Было уж совсем поздно, когда силы стали
возвращаться ко мне.
- Олалла, - тихо начал я, - все это не страшно, мне ничего не надо
объяснять. Я принимаю все. Я люблю тебя, Олалла.
Она опустилась на колени и стала молиться, а я с благоговением смот-
рел на нее. Взошла луна, свет ее падал на левую стенку проема всех трех
окон, и в комнате стоял призрачный полумрак, в котором я различал неяс-
ный силуэт Олаллы. Она поднялась с колен и перекрестилась.
- Я буду говорить, - сказала она, - а ты слушай. Я знаю, ты можешь
только догадываться. Как я молилась, чтобы ты уехал! Я просила тебя об
этом. И я знаю, что ты исполнишь мою волю. Позволь мне так думать!
- Я люблю тебя, - повторил я.
- Но ты жил в свете, - продолжала она после некоторой паузы. - Ты
мужчина, и ты умный, а я перед тобой всего дитя. Не сердись за то, что я
тебя учу, я, знающая так же мало, как деревья наших гор. Но те, кто мно-
гое изучает, скользят лишь по поверхности знания, они схватывают законы,
постигают величие замысла, но не видят трагической сути повседневности.
Только тот, кто, как я, живет со злом бок о бок, помнит о нем, знает о
нем и умеет сострадать. Так что уходи лучше, уходи теперь же и не забы-
вай меня. Я буду жить в самых сокровенных уголках твоей памяти, жить
почти так же, как я живу в этой бренной оболочке.
- Я люблю тебя, - еще раз сказал я, слабой рукой взял ее ладонь, под-
нес к губам и поцеловал.
Она не отдернула руки, а только слегка нахмурилась, но взгляд ее не
был сердитый, а печальный и растерянный. Потом, видимо, призвав на по-
мощь всю свою смелость, она притянула к себе мою руку и, склонившись ко
мне, прижала ее к своей груди.
- Послушай, - сказала она, - ты слышишь биение жизни. Она твоя. Но
принадлежит ли она мне? Конечно, я могу отдать тебе ее, как эту золотую
монетку или ветку с дерева. И все-таки жизнь моя не принадлежит мне! Я
живу - или думаю, что живу (если я вообще существую), - где-то далеко
отсюда, в каком-то отчуждении, немощная пленница, чьи жалобы заглушает
толпа призраков. Эта капсула, что, бьется, как у всякого живого существа
в грудной клетке, признает тебя хозяином. Так знает своего хозяина соба-
ка. Да, это сердце любит тебя! А душа? Любит ли душа? Думаю, что нет. Не
знаю. Я боюсь заглянуть в себя. Когда же ты говоришь о любви, ты обраща-
ешься к моей душе, тебе душа нужна, не только мое тело.
- Олалла! - возопил я. - Но ведь тело и душа одно, особенно в любви.
Тело выбирает - душа любит. Тело и душа нераздельны, говорит господь. И
низшая ступень, если можно хоть что-нибудь в человеке назвать низшим,
только основание, пьедестал высшей.
- Ты видел, - не слушала меня Олалла, - портреты в доме моих отцов.
Ты знаешь мою мать и Фелипа, а разве взгляд твой ни разу не останавли-
вался вот на этой картине? Та, что изображена на нем, умерла сотни лет
назад, немало зла причинив людям. А теперь взгляни на нее еще раз. Разве
это не моя рука, не мои глаза, волосы? Что же тогда во мне истинно мое и
что такое я сама? Разве не принадлежит все в этом несчастном теле (кото-
рое ты любишь и потому наивно считаешь, что любишь меня), каждый изгиб,
каждый жест, выражение глаз, даже сейчас, когда я говорю с тем, кого
люблю, разве не принадлежит все это другим? Сотни лет назад другие жен-
щины глядели с нежностью на своих возлюбленных моими глазами, другие
мужчины уже слышали голос, который звенит сейчас в твоих ушах. В меня
вдета рука, точно в куклу из кукольного театра, она двигает мной, ожив-
ляет меня, и я во всем подчиняюсь ей. Я всего только вместилище черт и
свойств, которые много-много лет назад отделились в тиши могилы от свое-
го хозяина, носителя зла. Что же, мой друг, ты любишь меня? Или весь мой
род? Девушку, которая не знает, что в ней она сама, и потому не может за
себя отвечать, или весь поток, где она лишь случайное завихрение. Род
пребывает вечно, он древен и всегда юн. И он исполняет свое предначерта-
ние. Как волны по челу океана, так по его челу, сменяя друг друга, дви-
жутся отдельные индивиды; они верят в свободу воли, но это самообман -
ее нет. Мы говорим о душе, но душа-то принадлежит роду.
- Ты не согласна с человеческим и божьим законом, - прервал я ее. -
Ты восстаешь против общего порядка вещей. Разве ты не чувствуешь, как
сильно говорит в тебе и во мне голос природы? Твоя рука льнет к моей, я
касаюсь тебя, и сердце твое начинает бешено колотиться; составляющие нас
элементы, сущность которых мы не ведаем, устремляются друг к другу, сто-
ит нашим взглядам встретиться; прах земной, вспоминая свою изначальную
жизнь, жаждет соединить нас; мы влечемся друг к другу, подчиняясь тому
же закону, который управляет движением звезд в небе, приливами и отлива-
ми - вещами более древними и могучими, чем род человеческий.
- Увы, - ответила Олалла, - что мне сказать тебе? Мои предки во-
семьсот лет назад правили всей этой областью, они были умные, сильные,
хитрые и жестокие. Это, был знатнейший род в Испании; их знамена всегда
были первые на войне; короли звали их братьями; простые же люди, видя
пепелища на месте своих хижин или готовую для них перекладину с верев-
кой, проклинали их имена. А потом все изменилось. Человек развивается от
низшего к высшему, и если предок его дикий зверь, то, деградируя, он
возвращается к начальному состоянию. Усталость коснулась моего рода, че-
ловеческое стало в нем слабеть, связи рваться; ум все чаще впадал в
спячку; страсти вспыхивали сильнее, бурные и внезапные, как ветер в
ущельях гор; красота, правда, переходила из поколения в поколение, но
путеводный разум и добродетель исчезли; семя передавалось, его одевала
плоть, плоть покрывала кости, но это были кости и плоть животных, мозг
же был мушиный. Я объясняю, как умею, но ты и сам видел, как повернулось
вспять колесо судьбы для моего несчастного рода. Я стою на крошечном
возвышении посреди мертвой пустыни, смотрю вперед, оглядываюсь назад. И
сравниваю то, что мы утратили, с тем, на что обречены. Скажи, могу ли я,
живущая вдали от людей в этом зачумленном доме, понимая, что путь всех
смертных не для меня, имею ли я право продолжить заклятие, тяготеющее
над моим родом? Могу ли обрекать еще одного человека, такого же чувстви-
тельного ко злу, на жизнь в этой околдованной, сломанной бурями семье, в
недрах которой уже страдает одна душа? Имею ли право заново наполнить
проклятый сосуд отравленной плотью и передать его как смертоносный сна-
ряд следующим поколениям? Нет, не имею. Я поклялась, что род наш исчеза-
ет с лица земли. В эту минуту брат мой готовит все к твоему отъезду,
скоро послышатся на лестнице его шаги, ты отправишься с ним, и я больше
никогда не увижу тебя. Вспоминай иногда обо мне, жизнь отнеслась ко мне
сурово, но я не потеряла мужества. Я действительно люблю тебя, но я не-
навижу себя, ненавижу так, что самая любовь моя ненавистна мне. Я отсы-
лаю тебя прочь, но сердцем рвусь к тебе. Я так хочу скорее забыть тебя и
так боюсь быть забытой!
Она говорила это, уже подходя к двери, ее грудной голос звучал мягче
и приглушеннее. Еще мгновение, и она ушла, а я остался один в залитой
лунным светом комнате. Не знаю, что бы я стал делать, будь у меня силы,
а пока я лежал, предаваясь полному и беспросветному отчаянию. Немного
погодя в дверях блеснул красный огонек фонаря, вошел Фелип, не говоря ни
слова, взвалил меня на плечи и вынес за ворота, где нас ждала повозка. В
лунном свете силуэты гор темнели, как вырезанные из картона; посреди се-
ребристого плато, над низкими деревьями, которые качались от ветра, пе-
реливаясь листвой, возвышался черный массивный короб старого замка, и
только три слабо освещенных окошка в северной стене над воротами проре-
зали мрак. Это были окна Олаллы; трясясь в телеге, я не отрываясь смот-
рел на них, пока дорога не свернула в ущелье и свет их навсегда не погас
для меня. Фелип молча шагал рядом с телегой, иногда придерживал мула и
оглядывался, а один раз приблизился ко мне и положил руку мне на лоб.
Его прикосновение было как ласка животного, такое доброе и бесхитрост-
ное, что слезы брызнули у меня из глаз, точно кровь из артерии.
- Фелип, - сказал я ему, - отвези меня туда, где никто ни о чем не
будет спрашивать.
Он не ответил ни слова, повернул мула обратно, и несколько времени мы
ехали по той же дороге, потом свернули на проселок и скоро оказались в
горной деревушке с церковью - "кирктоне", как их называют у нас в Шот-
ландии. Обо всем, что было дальше, у меня остались смутные воспоминания.
Стало светать, телега остановилась, чьи-то руки подхватили меня, и я
впал в долгий и глубокий, как сон, обморок. На другой день и во все пос-
ледующие ко мне часто наведывался старый священник с табакеркой и молит-
венником. Увидев, что силы возвращаются ко мне и что состояние мое
больше не внушает опасения, он посоветовал мне поспешить с отъездом. Он
не стал ничего объяснять, а только взял понюшку табаку и взглянул на ме-
ня искоса. Я не хотел притворяться, что ничего не понял; я догадался,
что священник видел Олаллу.
- Святой отец, - сказал я, - вы ведь знаете, что я спрашиваю не из
праздного любопытства. Расскажите мне все об этой семье.
Он ответил, что это очень несчастные люди, что, по всей вероятности,
это вырождающийся род, что они очень бедны и очень невежественны.
- Только не Олалла, - возразил я. - Она умна и образованна, как редко
кто из женщин, и это, без сомнения, ваша заслуга.
- Да, - ответил старик, - сеньорита многому училась. Но остальная
семья очень невежественна.
- И мать? - спросил я.
- Да, и мать тоже, - ответил падре, нюхая табак. - Но Фелип - добрый
мальчик.
- В матери есть что-то странное.
- Да есть.
- Напрасно мы играем в прятки, отец, - сказал я. - Вам ведь известно
все, что произошло, вы только не показываете вида. И вы понимаете, что
мое любопытство не случайно. Умоляю вас, будьте со мной откровенны.
- Сын мой, - ответил старик. - Я буду с вами откровенен, насколько
позволяет мне моя осведомленность. Не так уж трудно молчать о том, чего
не знаешь. Я не уклоняюсь от разговора, и я понимаю вас. Но что я могу
сказать, кроме того, что все мы в руках господних и что пути его неиспо-
ведимы? Я советовался даже с епископом, но и он не знает, чем тут по-
мочь. Это великая тайна.
- Она помешанная?
- Объясню вам, как понимаю сам. По-моему, нет, - ответил падре. -
Раньше, во всяком случае, она была здорова. Когда она была молодой - бо-
юсь, что я мало уделял внимания этой заблудшей овечке, да простит мне
господь, - она, несомненно, была здорова, хотя кое-какие признаки болез-
ни, не столь разительные, впрочем, были заметны уже тогда. Но то же са-
мое было с ее отцом, да и с дедом. Так что я не очень опасался за нее.
Но болезнь развивается, и развивается не только на протяжении жизни од-
ного человека, но и целого рода.
- А в молодости... - начал было я, и голос у меня прервался. Собрав-
шись с духом, я продолжал: - Она очень походила на Олаллу?
- Господь запретит говорить такое о моей самой любимой прихожанке! -
воскликнул падре. - Нет, нет, сеньорита, если не считать ее красоты (но,
честное слово, лучше б уж она не была так красива), ни капельки не похо-
жа на свою мать. Вы не должны так думать, хотя, кто знает, может, было
бы лучше, если бы вы думали так.
Я приподнялся в постели и стал рассказывать священнику о нашей любви
и о решении Олаллы, признался, какой я испытал ужас и какие меня терзали
сомнения, но прибавил, что все это позади, и под конец с искренним сми-
рением попросил его рассудить нас.
Он выслушал все терпеливо и безо всякого удивления. Когда я кончил,
он сидел несколько времени молча. Потом сказал:
- Церковь... - но тут же, прервав себя, извинился: - Я совсем забыл,
сын мой, что вы не христианин. Хотя в этом из ряда вон выходящем случае
даже церковь едва ли может что-нибудь посоветовать. Если же вас интере-
сует мое мнение, то вот оно: сеньорита в этом деле лучший судья. Я бы на
вашем месте подчинился ее решению.
С этими словами он ушел и в дальнейшем посещал меня реже, когда же я
стал понемногу ходить, он, видимо, избегал меня, но не из личной непри-
язни, а просто бежал от меня, как бегут от сфинкса. Крестьяне этой де-
ревни тоже меня чуждались, смотрели искоса; самые суеверные крестились
при моем приближении (в чем я имел случай убедиться), никто не хотел
быть моим проводником в горах во время прогулок. Сперва я объяснял это
тем, что не был католиком, но потом меня осенило, что виной этому моя
недолгая жизнь в замке. Подобные дикарские понятия крестьян обычно мало
кого трогают, я же почувствовал, как мою любовь опять омрачила тень. Это
не убило любви, но пыл мой убавился.
С вершины одной из гор, в нескольких милях к западу от деревни, глу-
боко внизу было видно плато, где стоял замок; каждый день я отправлялся
туда. На вершине шумела рощица, к ней вела тропинка, почти у самой вер-
шины над тропинкой нависала скала, на которой высилось грубое распятие в
рост человека, чересчур натуралистично изображавшее страдание. Я любил
сидеть на этой скале и смотреть вниз, на плато, на старый замок; я видел
Фелипа, работающего в саду, он казался не больше мухи; иногда плато за-
дергивал туман, но налетал ветер, и в разрывах снова появлялась знакомая
картина; иногда она лежала передо мной как на ладони, залитая солнцем,
иногда расплывалась в струях дождя. Это уединенное место, откуда по вре-
менам был виден замок, обитатели которого столь странным образом вошли в
мою жизнь, прекрасно гармонировало с моим состоянием духа.
Однажды, когда я сидел так на своей скале, мимо меня прошел тощий
крестьянин, закутанный в плащ. Он был не здешний и, по-видимому, ничего
не слыхал обо мне, ибо вместо того чтобы, увидев меня, сделать крюк, он
приблизился и сел рядом; скоро мы разговорились. Между прочим, он расс-
казал мне, что был когда-то погонщиком мулов и в прежние годы часто бы-
вал в этих местах, потом он со своим мулом стал маркитантом, скопил нем-
ного денег и теперь живет с семьей на покое.
- Вы знаете, что это за дом? - спросил я его, указывая на замок, ибо
мне очень скоро надоедал любой разговор, отвлекавший мои мысли от Олал-
лы.
Крестьянин мрачно посмотрел на меня и перекрестился.
- Очень хорошо знаю, - ответил он. - В этом доме один мой товарищ
продал душу дьяволу, не введи нас, господи, во искушение! - он уплатил
за это сполна - горит сейчас в самом жарком пламени ада.
Я поежился. Немного погодя крестьянин снова заговорил, как бы размыш-
ляя вслух:
- Да, да, я знаю. Как-то я проходил поздно мимо их ворот, дорогу за-
сыпало снегом, начиналась пурга. В такую ночь в горах путнику смерть, но
под крышей оказалось еще хуже. Я схватил его за руку, сеньор, и выволок
вон; стоя на коленях в снегу, я заклинал его всем, что было ему свято и
дорого, уйти со мной оттуда; я видел, что мои мольбы начали действовать.
Но в этот момент на галерею вышла она и стала звать его; он обернулся на
зов - она стояла с фонарем в руках и, улыбаясь, звала его назад. Я стал
громко молиться, обхватив его обеими руками, но он оттолкнул меня и вер-
нулся. Он сделал выбор, господи, спаси и помилуй нас! Я молился за него,
но какой толк? Есть грехи, которые не может отпустить даже папа.
- А ваш товарищ? - спросил я его. - Что сталось с ним?
- Один господь ведает, - сказал он. - Если то, что говорят, правда,
конец его был так же ужасен, как и его грех, - волосы становятся дыбом,
как подумаешь.
- Вы хотите сказать, что его убили? - спросил я.
- Конечно, убили, - ответил погонщик мулов. - Но как? Да, "как? Есть
вещи, о которых говорить и то грех.
- Люди, живущие в этом доме... - начал было я.
- Люди! - прервал он меня в бешенстве. - Какие люди? В этом доме
дьявола обитают не люди! Что? Вы прожили здесь так долго и ничего не
слышали?
С этими словами он приблизил губы к моему уху и зашептал, точно боял-
ся, что птицы в лесу услышат его и попадают замертво от ужаса.
То, что он рассказал мне, было выдумкой, и к тому же неоригинальной,
- новая версия старой, как мир, легенды, созданная крестьянским неве-
жеством. Меня испугала не самая легенда, а вывод из нее. В старое время,
говорил он, церковь выжгла бы это гнездо василисков, но теперь церковь
стала беззубой; товарищ его, Мигуэль, избежал наказания от рук челове-
ческих, зато понес ужасную кару, обратив на себя гнев господень. Это
неправильно, впредь будет по-другому. Падре уже в преклонных годах, да и
сам он поддался бесовским чарам; но прихожане видят, какая опасность им
грозит. Придет день, очень скоро придет, когда поднимется до небес дым
над проклятым домом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
возвращаться ко мне.
- Олалла, - тихо начал я, - все это не страшно, мне ничего не надо
объяснять. Я принимаю все. Я люблю тебя, Олалла.
Она опустилась на колени и стала молиться, а я с благоговением смот-
рел на нее. Взошла луна, свет ее падал на левую стенку проема всех трех
окон, и в комнате стоял призрачный полумрак, в котором я различал неяс-
ный силуэт Олаллы. Она поднялась с колен и перекрестилась.
- Я буду говорить, - сказала она, - а ты слушай. Я знаю, ты можешь
только догадываться. Как я молилась, чтобы ты уехал! Я просила тебя об
этом. И я знаю, что ты исполнишь мою волю. Позволь мне так думать!
- Я люблю тебя, - повторил я.
- Но ты жил в свете, - продолжала она после некоторой паузы. - Ты
мужчина, и ты умный, а я перед тобой всего дитя. Не сердись за то, что я
тебя учу, я, знающая так же мало, как деревья наших гор. Но те, кто мно-
гое изучает, скользят лишь по поверхности знания, они схватывают законы,
постигают величие замысла, но не видят трагической сути повседневности.
Только тот, кто, как я, живет со злом бок о бок, помнит о нем, знает о
нем и умеет сострадать. Так что уходи лучше, уходи теперь же и не забы-
вай меня. Я буду жить в самых сокровенных уголках твоей памяти, жить
почти так же, как я живу в этой бренной оболочке.
- Я люблю тебя, - еще раз сказал я, слабой рукой взял ее ладонь, под-
нес к губам и поцеловал.
Она не отдернула руки, а только слегка нахмурилась, но взгляд ее не
был сердитый, а печальный и растерянный. Потом, видимо, призвав на по-
мощь всю свою смелость, она притянула к себе мою руку и, склонившись ко
мне, прижала ее к своей груди.
- Послушай, - сказала она, - ты слышишь биение жизни. Она твоя. Но
принадлежит ли она мне? Конечно, я могу отдать тебе ее, как эту золотую
монетку или ветку с дерева. И все-таки жизнь моя не принадлежит мне! Я
живу - или думаю, что живу (если я вообще существую), - где-то далеко
отсюда, в каком-то отчуждении, немощная пленница, чьи жалобы заглушает
толпа призраков. Эта капсула, что, бьется, как у всякого живого существа
в грудной клетке, признает тебя хозяином. Так знает своего хозяина соба-
ка. Да, это сердце любит тебя! А душа? Любит ли душа? Думаю, что нет. Не
знаю. Я боюсь заглянуть в себя. Когда же ты говоришь о любви, ты обраща-
ешься к моей душе, тебе душа нужна, не только мое тело.
- Олалла! - возопил я. - Но ведь тело и душа одно, особенно в любви.
Тело выбирает - душа любит. Тело и душа нераздельны, говорит господь. И
низшая ступень, если можно хоть что-нибудь в человеке назвать низшим,
только основание, пьедестал высшей.
- Ты видел, - не слушала меня Олалла, - портреты в доме моих отцов.
Ты знаешь мою мать и Фелипа, а разве взгляд твой ни разу не останавли-
вался вот на этой картине? Та, что изображена на нем, умерла сотни лет
назад, немало зла причинив людям. А теперь взгляни на нее еще раз. Разве
это не моя рука, не мои глаза, волосы? Что же тогда во мне истинно мое и
что такое я сама? Разве не принадлежит все в этом несчастном теле (кото-
рое ты любишь и потому наивно считаешь, что любишь меня), каждый изгиб,
каждый жест, выражение глаз, даже сейчас, когда я говорю с тем, кого
люблю, разве не принадлежит все это другим? Сотни лет назад другие жен-
щины глядели с нежностью на своих возлюбленных моими глазами, другие
мужчины уже слышали голос, который звенит сейчас в твоих ушах. В меня
вдета рука, точно в куклу из кукольного театра, она двигает мной, ожив-
ляет меня, и я во всем подчиняюсь ей. Я всего только вместилище черт и
свойств, которые много-много лет назад отделились в тиши могилы от свое-
го хозяина, носителя зла. Что же, мой друг, ты любишь меня? Или весь мой
род? Девушку, которая не знает, что в ней она сама, и потому не может за
себя отвечать, или весь поток, где она лишь случайное завихрение. Род
пребывает вечно, он древен и всегда юн. И он исполняет свое предначерта-
ние. Как волны по челу океана, так по его челу, сменяя друг друга, дви-
жутся отдельные индивиды; они верят в свободу воли, но это самообман -
ее нет. Мы говорим о душе, но душа-то принадлежит роду.
- Ты не согласна с человеческим и божьим законом, - прервал я ее. -
Ты восстаешь против общего порядка вещей. Разве ты не чувствуешь, как
сильно говорит в тебе и во мне голос природы? Твоя рука льнет к моей, я
касаюсь тебя, и сердце твое начинает бешено колотиться; составляющие нас
элементы, сущность которых мы не ведаем, устремляются друг к другу, сто-
ит нашим взглядам встретиться; прах земной, вспоминая свою изначальную
жизнь, жаждет соединить нас; мы влечемся друг к другу, подчиняясь тому
же закону, который управляет движением звезд в небе, приливами и отлива-
ми - вещами более древними и могучими, чем род человеческий.
- Увы, - ответила Олалла, - что мне сказать тебе? Мои предки во-
семьсот лет назад правили всей этой областью, они были умные, сильные,
хитрые и жестокие. Это, был знатнейший род в Испании; их знамена всегда
были первые на войне; короли звали их братьями; простые же люди, видя
пепелища на месте своих хижин или готовую для них перекладину с верев-
кой, проклинали их имена. А потом все изменилось. Человек развивается от
низшего к высшему, и если предок его дикий зверь, то, деградируя, он
возвращается к начальному состоянию. Усталость коснулась моего рода, че-
ловеческое стало в нем слабеть, связи рваться; ум все чаще впадал в
спячку; страсти вспыхивали сильнее, бурные и внезапные, как ветер в
ущельях гор; красота, правда, переходила из поколения в поколение, но
путеводный разум и добродетель исчезли; семя передавалось, его одевала
плоть, плоть покрывала кости, но это были кости и плоть животных, мозг
же был мушиный. Я объясняю, как умею, но ты и сам видел, как повернулось
вспять колесо судьбы для моего несчастного рода. Я стою на крошечном
возвышении посреди мертвой пустыни, смотрю вперед, оглядываюсь назад. И
сравниваю то, что мы утратили, с тем, на что обречены. Скажи, могу ли я,
живущая вдали от людей в этом зачумленном доме, понимая, что путь всех
смертных не для меня, имею ли я право продолжить заклятие, тяготеющее
над моим родом? Могу ли обрекать еще одного человека, такого же чувстви-
тельного ко злу, на жизнь в этой околдованной, сломанной бурями семье, в
недрах которой уже страдает одна душа? Имею ли право заново наполнить
проклятый сосуд отравленной плотью и передать его как смертоносный сна-
ряд следующим поколениям? Нет, не имею. Я поклялась, что род наш исчеза-
ет с лица земли. В эту минуту брат мой готовит все к твоему отъезду,
скоро послышатся на лестнице его шаги, ты отправишься с ним, и я больше
никогда не увижу тебя. Вспоминай иногда обо мне, жизнь отнеслась ко мне
сурово, но я не потеряла мужества. Я действительно люблю тебя, но я не-
навижу себя, ненавижу так, что самая любовь моя ненавистна мне. Я отсы-
лаю тебя прочь, но сердцем рвусь к тебе. Я так хочу скорее забыть тебя и
так боюсь быть забытой!
Она говорила это, уже подходя к двери, ее грудной голос звучал мягче
и приглушеннее. Еще мгновение, и она ушла, а я остался один в залитой
лунным светом комнате. Не знаю, что бы я стал делать, будь у меня силы,
а пока я лежал, предаваясь полному и беспросветному отчаянию. Немного
погодя в дверях блеснул красный огонек фонаря, вошел Фелип, не говоря ни
слова, взвалил меня на плечи и вынес за ворота, где нас ждала повозка. В
лунном свете силуэты гор темнели, как вырезанные из картона; посреди се-
ребристого плато, над низкими деревьями, которые качались от ветра, пе-
реливаясь листвой, возвышался черный массивный короб старого замка, и
только три слабо освещенных окошка в северной стене над воротами проре-
зали мрак. Это были окна Олаллы; трясясь в телеге, я не отрываясь смот-
рел на них, пока дорога не свернула в ущелье и свет их навсегда не погас
для меня. Фелип молча шагал рядом с телегой, иногда придерживал мула и
оглядывался, а один раз приблизился ко мне и положил руку мне на лоб.
Его прикосновение было как ласка животного, такое доброе и бесхитрост-
ное, что слезы брызнули у меня из глаз, точно кровь из артерии.
- Фелип, - сказал я ему, - отвези меня туда, где никто ни о чем не
будет спрашивать.
Он не ответил ни слова, повернул мула обратно, и несколько времени мы
ехали по той же дороге, потом свернули на проселок и скоро оказались в
горной деревушке с церковью - "кирктоне", как их называют у нас в Шот-
ландии. Обо всем, что было дальше, у меня остались смутные воспоминания.
Стало светать, телега остановилась, чьи-то руки подхватили меня, и я
впал в долгий и глубокий, как сон, обморок. На другой день и во все пос-
ледующие ко мне часто наведывался старый священник с табакеркой и молит-
венником. Увидев, что силы возвращаются ко мне и что состояние мое
больше не внушает опасения, он посоветовал мне поспешить с отъездом. Он
не стал ничего объяснять, а только взял понюшку табаку и взглянул на ме-
ня искоса. Я не хотел притворяться, что ничего не понял; я догадался,
что священник видел Олаллу.
- Святой отец, - сказал я, - вы ведь знаете, что я спрашиваю не из
праздного любопытства. Расскажите мне все об этой семье.
Он ответил, что это очень несчастные люди, что, по всей вероятности,
это вырождающийся род, что они очень бедны и очень невежественны.
- Только не Олалла, - возразил я. - Она умна и образованна, как редко
кто из женщин, и это, без сомнения, ваша заслуга.
- Да, - ответил старик, - сеньорита многому училась. Но остальная
семья очень невежественна.
- И мать? - спросил я.
- Да, и мать тоже, - ответил падре, нюхая табак. - Но Фелип - добрый
мальчик.
- В матери есть что-то странное.
- Да есть.
- Напрасно мы играем в прятки, отец, - сказал я. - Вам ведь известно
все, что произошло, вы только не показываете вида. И вы понимаете, что
мое любопытство не случайно. Умоляю вас, будьте со мной откровенны.
- Сын мой, - ответил старик. - Я буду с вами откровенен, насколько
позволяет мне моя осведомленность. Не так уж трудно молчать о том, чего
не знаешь. Я не уклоняюсь от разговора, и я понимаю вас. Но что я могу
сказать, кроме того, что все мы в руках господних и что пути его неиспо-
ведимы? Я советовался даже с епископом, но и он не знает, чем тут по-
мочь. Это великая тайна.
- Она помешанная?
- Объясню вам, как понимаю сам. По-моему, нет, - ответил падре. -
Раньше, во всяком случае, она была здорова. Когда она была молодой - бо-
юсь, что я мало уделял внимания этой заблудшей овечке, да простит мне
господь, - она, несомненно, была здорова, хотя кое-какие признаки болез-
ни, не столь разительные, впрочем, были заметны уже тогда. Но то же са-
мое было с ее отцом, да и с дедом. Так что я не очень опасался за нее.
Но болезнь развивается, и развивается не только на протяжении жизни од-
ного человека, но и целого рода.
- А в молодости... - начал было я, и голос у меня прервался. Собрав-
шись с духом, я продолжал: - Она очень походила на Олаллу?
- Господь запретит говорить такое о моей самой любимой прихожанке! -
воскликнул падре. - Нет, нет, сеньорита, если не считать ее красоты (но,
честное слово, лучше б уж она не была так красива), ни капельки не похо-
жа на свою мать. Вы не должны так думать, хотя, кто знает, может, было
бы лучше, если бы вы думали так.
Я приподнялся в постели и стал рассказывать священнику о нашей любви
и о решении Олаллы, признался, какой я испытал ужас и какие меня терзали
сомнения, но прибавил, что все это позади, и под конец с искренним сми-
рением попросил его рассудить нас.
Он выслушал все терпеливо и безо всякого удивления. Когда я кончил,
он сидел несколько времени молча. Потом сказал:
- Церковь... - но тут же, прервав себя, извинился: - Я совсем забыл,
сын мой, что вы не христианин. Хотя в этом из ряда вон выходящем случае
даже церковь едва ли может что-нибудь посоветовать. Если же вас интере-
сует мое мнение, то вот оно: сеньорита в этом деле лучший судья. Я бы на
вашем месте подчинился ее решению.
С этими словами он ушел и в дальнейшем посещал меня реже, когда же я
стал понемногу ходить, он, видимо, избегал меня, но не из личной непри-
язни, а просто бежал от меня, как бегут от сфинкса. Крестьяне этой де-
ревни тоже меня чуждались, смотрели искоса; самые суеверные крестились
при моем приближении (в чем я имел случай убедиться), никто не хотел
быть моим проводником в горах во время прогулок. Сперва я объяснял это
тем, что не был католиком, но потом меня осенило, что виной этому моя
недолгая жизнь в замке. Подобные дикарские понятия крестьян обычно мало
кого трогают, я же почувствовал, как мою любовь опять омрачила тень. Это
не убило любви, но пыл мой убавился.
С вершины одной из гор, в нескольких милях к западу от деревни, глу-
боко внизу было видно плато, где стоял замок; каждый день я отправлялся
туда. На вершине шумела рощица, к ней вела тропинка, почти у самой вер-
шины над тропинкой нависала скала, на которой высилось грубое распятие в
рост человека, чересчур натуралистично изображавшее страдание. Я любил
сидеть на этой скале и смотреть вниз, на плато, на старый замок; я видел
Фелипа, работающего в саду, он казался не больше мухи; иногда плато за-
дергивал туман, но налетал ветер, и в разрывах снова появлялась знакомая
картина; иногда она лежала передо мной как на ладони, залитая солнцем,
иногда расплывалась в струях дождя. Это уединенное место, откуда по вре-
менам был виден замок, обитатели которого столь странным образом вошли в
мою жизнь, прекрасно гармонировало с моим состоянием духа.
Однажды, когда я сидел так на своей скале, мимо меня прошел тощий
крестьянин, закутанный в плащ. Он был не здешний и, по-видимому, ничего
не слыхал обо мне, ибо вместо того чтобы, увидев меня, сделать крюк, он
приблизился и сел рядом; скоро мы разговорились. Между прочим, он расс-
казал мне, что был когда-то погонщиком мулов и в прежние годы часто бы-
вал в этих местах, потом он со своим мулом стал маркитантом, скопил нем-
ного денег и теперь живет с семьей на покое.
- Вы знаете, что это за дом? - спросил я его, указывая на замок, ибо
мне очень скоро надоедал любой разговор, отвлекавший мои мысли от Олал-
лы.
Крестьянин мрачно посмотрел на меня и перекрестился.
- Очень хорошо знаю, - ответил он. - В этом доме один мой товарищ
продал душу дьяволу, не введи нас, господи, во искушение! - он уплатил
за это сполна - горит сейчас в самом жарком пламени ада.
Я поежился. Немного погодя крестьянин снова заговорил, как бы размыш-
ляя вслух:
- Да, да, я знаю. Как-то я проходил поздно мимо их ворот, дорогу за-
сыпало снегом, начиналась пурга. В такую ночь в горах путнику смерть, но
под крышей оказалось еще хуже. Я схватил его за руку, сеньор, и выволок
вон; стоя на коленях в снегу, я заклинал его всем, что было ему свято и
дорого, уйти со мной оттуда; я видел, что мои мольбы начали действовать.
Но в этот момент на галерею вышла она и стала звать его; он обернулся на
зов - она стояла с фонарем в руках и, улыбаясь, звала его назад. Я стал
громко молиться, обхватив его обеими руками, но он оттолкнул меня и вер-
нулся. Он сделал выбор, господи, спаси и помилуй нас! Я молился за него,
но какой толк? Есть грехи, которые не может отпустить даже папа.
- А ваш товарищ? - спросил я его. - Что сталось с ним?
- Один господь ведает, - сказал он. - Если то, что говорят, правда,
конец его был так же ужасен, как и его грех, - волосы становятся дыбом,
как подумаешь.
- Вы хотите сказать, что его убили? - спросил я.
- Конечно, убили, - ответил погонщик мулов. - Но как? Да, "как? Есть
вещи, о которых говорить и то грех.
- Люди, живущие в этом доме... - начал было я.
- Люди! - прервал он меня в бешенстве. - Какие люди? В этом доме
дьявола обитают не люди! Что? Вы прожили здесь так долго и ничего не
слышали?
С этими словами он приблизил губы к моему уху и зашептал, точно боял-
ся, что птицы в лесу услышат его и попадают замертво от ужаса.
То, что он рассказал мне, было выдумкой, и к тому же неоригинальной,
- новая версия старой, как мир, легенды, созданная крестьянским неве-
жеством. Меня испугала не самая легенда, а вывод из нее. В старое время,
говорил он, церковь выжгла бы это гнездо василисков, но теперь церковь
стала беззубой; товарищ его, Мигуэль, избежал наказания от рук челове-
ческих, зато понес ужасную кару, обратив на себя гнев господень. Это
неправильно, впредь будет по-другому. Падре уже в преклонных годах, да и
сам он поддался бесовским чарам; но прихожане видят, какая опасность им
грозит. Придет день, очень скоро придет, когда поднимется до небес дым
над проклятым домом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38