Так оно и получилось.
Тринадцатого ноября Блок выступил в открытом заседании общества с докладом «Россия и интеллигенция».
Внешним образом то был ответ публицисту Герману Баронову, обличавшему М.Горького за «обожествление народа» в повести «Исповедь». Блок возразил: сердце Горького «тревожится и любит, не обожествляя, требовательно и сурово, по-народному, как можно любить мать, сестру и жену в едином лице родины – России».
Но возражение Баронову было для Блока делом десятым. Он вступил в разговор, чтобы сказать о своем. За неделю до доклада он писал матери: «Чем ближе человек к народу (Менделеев, Горький, Толстой), тем яростнее он ненавидит интеллигенцию».
Что происходит в России? «Медленное пробуждение великана». Пробуждается к активной исторической жизни полутораста миллионный народ. И есть несколько сот тысяч интеллигентов, которых от народа отделяет «недоступная черта» (пушкинское слово). По обе стороны черты – «люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном». Это непонимание, нежелание увидеть и узнать друг друга «определяет трагедию России».
Как видим, трагедия России понималась узко, вне общих реально-исторических закономерностей и решающих сдвигов, была сведена к частному вопросу о взаимоотношениях народа и буржуазной интеллигенции. Понятие классовой борьбы, так ярко вспыхнувшей в революционные годы, в размышлениях Блока не присутствует, хотя в стихах он и писал о рабочем, призванном сокрушить повапленный гроб капитализма. Народ у него – некое нерасчлененное целое, грозная, но безликая «стихия».
Блок оставался целиком в пределах своей лирически претворенной темы. В качестве главного аргумента опять привлекается Гоголь, призывавший «умертвить себя» – то есть отречься от всего самого дорогого, личного, во имя России, ради ее жизни, чтобы получить право «подвизаться в ней».
Нынешняя хилая интеллигенция, доказывал Блок, к такому отречению неспособна, как неспособна и к подвигу, потому что сгноила свои мускулы на богоискательских прениях и вечерах «нового искусства». Потеряв веру в «высшее начало», она погрязла в духовном нигилизме, формы которого многообразны, начиная с вульгарного «богоборчества» декадентов, кончая «откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов».
Единственное, что может исцелить интеллигенцию, это приобщение к народу. Если интеллигенция все более пропитывается «волею к смерти», то народ искони носит в себе «волю к жизни». Понятно в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил: просто по инстинкту самосохранения. Бросается – и наталкивается на недоверие, молчание, «недоступную черту».
Тем самым и в характеристику интеллигенции не было внесено необходимой ясности. Блок взял, что называется, через край. В сущности, обличал он тонкий слой столичной интеллигенции, затронутый воздействием декаданса. Но была ведь и в столицах и «во глубине России» другая интеллигенция – демократическая, трудовая, не зараженная никакими декадентскими болезнями, занятая не безответственной болтовней, но реальным, живым, насущно полезным делом.
Блок соглашался, что какая-то часть интеллигенции не оторвалась от народа, что есть «передовые люди, вдохновляемые своим трудом, стоящие на честном посту», но считал это исключением, подтверждающим правило.
Гоголю Россия представилась тройкой, летящей в неизвестное. Блок по-своему истолковывает гоголевский образ. Тройка вырастает в грозный призрак трагического столкновения интеллигенции с народом, – столкновения неизбежного, если оба стана не сотрут «недоступную черту». Блок вопрошает: а что, если тройка «летит прямо на нас», «свято нас растопчет», не оставит камня на камне от «нашей культуры»? Что, если, «бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель»?
Немного погодя он уточнит свою мысль: «А стихия идет. Какой огонь брызнет из-под этой коры – губительный или спасительный? И будем ли мы иметь право сказать, что это огонь – вообще губительный, если он только нас (интеллигенцию) погубит?»
Мысли знакомые. Они сродни жертвенным настроениям «кающихся дворян» XIX века. Есть в них нечто и от тоже жертвенных (но уже по-другому – без покаяния) предвещаний русских символистов, от брюсовского обращения к «грядущим гуннам»:
Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречают приветственным гимном.
… В день, когда выступал Блок, публики в Религиозно-философском обществе собралось много. Была молодежь. «Я увидел, что были люди, которым я нужен и которые меня услышали», – писал Блок матери. Когда он кончил, его обступили сектанты, звали к себе. Объявленные прения были запрещены полицией, – этот инцидент вызвал много откликов в прессе. (Прения все же состоялись – в закрытом заседании 25 ноября.)
После собрания Блок, несколько взбудораженный выступлением, встречами, вмешательством полиции, привел к себе на Галерную Евгения Иванова. Едва приступили к чаепитию, в квартиру позвонили. Пришла незнакомая девушка, только что слушавшая Блока, «очень глубокая и мрачная». Сидела до поздней ночи, спрашивала – стреляться ей или нет, ушла как будто немного успокоившись. «Она знает все, что я писал, не только стихи, но все статьи. Хорошо знать, что есть такие читательницы».
Вообще он стал все чаще сталкиваться со «свежими людьми», с демократической молодежью. Известность его быстро росла, к нему тянулись за советом, просто за сочувствием. Один из неведомых Блоку корреспондентов просил его о встрече: «…это было бы праздником моей жизни. До того крепко я люблю Вас и уважаю… Мощная, сильная фигура Ваша твердо стоит в моем воображении».
Как раз в это время у Блока установилась связь с небольшой группой начинающих писателей, которые назвали себя «Кружком одиноких». Среди них был одержимый правдоискатель и горький пьяница А.С.Андреев (тот самый, что просил о встрече), курсистка Маня Либерсон, какие-то Малкис, Веревкин, Мейксин. «Одинокие» вознамерились издавать литературные сборники или газету, пригласили к сотрудничеству Льва Толстого, Леонида Андреева и Блока. Из замыслов их ничего не вышло, но Блоку хотелось «поискать среди них людей» и написать для их издания статью о том, что «единственное возможное преодоление одиночества – приобщение к народной душе и занятие общественной деятельностью».
Тогда же Блок близко познакомился с курсисткой-бестужевкой Зоей Зверевой. Они встречались и переписывались много лет. «Значительная и живая» – так отозвался Блок о Зверевой. Он позвал ее к себе на чтение «Песни Судьбы», по ее инициативе читал драму на Бестужевских курсах, выслушивал и принимал ее советы. Из переписки выясняется, что Зверева, девушка левых убеждений, очевидно связанная с революционным подпольем, привлекла Блока к делу помощи политическим заключенным, каторжанам и ссыльным – то ли устройством литературных вечеров и концертов с благотворительной целью, то ли путем сбора денежных средств, одежды, книг.
Среди «политических», как-то связанных с Блоком, был некий «товарищ Андрей». Известно, что в том же 1908 году поэт деятельно хлопотал о спасении людей, которым грозила смертная казнь.
Вернемся, однако, к судьбе доклада о России и интеллигенции.
Предполагалось, что он будет опубликован в «Русской мысли». Но редактор журнала Петр Струве, столп кадетской общественности, бард империалистической «Великой России», был «совершенно возмущен» выступлением Блока и опубликовать его «безответственный» доклад отказался наотрез.
Блока это происшествие только укрепило в его позиции. Припомнив толстовскую «Смерть Ивана Ильича», он писал для себя: «Бараны, ослы, скоты! Дело идет не „о почках или тонкой кишке, а о жизни и смерти“… А пока – „стать выше“ этих кадетов, этой дряхлой и глубокоуважаемой сволочи… Пусть даже все под разными предлогами отказываются пропечатывать мои идеи. Это – доказательство, что идеи – живые. Живое всегда враждебно умирающему».
Между тем мирно влачившее свои дни Литературное общество предложило Блоку повторно огласить его доклад. Здесь 12 декабря собралась послушать «декадента», заговорившего о народе, совсем другая публика – либеральные писатели, профессура, среди них – осколки старого народничества. Председательствовал Владимир Галактионович Короленко.
По докладу развернулись жаркие прения. На Блока дружно нападали с разных сторон, с разных позиций – богоискатель А.Мейер, марксист Б.Столпнер, кадеты В.Мякотин и Л.Галич, социал-демократ (будущий меньшевик) В.Базаров. Ораторы обвиняли докладчика в «оригинальничанье», декадентстве, утверждали, что доводы его наивны с точки зрения науки, социологии и политики, что «черта переходима», что антиномии «народ – интеллигенция» вообще не существует.
Были высказаны и крайние суждения. Юрист М.Рейснер (ученик А.Л.Блока) обличил докладчика в «кощунственном реакционерстве», публицист А.Неведомский – в «ненависти к Белинскому».
Прения приняли столь острый характер, что Чулков и Мережковский, тоже во многом несогласные с Блоком, сочли нужным заступиться за него. В.Г.Короленко, завершая споры, заметил, что вопрос, поднятый Блоком, «стар как мир», но он убежден: ныне разъединенные станы в будущем сойдутся.
Блок поделился своими впечатлениями с матерью. «Оживление было необычайное. Всего милее были мне: речь Короленко, огненная ругань Столпнера, защита Мережковского и очаровательное отношение ко мне стариков из „Русского богатства“ (Н.Ф.Анненского, Г.К.Градовского, Венгерова и пр.). Они кормили меня конфетами, аплодировали и относились как к любимому внуку, с какой-то кристальной чистотой, доверием и любезностью».
Как видно, «старики» почувствовали в «декаденте» свою закваску, бекетовскую кровь.
Таким образом, Блока выслушали. Из его ответного слова в Литературном обществе вырос новый доклад «Стихия и культура», прочитанный в Религиозно-философском обществе 30 декабря. Это вершина блоковской публицистики 1908 года.
Здесь он существенно развил и вместе с тем уточнил свою тему. Центр тяжести был перенесен с вопроса о «недоступной черте» на более общую проблему. Речь пошла о главном – об ощущении непрочности старого мира, о предчувствии неотвратимого приближения всемирно-исторического катаклизма.
«Неотступное чувство катастрофы» охватило людей последних поколений независимо от того, признаются они в этом или нет. Сама история подложила бомбу, которая вот-вот взорвется. Мысль Блока распространяется на коренные вопросы общественного бытия. Пока философы, писатели и политики красноречиво рассуждали о «цельности и благополучии, о бесконечном прогрессе», выяснилось, что нарушены связи «между человеком и природой, между отдельными людьми и, наконец, в каждом человеке разлучены душа и тело».
Под свежим впечатлением от «безжалостного конца Мессины» – разрушительного сицилийского землетрясения (15 декабря 1908 года) у Блока складывается представление о неукрощенной стихии, несущей месть победоносной цивилизации.
Человек, казалось бы, владеет и правит миром. «Завоевана земля и недра земли, завоеван воздух, который завтра весь будет исчерчен аэропланами». И вдруг, в ту минуту истории, когда человеческий гений совершает чудеса, когда (условно говоря) Толстой пишет «Войну и мир», а Менделеев открывает периодическую систему элементов, «в этот самый момент отклоняется в обсерватории стрелка сейсмографа». И происходит неслыханная катастрофа, перед которой люди бессильны: ученые говорят, что на юге Италии еще не отвердела земная кора.
Эта метафора понадобилась Блоку, чтобы напомнить о другой неотвердевшей коре – над стихией уже не подземной, а земной, над стихией народной.
Размышления Блока о мстящих друг другу народной стихии и человеческой цивилизации крайне субъективны, и многое в них легко оспорить, но есть глубокий объективный смысл в его заключительных словах: «Так или иначе – мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева…»
В те же декабрьские дни 1908 года он дописал цикл «На поле Куликовом». Пятое, заключительное, стихотворение в структуре цикла имеет значение первостепенное: здесь – взгляд в будущее, чреватое и «мглою бед неотразимых» (как сказано в эпиграфе, взятом из Вл.Соловьева), и решающими битвами за Россию, до времени придавленную реакцией.
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И словно облаком суровым
Грядущий день заволокла.
За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. – Молись!
Чувством будущего он жил. Когда-то Гоголю чудесным видением сверкнула будущая Россия. «Вслед за Гоголем снится она и нам… Она глядит на нас из синей бездны будущего и зовет туда».
А какое реальное содержание вкладывал Блок в понятие будущего, видно из его письма к В.Розанову (20 февраля 1909 года). Великой русской литературой и общественной мыслью завещана «огромная концепция живой, могучей и юной России». Она охватывает и мужика с его думой «все об одном», и «юного революционера с пылающим правдой лицом», вообще все грозовое, насыщенное электричеством.
«Если есть чем жить, то только этим. И если где такая Россия „мужает“, то уж, конечно, – только в сердце русской революции… С этой грозой никакой громоотвод не сладит».

ЧЕРНЫЕ ДНИ
1
Его час настал.
Но в это важное ответственное время переоценки ценностей, поисков и находок, напряженной работы и вдохновенных поэтических взлетов еще более обострилась его личная драма. Он потратил на нее много душевных сил, которые так нужны были ему для дела.
Вернемся к Любови Дмитриевне, посмотрим, как распорядилась она своей жизнью.
Эмансипировавшись, отказавшись от роли «функции», жадно хлебнув обретенной свободы, она решила утвердиться в театре. Догадываясь в глубине души, что талантом ее бог не наградил, захотела взять упорством и работой. Готовилась в актрисы усердно – занималась пластикой, «ставила голос», перечитала множество старых и новых пьес. Отваги придавала и открывшаяся материальная независимость: предстояло получить свою долю обширного менделеевского наследства.
В середине февраля, в составе мейерхольдовской труппы, Любовь Дмитриевна отправилась в длительную гастрольную поездку по западным и южным городам. В труппе были Н.Н.Волохова и В.П.Веригина, А.А.Юшкевич, снискавшая известность под именем Ады Корвин в амплуа танцовщицы-«босоножки», несколько способных актеров, потом выдвинувшихся, – Зонов, Неволин, Голубев, Давидовский, Гибшман.
Пошла кочевая, суетная, безалаберная актерская жизнь. Скучное провинциальное захолустье, грязноватые гостиницы, гонка кое-как слепленных спектаклей, покучиванье, случайные, ни к чему не обязывающие романы. Гастроли шли туго, успеха не имели, сборы были ничтожные, Мейерхольд нервничал, актеры нередко оставались без копейки.
Но Любовь Дмитриевна пребывала в радостном возбуждении. «О, как я люблю театр! – писала она Блоку. – Я совсем, совсем в родной стихии!»
Актеров не хватало, а репертуар был обширен и пестр. Сверх подготовленных спектаклей («Балаганчик», «Сестра Беатриса», «Электра», «Жизнь Человека», «Строитель Сольнес», «У царских врат») приходилось ставить «кассовые» пьесы невысокого качества. Любовь Дмитриевна играла много. В письмах она кокетничала: «играю не так, как надо», «то, что делаю, – не искусство», однако мимоходом роняла: «Меня наши все принимают очень всерьез как актрису».
Скромность не была в числе ее добродетелей: «У меня есть фантазия, есть темперамент, но нет материала, из которого рождается художественный образ актера. Скульптор без мрамора». Она даже пускается в теоретические рассуждения – что есть актер, находит, что Комиссаржевская – «без фантазии». Все это было не свое, схваченное на лету, подслушанное у Мейерхольда.
Она вообще оказалась восприимчивой к веяниям моды. После тягостной передряги с Андреем Белым и прошлогодних бесшабашных увлечений она вполне усвоила удобную философию декадентского пошиба: если тебя подстерегает «соблазн», смело иди ему навстречу – и принимай его как должное, чтобы потом одолеть его, – только так можно «освободиться от лжи».
Так в убогом Могилеве началась ее «сжигающая весна». То, что произошло здесь, несмотря на тяжелые последствия, осталось для нее «лучшим, что было в жизни», – так написала она на склоне лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84