На следующий день Блок коротко известил Белого: «Боря! Сборник „Нечаянная Радость“ я хотел посвятить Тебе, как прошедшее. Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя. Только поэтому не посвящаю Тебе этой книги».
Казалось бы, пришло время расстаться. Но безумный Боря все еще верит, что он любим и что только внешние обстоятельства («приличия») стоят на его пути. После встречи в «Праге» он впал в полное умоисступление, принявшее формы клинические.
Сразу после московского агрессивного разговора, очевидно в тот же день, он пишет Блоку: «Саша, милый, я готов на позор и унижение: я смирился духом: бичуйте меня, гоните меня, бегите от меня, а я буду везде и всегда с вами и буду все, все, все переносить. Планы один ужасней другого прошли передо мной, я увидел сегодня, что не могу рассудком, холодно переступить: я всех вас люблю. Мне остается позор: унижение мое безгранично, терпение мое не имеет пределов. Я все вынесу; я буду только с вами, с вами. Я орудие ваших пыток: пытайте и не бойтесь меня: я – собака ваша всегда, всю жизнь. До 22-го в Дедове. Потом в Москве, с сентября там, где вы, и на все унижения готовый. Отказываюсь от всех взглядов, мыслей, чувств, кроме одного: беспредельной любви к Любе. Твой несчастный и любящий Тебя Боря. P. S. Скажи Любе, что мы можем, можем, можем быть сестрой и братом. Скоро увидимся».
Вслед за тем Белый пишет в трех экземплярах «клятву», которую посылает Блоку, Любови Дмитриевне и Александре Андреевне. Содержание ее примерно то же, что и в только что приведенном письме: «Клянусь Тебе, Любе и Александре Андреевне, что я буду всю жизнь там, где Люба». Иначе – он погибнет «для этого и будущего мира», да и самой Любе это «необходимо и нужно».
Самое удивительное, что этот сумасшедший документ Белый писал с благим намерением, чтобы в него «не вкралось ничто истеричное»
Парадоксальность поведения Белого состояла в том, что, вмешавшись в семейную жизнь Блока, пытаясь отнять у него жену и не преуспевая в этом, он искал сочувствия у того же Блока и обвинял его в душевной черствости, бесчеловечности. Вот извлечение из еще одного письма Белого (от 13 августа 1906 года), которое не было вскрыто Блоком: «Право, я удивляюсь, что ты меня не понимаешь. Ведь понять меня вовсе нетрудно: для этого нужно только быть человеком».
Белый пребывал в горячке. Один хорошо знавший его человек заметил, что вокруг него «то и дело заваривалась суматошная смесь действительности с бредом». В Дедове, у С.М.Соловьева, он вознамерился «уходить себя голодом», но, пойманный с поличным, «отложил голодовку». Перебравшись в Москву, он в течение целой недели безвылазно сидел в пустой квартире (мать была за границей), не снимая с себя дамской черной маски, – к ужасу кухарки Дарьи и к тайному удовольствию бесноватого Эллиса, забегавшего его проведать. Однажды раздается звонок, Белый в маске открывает дверь: оказывается, вернулась мать. Она так и села на чемодан.
Мотивы черной маски и красного домино прочно засели в сознании Белого. Распаляя себя, он воображал, как в этом наряде и с кинжалом в руке он предстает перед онемевшей Любовью Дмитриевной. Потом это откликнется в чеканных стихах:
Только там по гулким залам –
Там, где пусто и темно, –
С окровавленным кинжалом
Пробежало домино.
Мотив кроваво-красного домино возникнет еще и в «Петербурге», в сценах с младшим Аблеуховым на Зимней канавке и на балу у Цукатовых.
Эллис «науськивает» Белого вызвать Блока на дуэль. Тот соглашается – и вот уже Эллис в потрепанном сюртучке и помятом котелке летит с вызовом в Шахматово.
Тут дело властно взяла в свои руки Любовь Дмитриевна. Эллис заявил, что должен говорить с Блоком с глазу на глаз, но она твердо ответила, что будет присутствовать, сбила официальный тон секунданта, усадила его обедать.
Вопрос был улажен за полчаса. Какая дуэль? «Просто Боря ужасно устал», ему нужно отдохнуть. И Эллис, переночевав в Шахматове, возвращается к Белому, чтобы доказать, что повода для поединка, в самом деле, как будто и нет и что Блок «очень хороший».
Белый сразу же решает: «Дуэли не быть!»
Двадцать четвертого августа Блоки возвращаются в Петербург, а через несколько дней, верный своей клятве, туда является Белый и поселяется все в тех же номерах на углу Караванной и Невского.
Блоки переезжают из Гренадерских казарм в свою первую собственную квартиру. Белому велено ждать приглашения.
Он ждет десять дней, боясь отлучиться из тесного темноватого номера, смахивающего на камеру одиночного заключения, выходит из себя, трижды пишет Блоку – и не получает ответа. Как-то на Манежной площади промелькнул Блок и словно бы его не заметил. Белому он показался оскорбительно холодным, надменным, злым, и таким «впаялся в память», чтобы потом отразиться в облике Николая Аполлоновича Аблеухова.
Наконец в начале сентября приносят сухую записку от Любови Дмитриевны. В ненастный, мглистый день, через Марсово поле, Троицкий мост, длинным Каменноостровским Белый идет на Лахтинскую.
После просторных и до блеска натертых комнат в Гренадерских казармах поразила теснота неказистой квартирки в доходном доме.
«В пышных, в неискренних выражениях Л.Д. объяснила: они пригласили меня для того лишь, чтоб твердо внушить мне – уехать в Москву». Блок молчал. Визит занял менее получаса.
Белый ушел в полном смятении. Опять туман, мгла, леденящий ветер, темная Нева, какие-то барки. В мемуарах он сильно драматизировал все, что происходило, но в эту бессонную ночь в самом деле помышлял о самоубийстве – хотел броситься в Неву с Троицкого моста; потом передумал – решил дождаться рассвета и утопиться с лодки, выехав на середину реки; написал прощальное письмо матери… Воспоминание об этой сентябрьской ночи несколько раз мелькает в «Петербурге».
Вдруг – ранним утром – стук в дверь: посыльный с запиской Любови Дмитриевны, на этот раз ласковой. Просит прийти сию же минуту. Очевидно, убитый вид Белого все же напугал Блоков.
Уже в десять утра он был на Лахтинской. Состоялся примирительный разговор. Все трое сообща решают, в течение года не нужно видеться – с тем чтобы потом попытаться встретиться «по-новому».
В тот же день Белый уезжает в Москву и вскоре оказывается в Мюнхене.
4
Как же держался при всем этом Блок?
В безнадежно запутавшихся отношениях с Белым он последовательно старался отделить личное от литературно-общественного. Положение его было тем более трудным, что к этому времени вполне выявились и все более обострялись его литературные разноречия с человеком, который оказался соперником в любви.
Лично к Белому, поверх всего, что их разделяло, он относился как к писателю замечательному, но человеку больному, в сущности невменяемому, которого нужно по возможности щадить. В августе 1906 года, в самый разгар истерических выходок Белого, получив его «клятву», о которой уже сказано, он писал ему с полной откровенностью: «Летом большей частью я совсем не думал о Тебе или думал со скукой и ненавистью. Все время все, что касалось Твоих отношений с Любой, было для меня непонятно и часто неважно. По поводу этого я не могу сказать ни слова, и часто этого для меня как будто и нет. По всей вероятности – чем беспокойнее Ты, – тем спокойнее теперь я. Так протекает все это для меня, и я нарочно пишу Тебе об этом, чтобы Ты знал, где я нахожусь относительно этого, и что я верю себе в этом».
Позиция, как видим, уклончивая. Однако на чем все-таки основывалось спокойствие Блока, его вера в себя? Конечно, на том, что Любовь Дмитриевна останется с ним.
В третью годовщину свадьбы, 17 августа 1906 года, он написал известное стихотворение «Ангел-хранитель», обращенное к жене (имеется автограф этого стихотворения, озаглавленный: «Любе»). Здесь сказано все: «Люба была „светлой невестой“, их связала „тайна и ночь“, но она отняла его тайну, она не любит того, что любит он; и пусть они не могут „согласно жить“, но все равно она ему в одном лице и сестра, и невеста, и дочь, и даже жена. Она на земле его ангел-хранитель, и – вопреки всему, что их разделяет, – они всегда должны быть вместе.
Что огнем сожжено и свинцом залито,
Того разорвать не посмеет никто!
С тобою смотрел я на эту зарю –
С тобой в эту черную бездну смотрю…
Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?
Вдвоем – неразрывно – навеки вдвоем!
Между тем вскоре, в сентябрьской книжке нового журнала «Золотое руно», появляется образцово нелепый аллегорический рассказ Андрея Белого «Куст», написанный еще в мае и опрометчиво отданный в печать. Сам Белый впоследствии по справедливости охарактеризовал это произведение как «сплошную депрессию» и «бред».
В рассказе фигурирует Иванушка-дурачок – ранимое существо «с усталым сердцем», убежавшее с кафедры, с которой оно метало в толпу «динамитные слова», – убежавшее «в поля». Здесь он увидел колдовской куст, которому придано уродливо-человеческое обличье, отчасти напоминающее окарикатуренного Блока: «сухое лицо красноватое, корой – загаром – покрытое». Далее появляется красавица огородникова дочка – «лебедь» с «зеленым золотом волос», наделенная ведьмовской «ужасной прелестью». Ее держит при себе насильно и прячет от Иванушки колдовской куст, а она, оказывается, не более не менее как «душа» бедного Иванушки, охваченного «угаром страсти». Тот жалобно взывает: «Ты была бы, душа моя, со мною, кабы ворог давний не разлучил нас надолго». И хотя огородникова дочка отталкивает Иванушку, он вступает с дьявольским кустом в поединок, из которого не выходит победителем.
Эта аллегория, изложенная в натужной сказовой манере, никому, кроме героев неразберихи, конечно, не была понятна. Только Блоки могли уразуметь, что значили такие, к примеру, признания Иванушки-дурачка: «Пусть с пути того, пути заповедного – возврата уже нет: нет и быть не может». На Блоков же была рассчитана и угроза потерпевшего поражение Иванушки: «Имейте в виду, что я ничего не забыл. Я еще приду к вам. Еще добьюсь своего…»
Для читателя же была придумана такая мотивировка: вся эта история оказывается горячечным бредом некоего Ивана Ивановича, попавшего в лечебницу для душевнобольных. Куст – не более как пятно на обоях, плод распаленного воображения Ивана Ивановича.
Любовь Дмитриевна, выпроводив Белого за границу, обещала писать ему – и обещание свое сдержала. Но, прочитав «Куст» и оценив его как «бессильный пасквиль», она в очередной раз известила Белого, что порывает с ним окончательно и бесповоротно. Тот вопреки очевидному ответил, что не имел в виду ни ее, ни Блока. Его заверения приняты не были.
Сидя тем временем за границей (сперва в Мюнхене, потом в Париже), Белый отводил душу, обличая Блоков в эпистолярной прозе и в стихах.
Им отдал все, что я принес:
Души расколотой сомненья,
Кристаллы дум, алмазы слез,
И жар любви, и песнопенья,
И утро жизненного дня.
Но стал помехой их досугу.
Они так ласково меня
Из дома выгнали на вьюгу.
Непоправимое мое
Воспоминается былое…
Воспоминается ее
Лицо холодное и злое…
При всем том Белый предпринимал попытки нового сближения. В декабре он снова объясняется Блоку в любви, просит о встрече с глазу на глаз, признается, что в его поступках было «много лжи», посылает «в знак примирения» фотографию и стихи.
… Забыл ли ты прежние речи,
Мой странный, таинственный брат?
Ты видишь – в пространствах бескрайных
Сокрыта заветная цель.
Но в пытках, но в ужасах тайных
Ты братa забудешь – ужель?
Тебе ль ничего я не значу?
И мне ль ты противник и враг?
Ты видишь – зову я и плачу,
Ты видишь – я беден и наг.
Но, милый, не верю в потерю:
Не гаснет бескрайняя высь.
Молчанью не верю, не верю.
Не верю – и жду: отзовись.
Разительным контрастом этим плаксивым стихам была присланная с ними фотография. На ней изображен гладкий и, признаться, изрядно самодовольный мужчина с холеными усами, в баварском костюме и кокетливо наброшенной пелерине, с тростью и лайковой перчаткой в руке.
Блок отозвался – достаточно сдержанно и не без иронии. Белый все еще твердил о каком-то долге и о каких-то принципах, а Блок отвечал: «Я могу исходить только из себя, а не из принципа, как бы он ни был высок». Уйти от лжи, оставившей их отношения, – вот единственный, общий их долг. И еще жестче: «А „бескрайняя высь“ все-таки – стихи. И из всего остального – из слов и лица на фотографической карточке – я не вижу в тебе того, кого могу сейчас принять в свою душу». В заключение он попросил: «Пожалуйста, пиши мне „ты“ с маленькой буквы, я думаю, так лучше».
Здесь – рубеж в их переписке. Приближалось время разнузданной полемики, тщетных попыток новою примирения и полного разрыва.
Остается досказать историю отношений Андрея Белого и Любови Дмитриевны.
Белый хотя и ожесточился против нее, доказывая Блоку, что именно она и только она разрушила их «братство», тем не менее не оставлял попыток войти к ней в доверие и добиться своего. Это было тем более нелепо, что Любовь Дмитриевна уже решительно ничем не обнадеживала его.
На помощь себе Белый мобилизовал всех своих друзей. В Париже он встретился с Мережковскими – и безусловно по его инспирации Зинаида Гиппиус обратилась к Любови Дмитриевне с многословным, льстивым, ханжеским и бестактным письмом, в котором убеждала ее «поверить» в свою якобы недоосознанную любовь к Белому и воплотить ее «реально».
Другой старинный друг Белого, корректнейший Эмилий Метнер в свою очередь пытался уговорить Любовь Дмитриевну. Стоит привести выдержку из ее ответа: «Во мне нет больше того озлобления против Б.Н. Напротив, теперь я определенно чувствую свою вину перед ним… Дело в том, что когда я поняла, что не люблю его (тогда же, весной 1906 г.), я так легкомысленно, непоследовательно и непонятно вела себя, что лишила Б.Н. всякой возможности придавать значение моим словам. У него сложилось такое представление, что я из трусости прогоняю его, не даю ему возможности убедить себя и обманываю себя и его, когда говорю, что не люблю его. „Возможность“ это устранить и мучает его. Все дело в том, чтобы он понял, что никаких возможностей нет».
Время идет. В личной жизни Любови Дмитриевны происходят серьезные перемены. А Белый все не прекращает своих домогательств. В июле 1907 года Любовь Дмитриевна сообщает Блоку, что получила от «Бори» новое «многолистное повествование о его доблести и нашей низости в прошлогоднем подлом тоне». Письмо сожгла и пепел выбросила. Теперь Любовь Дмитриевна полна доверия к Блоку: «Какой ты надежный, неизменно прямой, самый достоверный из всех…»
В октябре и ноябре 1907 года Белый дважды побывал в Петербурге и возобновил встречи с Любовью Дмитриевной. Снова между ними возникли, как она говорит, «серьезные контры» и произошло «очень крупное объяснение», на этот раз уже последнее.
Много лет спустя Белый сказал об этом прямо и жестко: «Я опять имел встречи с Щ.: я, как Фома, таки палец вложил в рану наших мучительных отношений; и я убедился, что суть непонятного в Щ. для меня – в том, что Щ. понимания не требуeт: все – слишком просто, обиднейше просто увиделось в ней. Я-то? Последнее мое правдивое слово к Щ.: – Кукла! Сказав это слово, уехал в Москву, чтобы больше не встретиться с ней; все ж мы встретились лет через восемь; и даже видались, обменивались препустыми словами».
Слова были, впрочем, вовсе не препустые. Из письма Любови Дмитриевны к Блоку выясняется, что при этой встрече (в августе 1916 года) они говорили о прошлом, «сознали свои вины».
Они встретились еще раз – через пять лет, у гроба Блока…
Белый не признался лишь в одном – что вдохновительница «душевных мистерий», обернувшаяся в конце концов «куклой», была его единственной настоящей любовью, пронесенной через всю жизнь.
Кровь чернела, как смоль,
Запекаясь на язве.
Но старинная боль
Забывается разве?
Такие стихи сочинил Белый в 1906 году. И эта старинная боль не переставала бередить ему душу. Пятнадцать лет спустя люди, тесно общавшиеся с Белым в Берлине, долгими часами выслушивали его многоречивые, полные мельчайших подробностей рассказы о том, что некогда было и навсегда сплыло. Он исповедовался с такой страстью и с таким отчаяньем, словно речь шла о событиях если не нынешнего, то не далее как вчерашнего дня. Он даже по ночам ломился к утомленным слушателям, чтобы досказать то, о чем не успел поведать днем.
Белый в эти дни переживал очередную тяжелую личную драму: от него ушла жена – та Лея (она же Нелли), чье имя многократно встречается в его стихах и прозе. Но, как проницательно заметила одна писательница, с которой Белый делился своими переживаниями и воспоминаниями, Ася-Нелли была всего лишь «заместительницей» той – давней, которую он так горячо обличал и проклинал.
Нельзя было не остановиться на этом злосчастном романе – и не потому только, что он сыграл столь значительную роль в жизни людей, попавших в его водоворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84