
жалобные, полные муки вопли. Я соскочил с постели, думая, что это во
сне, но вопли продолжались; в них было столько боли и ярости, столько
протеста и дикой, необузданной силы, что сердце леденело в страхе и тос-
ке. Нет, это был не сон - кто-то бесчеловечно истязал живое существо.
Чьи это вопли - дикого зверя или жалкого безумца? Молнией мелькнула
мысль о Фелипе и белке. Я бросился к двери, но она оказалась запертой
снаружи. Я мог колотить в нее сколько угодно - тюрьма - моя была проч-
ной. А вопли все продолжались. Временами ухо ловило в них членораз-
дельные звуки, тогда я не сомневался, что кричит человек; но потом дикий
рев снова сотрясал стены, как будто все адские силы вырвались на свобо-
ду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38