И поэтому я говорю себе, что обязан писать, ибо это позволит мне прокормит
ь Этол и Маргарет. После суда все дороги к работе в банке, газете, литерату
рном агентстве, министерстве, фирме для меня закрыты. Только одна возмож
ность заработать на хлеб насущный: сочинять такие истории, которые найду
т своих покупателей…
Жутко и унизительно, но иного выхода нет.
Пожалуйста, порасспрашивай старых ковбоев, как мексиканцы называли сер
ебряные шпоры, которые делали умельцы в Акапулько? У них было особое слов
о, которое я не могу вспомнить, а ходить в библиотеку я не могу теперь, чтоб
ы не встречаться на улице со знакомыми. Англо-испанский словарь чрезвыч
айно дорог, но это слово мне необходимо, оно ритмически-точно ляжет в тот
рассказ, который я рано или поздно запишу на бумаге.
Меня также интересует, как старый индеец, который жил на эстансии «Натал
и», называл кожаный мешок, который мы привязывали к седлу, когда отправля
лись в город? Я совершенно забыл это его слово. Оно не испанское, он произн
осил его на кечуа. Если помнишь, не премини написать мне, ладно?
Иногда, поздней ночью, когда все в доме спят, я выхожу на улицы, иду мимо дом
ов, и мне делается страшно, оттого что здесь жил Питер, а его нет более в жив
ых; там веселился Майкл, но и его свалил недуг; тут матушка Эстер угощала п
ивом, но и ее похоронили три недели назад. Как это страшно Ц зримое ощущен
ие ухода в иной мир всех тех, кто жил с тобою рядом совсем еще недавно!
Твой Билл Портер".

64

"Мой дорогой добрый Уолт Порч!
Как всегда, ты ошибся! Я прочитал новеллы этого самого Билла Портера и под
ивился: что ты нашел в них? Всякая попытка создать новое в литературе есть
начинание с негодными средствами. После «Одиссеи» ничего нового создан
о не было. Лучшее из написанного в средние века Ц лишь приближение к анти
чному. Чем дальше литератор норовит уйти от древних, чем замысловатей он
ищет форму, чем неожиданнее крутит сюжет, чем больше навязыва
ет себя в роли комментатора происходящего, тем слабее его работы.
Я привык к тому, что меня замалчивает критика. Это происходит оттого, что я
незыблемо стою на позициях традиционной европейской прозы. Американск
ой литературы как таковой не существует; да и как нация мы толком не сложи
лись, кипим в одном котле, а какая получится из этого варева похлебка, надо
еще посмотреть.
Не могу понять, что тебя привлекло в этом самом Портере, право! Он представ
ляется мне удачливым маклером, который торгово нащупывает «жареное», то
, чего ждут продавцы универсальных магазинов, миллионеры, путешествующи
е на океанских пароходах, и несчастные клерки, всю жизнь мечтавшие о поез
дке на Дикий Запад. Рабочие у нас не читают, фермеры Ц тоже, а если бы и чита
ли, то все равно жить они будут так, как жили, Ц темно и стадно, ибо бытие оп
ределяет Рок, Дух, Сатана Ц все, что угодно, только не Идея, не божье Слово.

Ты вообще-то стал меня удивлять, старина. Не сердись за откровенность. Кри
тик, ты должен быть похож на орла, который парит высоко в небе, выискивая ж
ертву, растерзав которую можно преподать урок другим. Ты обязан растерза
ть жертву не из-за злобности характера, а для иллюстрации твоей Силы, то е
сть Мысли.
Ты же сидишь на земле и восторгаешься кукареканьем петуха с огненным хво
стом. Что с тобою? Устал?
Литературу делают страдальцы. Люди типа Портера сочиняют сюжеты, сидя в
кэбе, который везет их на службу. Они не знают отчаяния. Они упитанны и бла
гополучны. У них жены толстые. Они в церковь ходят по воскресеньям в новом
костюме. Таких новелл, какие сочиняет поразивший тебя Портер, я готов пис
ать поштучно в день. Но мне же будет стыдно печатать такое! Где язык? Стиль?
Какова главная идея? Где отчаянье, которое должно потрясать сердца читат
елей? Где безответность вопросов?
Или я старею? Может быть, я перестал понимать все, что меня окружает? Может
быть, я засиделся в своем доме, в грозной тишине моей библиотеки?
Видишь, я не стал отвергать твоего протеже абсолютно. Я подверг и себя при
страстному бичеванию. И все это для того, чтобы заманить тебя в гости, сест
ь к столу, затопить камин и погрузиться в беседу, которая столь нужна тем,
кого связывает не год и не пять, но тридцать лет дружества.
Жду!
Твой Грегори Презерз.
P. S. Прочитав письмо перед тем, как положить его в конверт, я удивился: отчег
о столько раздражения в моем ответе? Что меня больше задело: твои восторг
и по поводу Портера или же его вещи? Но если так, надо перечитать еще раз, та
к что я оставляю его рассказы себе, ладно?
P. P. S. Я не хочу видеть Марту, пусть даже она по-прежнему любит меня. Нельзя со
вмещать литературу и похоть; работа над рукописью убивает желание любит
ь.
Напиши, сильно ли она располнела?
P. P. P. S. Тридцать долларов выслал".

65

"Дорогой Ли!
Все больше и больше начинаю постигать страшное значение слова «бессили
е».
И в Древнем Риме, когда варвары приближались к Вечному городу, и во времен
а инквизиции, когда подозрительность была повсеместной, и в последние ме
сяцы абсолютизма, при всеобщем разложении, накануне взрыва люди сг
ибались перед неизбежным, думали о нем, изредка решались обмолвить
ся с самыми близкими о том, что грядет, но ничего не предпринимали, чтобы х
оть как-то противостоять этому мистическому, непонятному, устрашающе-н
еотвратимому будущему.
Но можно ли сравнить эту всеобщую пассивную обреченность с тем, когда ты
просыпаешься утром, говоришь любимой «здравствуй», помогаешь ей поднят
ься с ложа, ждешь ее за столом, пьешь с нею кофе, говоришь о том, что сегодня,
наверное, будет дождь, интересуешься, заметила ли она, как ярко расцвели к
алы, какой сочный, нутряной у них цвет, слушаешь ее ответы, смотришь в ее гл
аза, ставшие громадными, невероятно живыми, реагирующими буквально на вс
е окружающее, и понимаешь при этом, что остались ей не годы, и не месяцы, а не
дели, может быть, даже дни.
Как ты думаешь, а что, если я буду постоянно чем-то занимать ее? Может быть,
это не даст болезни подтачивать ее здоровье ежеминутно? Что, если просит
ь ее переписывать то, что я держу у себя в столе? Расклеивать строчки из дн
евников, которые я привез? Ах, боже мой, да кто я такой, чтобы надеяться на ус
пех?! Если бы я был настоящим писателем, если бы я был высоко благороден, а н
е обычен и мал, если бы мои книги проникли в народ и формировали его душу, т
огда Этол чувствовала бы это и дралась не столько за свою жизнь, сколько з
а мою надобность людям, потому что в любом человеке гражданское Ц как бы
глубоко оно ни было запрятано Ц превалирует над личным, каждый человек
в душе своей носит задатки нереализовавшего себя Цицерона, Клеопатры, Ру
ссо или Баха. Только большой Литератор может формировать героические ха
рактеры, легко переносящие невзгоды, уверенные в том, что будущее, сколь б
ы ни был труден к нему путь, окажется прекрасным, значительно более полны
м и достойным, чем прошлое и настоящее.
Между прочим, Наполеон, которому нужны были герои-солдаты, заметил, что ес
ли бы Корнель, автор героических характеров, которым многие в ту пору под
ражали (а не просто пролистывали его творения на сон грядущий или же успо
коенно откладывали Ц если речь шла о папской цензуре Ц «ничего опасног
о не замечечено, можно печатать»), был бы жив, он бы дал ему титул герцога.
Увы, я не Корнель, хотя я хочу писать такие характеры, которым не зазорно с
ледовать. Впрочем, даже если бы я стал Корнелем, герцогское звание мне бы н
е присвоили из-за подсудности, которая, увы, на всю жизнь. Продажные полит
ики, сидящие в Капитолии Ц до тех пор пока их самих не выгнали, как торгов
цев из храма, Ц внимательно следят за «чистотою» граждан, в первую очере
дь формальной, отмеченной справкой, документом, архивом, но отнюдь не за ч
истотою духовной, истинной, проверяемой не бумажной выпиской, но реальны
м делом.
Я думал, что было бы очень славно увезти отсюда Этол. Я думал, что смена обс
тановки хоть как-то поможет ей, соки духовные вольют новые силы в ее угаса
ющую плоть, но врач, которого время от времени приглашают, считает переме
ну климата нецелесообразной. Если бы я жил в доме Этол в ином качестве, мож
ет быть, ко мне бы прислушались, ибо я убежден, что врач не прав. Поскольку о
н считает, что дни Этол сочтены, надо пробовать все, что только можно, лома
ть устоявшиеся медицинские доктрины, позволять себе надеяться на Чудо, н
авязывать эту веру несчастной Этол. Правда, у нее, как у всех смертельно бо
льных, началось некое отторжение правды, она не то чтобы не хочет, она уже
просто-напросто не умеет понимать свое положение, совершенно искренне о
бсуждает со мною фасоны следующей весны, рассматривает фотографии пари
жских мод, советуется, что пойдет ей, а что нет, а я должен быть при этом весе
лым, я должен спорить с нею, убеждать ее в том, что надо будет сшить не синее
, а лиловое платье, поскольку это еще больше подчеркнет совершенно особы
й цвет ее глаз.
Однако недавно я ужаснулся мысли, что снова во всем ошибаюсь. Это началос
ь на прошлой неделе, когда Этол, после ужина, когда я помог ей перейти в спа
льню, как бы невзначай спросила: «Если бы случилось страшное и ты бы погиб
в Гондурасе, я бы никогда не вышла замуж. Или, быть может, только после того,
как Маргарет стала взрослой. А ты?» Я ответил ей, что такие вздорные мысли
мне никогда не лезут в голову (а они лезли!), я отказываюсь отвечать на тако
й отвратительный вопрос, мы будем жить еще сорок девять лет, одиннадцать
месяцев, семь дней и четырнадцать часов, а потом нам смертельно надоест в
се это предприятие, именуемое жизнью, и мы уснем вместе, а проснемся в чист
илище. ( Добро не есть следствие людских размышлений. Оно в нас
заложено изначально, а если порою и благоприобретено, то лишь в самых мал
ых дозах. Конечно, оно присуще всем, но зримо проявляет себя лишь в натурах
особо одаренных, выходящих из рамок обычного. Но ведь, возражаю я себе, чт
обы хоть как-то успокоиться, такого рода люди обычно проявляли себя в дел
е, в идеях, в проповеди, как Лютер, такого рода личности обычно вносили нов
ое качество в мир, а моя Этол прожила свою короткую жизнь лишь заботами об
о мне и Маргарет, лишь страданием, которое я принес ей, лишь ожиданием пере
мены к лучшему. Зачем же такая несправедливость? Почему она не выразила с
ебя так, чтобы людям стало хоть на чуточку легче жить и радостнее думать о
грядущем?! А может быть, Нравственность и Добро распространяются среди л
юдей только в том случае, если становятся мыслью изреченной?) Я пишу тебе п
исьма после полуночи, когда в доме все спят, но все равно я испытываю посто
янный страх. Мне кажется, что это письмо может не дойти до тебя и вернуться
обратно, к Рочам, и Маргарет вскроет его, и оно попадется на глаза Этол, и он
а узнает всю правду (если только она и так не знает ее до конца, о чем я писал
тебе выше), я опасаюсь, что кто-то где-то почему-то делает все, чтобы меня ар
естовали задолго до суда, и это сразу убьет Этол, и виноват в этом буду оди
н я, а не тот, кто где-то и почему-то копает против меня… Я представляю себе,
что один из родственников тех бандитов, которых мы перестреляли на грани
це, когда они хотели вторгнуться к нам, все эти годы выслеживал меня, и теп
ерь нашел, и постоянно наблюдает за домом Рочей, но мстить он намерен не об
ычным, не страшным в общем-то способом Ц выстрелом в грудь, но особо изощ
ренно, Ц похитив Маргарет. Чем ближе день суда, чем хуже состояние Этол, т
ем ужаснее мне жить из-за постоянного, гнетущего чувства страха, который
ранее был неведом мне. А как это мешает работе, Ли! Перед моим мысленным вз
ором проходят дикие картины ужасов, они перечеркивают все те сюжеты, кот
орые ранее просто-таки толпились в моей голове, а потом я начинаю думать о
себе, как о бездушном чудовище, которое живет лишь своими представления
ми, когда рядом, в пяти шагах, хрипло дышит в неосознанном (а может, осознан
ном?) предсмертье прекрасный двадцатишестилетний человек, мать моего ре
бенка, нежная, взбалмошная, несчастная, обреченная Этол…
Твой Билл".

66

"Дорогой Грегори!
На те тридцать долларов, которые ты мне прислал, я устроил грандиозный пи
р. Старый Уолт Порч, «орел-стервятник от критики», как ты изволил выразить
ся, знает цену слову, боится его и трепещет перед ним.
Если хочешь знать правду, то своим эпитетом ты выдал мне комплимент. Орел
Ц самая большая птица (хоть и хищная), орел мух не ловит, он ищет партнера, х
оть в чем-то равного ему по значению. (Кстати, именем орла где-то называют н
аиболее ценную железную руду, «орлиный камень».) Что же касается «стервя
тника», то и здесь исследование глубинного, таинственного смысла, заложе
нного в неразгаданность слова, следует толковать в пользу последнего, иб
о наиболее близким по смыслу синонимом следует считать слово «яростный
». Да, да, именно так! Эрго, я Ц по твоему определению Ц «яростный орел».
Спасибо!
Только обязательно верни рассказы Портера.
Марта похудела и выглядит так, словно ей исполнилось двадцать три, а не тр
идцать два года.
Думаю, ты правильно решил не ехать сюда. Она была бы расстроена, встретивш
ись с человеком, который вполне серьезно пишет про то, что любовь несовме
стима с литературой. По-моему, отсутствие любви свидетельствует о том, чт
о литература кончилась, осталось глухое ремесло, в лучшем случае мысль, н
о никак не чувство, в то время как общеизвестно, что первоосновой прозы и п
оэзии является чувство, высекание огня, рождение позиции…
Это не я пал, а ты, Грегори! Твое письмо повергло меня в уныние.
Читай исследования про Сальери. Только перед этим достань его партитуры
и проиграй их на рояле Ц без этого ты не поймешь всей трагедии.
Кстати, признаюсь, до недавнего времени я был убежден, что Сальери вымышл
енная фигура.
Но самое страшное случилось сегодня утром, когда я прочитал в «Пост» тво
й рассказ, написанный после того, как ты подверг остракизму Портера.
Грегори, ты ведь стал подражать ему! Ты пытаешься следовать его интонаци
и, ты прерываешь повествование, чтобы порассуждать о том и о сем, ты норови
шь сделаться добрым утешителем читателей, их сотоварищем, но ведь это не
удается тебе, я чувствую фальшь в каждом твоем слове, в тебе нет того естес
тва, которое я увидел в новеллах безвестного Портера, преданного, обворо
ванного и запрещенного к публикации мною, Уолтом Порчем, во имя дружбы с т
обою, Грегори Ф. Презерзом.
Можно быть последователем, но нет ничего страшнее удела подражателя! Ибо
он, подражатель, тяжело ненавидит того, кому подражает, кого он натужно хо
чет переплюнуть, но разве можно природу написать прекраснее, чем она ест
ь? Мастерство пейзажиста Ц в приближении к ней, но это совсем не то прибли
жение к «Одиссее», о котором ты писал мне столь раздраженно.
Традиция только тогда становится традицией, когда ей противополагаетс
я новация. Чем больше новаций, тем ярче светит Антика, но коли мир решит за
консервировать себя, словно мясо в стеклянной банке, начнется мрак и без
временье, время колдовства, черной магии и глухого бунта разума.
Я возвращаю тебе тринадцать долларов, а двадцать семь верну через неделю
, когда получу очередной гонорар из моего литературного агентства, задро
бив еще одного Портера. Да здравствует Сальери, слава нам с тобою, Грегори!

Я не кончаю письмо обязательным «до свиданья», ибо мне что-то перестало х
отеться видеть тебя.
Уолт Порч, христопродавец".

67

"Дорогой Ли!
Мне трудно браться за перо после того, как я навсегда простился с Этол.
Я могу описать самые мельчайшие подробности ее последних дней, которые б
ы разорвали тебе сердце, лишили сна и надолго перечеркнули в душе твоей в
сяческую надежду на Справедливость и Добро. Именно поэтому я не стану эт
ого делать. Пусть уж мое горе живет во мне, со мною пусть оно и умрет, незаче
м открывать его другим, безжалостно это, а потому нечестно.
Я потрясен мужеством Этол, ее достоинством. Видимо, никогда в жизни челов
ек не открывается окружающим так, как он открывает себя накануне смерти.

У меня не было от тебя секретов… Впрочем, нет, были и есть, у каждого челове
ка всегда есть секреты от друга, отца, матери, жены, дочери, сына… Тем не мен
ее ты знал, что болезнь Этол сопровождалась ломкой ее характера. Веселая,
доверчивая, реактивная, общительная, легкая, она постепенно становилась
раздражительной, обидчивой, подозрительной… Мне порою было до слез горь
ко слышать ее слова, незаслуженные, чужие, холодные… Я обижался на нее так
, как только может обижаться любящий мужчина, когда его оскорбляют безо в
сякого к тому основания…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24