Как видите, ничего соблазнительного для
такого блестящего офицера, как вы.
- Однако, вы говорите, они очень высокого происхождения, - заметил я.
- Это не совсем точно, - возразил доктор. - Мать - да. Дети - нет.
Мать - последний потомок очень знатного рода, обедневшего и захудалого.
Отец ее был не только беден, он был поврежден в рассудке. Дочь росла бе-
зо всякого присмотра. Когда отец умер, не оставив ей ровным счетом ниче-
го, ей еще воли прибавилось, пока она вдруг не вышла замуж - бог знает
за кого - не то за погонщика мулов, не то за контрабандиста, ходила мол-
ва, будто церковным браком они не сочетались и что Фелип и Олалла - не-
законнорожденные. Как бы там ни было, союз этот окончился трагически.
Жили они замкнуто, да к тому же тогда у нас было очень неспокойно, так
что истинная причина смерти супруга известна только одному священнику, а
может, и ему неизвестна.
- Я начинаю подумывать, что меня ждут необычайные приключения.
- Я бы на вашем месте умерил свою фантазию, - ответил доктор, - Бо-
юсь, что вас ждет самое прозаическое существование. Я видел Фелипа. Что
можно о нем сказать? Хитрый, неотесанный деревенский парень, и к тому
же, я думаю, немного тронутый. Остальная семья, наверное, под стать ему.
Нет, нет, сеньор капитан, я вам советую поискать приятелей среди наших
величественных гор! В них-то, если, конечно, вы любитель природы, вы не
разочаруетесь, могу вам смело обещать.
На следующий день Фелип заехал за мной в грубой деревенской повозке,
запряженной мулом; а около полудня, распрощавшись с доктором, хозяином
гостиницы и другими добрыми людьми, которые ухаживали за мной во время
моей болезни, я покинул город через восточные ворота, и скоро повозка
наша затряслась по горной дороге. Я так долго был затворником, с тех пор
как меня оставили здесь почти в безнадежном состоянии, что радовался да-
же запаху земли. Местность, по которой мы ехали, была дика и скалиста;
горы местами заросли лесом. Пробковый дуб чередовался с огромными ис-
панскими каштанами, там и здесь по каменистому ложу неслись вниз горные
речки. Сияло солнце, веял прохладный ветерок; мы проехали уже несколько
миль и оставленный позади город стал казаться незначительным бугорком на
равнине, когда внимание мое привлек, наконец, мой возница. Это был невы-
сокий, но хорошо сложенный деревенский парень с простоватым выражением
лица - точь-в-точь как его описывал доктор: очень подвижный и живой, как
ртуть, но абсолютно невоспитанный - таково было мое первое впечатление
(для многих оно так и оставалось неизменным). Помня о поставленном мне
условии, я немного удивился его несмолкаемой дружелюбной болтовне, смысл
которой было трудно уловить частью из-за скверной дикции, частью из-за
поразительного непостоянства мыслей. Правда, я и раньше встречал людей
подобного душевного склада: они, как и Фелип, живут только чувствами,
единственная пища для их ума - то, что в данную минуту попадает в поле
их зрения, они не способны по собственной воле переключить внимание с
одного предмета на другой. Слушая краем уха его болтовню, я подумал, что
так обычно говорят с седоками ямщики, ум которых большею частью ничем не
занят, а перед глазами нескончаемой вереницей проходят все одни и те же
дорожные картины. Но Фелип не принадлежал к их числу, по его собственным
словам, он был домосед. "Как хорошо, если бы мы были уже дома!" - воск-
ликнул он и тут же, увидав у дороги дерево, начал рассказывать, как од-
нажды, когда он проезжал мимо, на этом дереве сидела ворона.
- Ворона? - повторил я, изумленный этим неожиданным ходом мысли и ре-
шив, что ослышался.
Но Фелип был уже занят другим: склонив голову набок и наморщив лоб,
он напряженно прислушивался к чему-то. Грубо толкнув меня, он велел мне
молчать. Потом улыбнулся и покачал головой.
- Что ты там услышал? - спросил я.
- Да так, ничего, - ответил он и стал понукать мула криками, которые
громким эхом отдавались в горах.
Я пригляделся к нему. Он был на редкость хорошо сложен, легкий, гиб-
кий и сильный; черты лица правильные и приятные; только большие карие
глаза, пожалуй, не очень выразительны. В общем это был красивый юноша;
на мой взгляд, в его внешности не было недостатков, за исключением разве
очень смуглого цвета лица и некоторого излишка растительности - я не лю-
битель ни того, ни другого. Но особенно меня заинтересовал его интел-
лект. Я вспомнил, что доктор назвал его тронутым, и задумался над тем,
соответствует ли это истине. Тем временем дорога спустилась в глубокое
узкое ущелье, где с ревом и грохотом мчался горный поток, и весь распа-
док был наполнен шумом, мелкой водяной пылью и порывами ветра, сопровож-
давшего стремительный бег воды. Зрелище было внушительное; впрочем, до-
рога в этом месте была укреплена каменной стеной, мул уверенно шагал
вперед, и я не без удивления заметил, что лицо моего возницы побледнело.
Шум воды не был монотонен: он то затихал, как бы утомившись, то перехо-
дил в оглушительный рокот, когда пенистые бугры, рожденные на миг, в не-
истовстве набрасывались на каменные стены. Я заметил, что с каждым
яростным наскоком Фелип сильно вздрагивал, а лицо его становилось еще
белее; я вспомнил шотландскую легенду о злом речном духе Келпи и поду-
мал, нет ли в Испании схожего поверья.
- Что с тобой? - спросил я, повернувшись к нему.
- Страшно, - ответил он.
- Страшно? По-моему, это самое безопасное место на всей дороге.
- Сильно шумит, - проговорил он, и в его голосе прозвучал первобытный
страх. Я успокоился.
Мой возница умом был пятилетний ребенок. Ум его, как и тело, был под-
вижен и быстр, но развитие его остановилось много лет назад. С этой ми-
нуты я стал испытывать к нему нечто похожее на жалость. А болтовня его,
которую я слушал сперва снисходительно, скоро даже начала мне нравиться.
Около четырех часов пополудни мы распрощались с заходящим солнцем,
перевалили через хребет и стали спускаться по восточному склону; дорога
шла по ущельям в тени сумрачных лесов, голоса водопадов, уже не грозные
и оглушающие, а веселые и мелодичные, переговаривались друг с другом.
Настроение моего возницы, видимо, улучшилось, и он запел тонким, высоким
голосом; в песне его не было мелодии, но слушать его было приятно - так
поют птицы, естественно и непринужденно. Темнело, и я все больше подда-
вался очарованию этого безыскусственного пения, ожидая, что вот-вот пой-
му, о чем он поет, но так и не дождался.
- О чем ты поешь? - наконец спросил я.
- Ни о чем, - ответил он. - Пою - и все!
Особенно нравилось мне, как он повторяет через короткие промежутки
одну и ту же ноту. В этом не было однообразия, как могло бы показаться,
не было, во всяком случае, ничего навязчивого, пение его дышало той уми-
ротворенностью, какой воображение наше любит наделять строгую тишину ле-
са или неподвижную водную гладь.
Ночь опустилась еще до того, как мы выехали на плато. Скоро впереди
стал виден плотный сгусток темноты, и я догадался, что это и есть старый
замок. Мой провожатый соскочил с повозки и долго свистел и звал кого-то,
наконец откуда-то из темноты вынырнул старик крестьянин и подошел к нам,
держа в руке зажженную свечу. В ее слабом свете я различил большие свод-
чатые, окованные железом ворота в мавританском стиле. В одной из створок
Фелип отворил маленькую калитку. Старик увел куда-то мула с повозкой, а
мы с Фелипом вошли в калитку, и она затворилась за нами. При слабом мер-
цании свечи мы пересекли двор, поднялись по каменным ступеням, затем по
открытой галерее дошли до лестницы, которая привела нас наконец к дверям
большой полупустой комнаты, которая, как я догадался, была предназначена
мне. В комнате было три узких окна, стены обиты покрытыми лаком деревян-
ными панелями и увешаны шкурами диких зверей. В очаге ярко горел огонь,
бросая на пол и стены живые отблески; ближе к огню стоял стол, накрытый
для ужина; дальний угол занимала уже постланная на ночь постель. Мне бы-
ла приятна такая заботливость, и я сказал об этом Фелипу. Фелип со
свойственным ему простодушием, как эхо, отозвался на мои похвалы.
- Хорошая комната, - сказал он. - Очень хорошая. И огонь хороший, от
него по телу идет тепло. И кровать, - прибавил он, идя со свечой в
дальний угол. - Смотрите, какие хорошие простыни, гладкие-гладкие, как
шелковые!
С этими словами он провел свободной рукой по простыням, нагнулся и
зарылся лицом в постель с выражением полного блаженства. Это меня слегка
покоробило, я взял у него свечу, боясь, что он еще устроит пожар, и вер-
нулся к столу, где стоял кувшин с вином. Налив чашку, я позвал Фелипа.
Он сейчас же вскочил и подбежал ко мне. Но, увидев, что я протягиваю ему
вино, затряс головой.
- Нет, нет! - вскричал он. - Это для вас. Фелип это не любит.
- Прекрасно, сеньор, - сказал я. - Тогда позвольте мне выпить за ваше
здоровье, а также за процветание вашего дома и всей вашей семьи. А уж
коли разговор пошел о семье, - прибавил я, осушив чашку, - позвольте мне
лично представиться сеньоре вашей матери, чтобы почтительно припасть к
ее ногам.
Когда Фелип услыхал эти мои слова, все простодушие и детскость как
ветром сдуло с его лица - оно стало хитрым и замкнутым. В мгновение ока
он отскочил от меня, точно перед ним был лютый зверь, готовый к прыжку,
или разбойник с обнаженным кинжалом, и бросился к двери. В дверях он
обернулся, и я заметил, как у него сузились зрачки.
- Нет, - отрезал он и бесшумно выскользнул из комнаты. Я слышал, как
на лестнице затихали его шаги, легкие, как капли дождя, и тишина вновь
окутала дом.
Поужинав, я придвинул стол к постели и стал готовиться ко сну. Свеча
теперь озаряла светом другую стену, и я увидел портрет, который сразу
пленил мое воображение. Это был портрет молодой женщины. Судя по платью
и по приглушенной гармонии красок на полотне, она уже давно покинула
этот мир, но живость глаз и всего лица, особая непринужденность позы
превращали портрет в зеркало, куда смотрелась сама жизнь. Фигура женщины
была тонкой и сильной и правильных пропорций; рыжие косы, как корона,
венчали голову; глаза, золотисто-карие, смотрели на меня совсем как жи-
вые; совершенную красоту ее лица портило только жестокое, мрачное и
слишком чувственное выражение. Что-то в этих чертах и фигуре, почти неу-
ловимо, как эхо эха, напоминало черты и фигуру Фелипа; несколько времени
я стоял перед картиной, не отрывая от нее глаз, в каком-то раздражении
чувств, и размышлял о странном сходстве. Оскверненная простой грубой
кровью, ветвь рода, который рождал когда-то прекрасных дам, подобных
той, что глядела сейчас на меня с полотна, получила иное назначение: ее
отпрыски носят теперь крестьянское платье, правят запряженной мулом по-
возкой и прислуживают постояльцам. Но, возможно, в Фелипе живет как свя-
зующее звено крошечный кусочек той деликатной плоти, которую когда-то
облачали в шелк и парчу, и теперь эта плоть содрогается от прикосновения
грубой ткани костюма Фелипа.
Первые утренние лучи падали прямо на портрет, Я уже проснулся и смот-
рел на него, испытывая все большее наслаждение. Коварными сетями опутало
мое сердце это прекрасное лицо, и голос благоразумия становился все глу-
ше; я понимал, что любить такую женщину - значит подписать приговор сво-
ему роду, но я знал также, что, если бы я ее встретил, я бы полюбил ее.
День ото дня я все глубже постигал ее жестокое сердце и все яснее видел
свою слабость. Я мечтал о ней дни и ночи, ради ее глаз я пошел бы на
преступление. Черной тенью легла она на мою жизнь. Бродя в окрестностях,
дыша свежим воздухом и чувствуя, как возвращаются силы, я благодарил бо-
га, что моя колдунья спит спокойно в могиле, что волшебная палочка ее
красоты рассыпалась в прах, уста навсегда умолкли, а приворотное зелье
ее испарилось.
Но порой меня вдруг мороз подирал по коже: а что, если она не умерла,
а живет, воскреснув в одном из своих потомков?
Трапезы свои я совершал у себя в комнате в одиночестве. Прислуживал
мне Фелип. Сходство его с портретом преследовало меня. Временами оно ис-
чезало, временами вновь возникало, пугая, как привидение. Особенно он
походил на портрет, когда бывал в дурном расположении духа. Фелип полю-
бил меня - это несомненно: был счастлив и горд, когда я говорил с ним;
чтобы привлечь мое внимание, прибегал ко множеству детских, незамыслова-
тых уловок; любил сидеть в моей комнате возле огня и вести несвязный
разговор или петь свои странные, бесконечные песни без слов; иногда он
гладил, как бы лаская, мое платье. Не скрою, эта полная любви ласка при-
водила меня в замешательство, которого я стыдился. Вместе с тем ему были
свойственны вспышки беспричинного гнева, а порой на него находило бесп-
росветно мрачное настроение. Бывало, в ответ на мое замечание он опроки-
дывал тарелку с супом, даже не пытаясь притвориться, что сделал это не-
чаянно; то же было, когда я пытался кое о чем расспросить его. Мое любо-
пытство было вполне естественно - ведь я жил в незнакомом месте, среди
незнакомых людей, - но стоило мне хотя бы обиняком спросить о чем-то, он
уходил в себя, лицо его темнело, и я чувствовал тогда, что с ним шутки
плохи. Вот тогда на какой-то миг можно было принять этого простого дере-
венского парня за брата прекрасной дамы на портрете. Но эти вспышки
быстро проходили, и с ними вместе умирало сходство.
В первые дни мое общество составлял только Фелип, если не считать да-
мы на портрете. Хладнокровие мое может вызвать улыбку недоверия - ведь
Фелип был явно слаб рассудком и к тому же подвержен приступам необуздан-
ной ярости. Сказать по правде, первое время в его присутствии мне было
не по себе, но очень скоро я возымел над ним такую власть, что совсем
перестал его бояться.
Случилось это вот как. Фелип по природе был склонен к безделью и бро-
дяжничеству. Однако все свое время он проводил дома и не только прислу-
живал мне, но трудился каждый день в саду, или, вернее, на маленькой
ферме, которая находилась в южной части усадьбы. Ему помогал крестьянин
- тот, что встретил нас в день моего приезда, живший в полумиле от гос-
подского дома в простой хижине; из окна мне было видно, что из этих дво-
их Фелип работает куда больше, хотя время от времени он бросал лопату и
ложился спать под те самые деревья и кусты, которые окапывал; его
упорство и энергия, похвальные сами по себе, вызывали у меня тем большее
восхищение, что они не были врожденными добродетелями, и ему явно прихо-
дилось делать над собой усилие. Но, восхищаясь им, я не переставал спра-
шивать себя: что пробудило и поддерживает в этом слабоумном деревенском
парне такое непоколебимое чувство долга? Я спрашивал себя, до какой сте-
пени это чувство властно над его инстинктами. Возможно, это заслуга свя-
щенника. Но как-то священник при мне приехал в усадьбу. Пробыв около ча-
са, он уехал. Я видел приезд его и отъезд - я сидел неподалеку на бугре
и рисовал. Все это время Фелип неотлучно работал в саду.
Однажды, каюсь, я решил совратить Фелипа с пути истинного и, подкара-
улив его у калитки, без особого труда уговорил отправиться со мной на
прогулку. Был чудесный день. В лесу, куда я его повел, было зелено и
прохладно, упоительно пахло всеми запахами земли и леса, жужжали пчелы,
порхали над цветами бабочки. Здесь Фелип открылся мне с новой стороны:
он самозабвенно предавался веселому безделью, меня это даже немного сму-
щало, и в то же время он был так ловок и грациозен, что я глаз не мог
оторвать от него. Он скакал вокруг меня, как дикая коза, потом вдруг ос-
танавливался, смотрел кругом, прислушивался, - казалось, он пьет окружа-
ющий мир, как эликсир жизни; одним прыжком он взлетал на деревья и рас-
качивался на ветках, как обезьяна. За время прогулки он произнес всего
несколько ничего не значащих слов, но более беспокойного спутника (хотя
и очень приятного) у меня никогда не было: меня приводила в восторг его
простодушная радость, восхищала красота и точность движений. Быть может,
из легкомыслия и эгоизма я постарался бы ввести эти прогулки в обычай,
если бы судьба не позаботилась вмешаться самым жестоким образом. Фелип,
ловкий и быстрый, поймал на верхушке дерева белку. Он был далеко, но я
видел, как он спрыгнул с дерева и, присев, кричал от восторга, точно ре-
бенок. Его чистая, наивная радость умилила меня, я прибавил шагу, и
вдруг жалобный визг белки, как ножом, полоснул меня по сердцу. Я много
слыхал о жестокости мальчишек, особенно деревенских, и многое видел, но
то, что происходило сейчас перед моими глазами, привело меня в неописуе-
мую ярость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38