— Уж и этого мне не знать? — отвечает он вопросом на вопрос.
— И сколько же тебе сегодня стукнуло?
— Ну зачем же уточнять...
— Хочу салютовать тебе — за каждый прожитый тобою год залп из двенадцати орудий!.. О чем тебе мечтается, Сахнов, что тебе видится в твоем завтрашнем дне?
— Фашистский пулемет. Вон его ствол прямо в грудь мне нацелен. Однако шутки в сторону....
Да, всем нам в грудь нацелены фашистские пулеметы пушки, автоматы и черт знает какое еще оружие. А тут один разнесчастный горемыка в кои-то веки вспомнил день своего рождения, вспомнил жизнь!.. И первый мой порыв — захотелось посвятить Сахнову стихи. Тщетно ищу карандаш. Нет карандаша. Тогда я решаю попросить соседа-пулеметчика «сыграть» эдак мощно на своем «инструменте» в честь Сахнова. И вижу, пулеметчик убит: только-только беднягу сразило, лежит у своего пулемета один-одинешенек.
Я отошел от него. И вокруг и во мне снова властвовала война...
Опять полили дожди. Не видать нам больше малины. Стеной хлещет, одинаково заливая и нас и врагов. Я приказал своим солдатам пообильнее смазать оружие, чтобы не поржавело. Всюду вода — и под ногами, и на голову льет, того и гляди, все блиндажи смоет. А по траншеям так целые реки текут.
Мне вспоминается старая песенка:
Вот и дождь заморосит...
А дальше? Дальше не помню.
Вдруг ударила «катюша». Всеми своими стволами жахнула, и ракеты смертоносным ливнем огня и пламени ринулись сквозь водяную завесу в сторону вражеских позиций... Вспомнил!.. Вспомнил припев песенки: «Джан, любимая, джан...»
Близ Званки от огня «катюши» загорелось дерево. Гигантский огненный столб вознесся в мглистое небо. Неописуемое зрелище. Пылающее дерево унесло меня в наши ущелья. Росла у нас возле дома высокая черешня. С нее был виден сад Маро. Я забирался на самую ее верхушку — гибкие ветви, того и гляди, сломаются — и высматривал оттуда Маро. Отец снизу кричал мне:
— Эй, парень, разобьешься. Слезай...
Не разбился.
Мгла рассеялась. На очень большой высоте летит самолет. Не могу определить, наш или немецкий. Вот он раскидал букеты осветительных ракет — красных, белых, зеленых. Чудится, будто небо обрушилось и звезды, медленно падая, гаснут в пути.
Что там делает Сахнов? Как отмечает свой день рождения? Я, конечно, свинья, надо бы сходить поздравить его. Но кого оставить на НП? И стихотворения в подарок не написал...
Снаружи какая-то возня. Что там? Ах да, к пулеметчикам прибыла кухня, горячую пищу доставили. Я накинул плащ, натянул на голову капюшон и вышел.
Под высокой насыпью стоит полевая кухня. «Привет тебе, любезная,— мысленно заговорил я с нашей кормилицей-кухней.— Ты горемычному брату-солдату лучший друг, пустая ли, полная, все одно. Здравствуй. Мы безгранично любим тебя, как малое дитя грудь своей матери. И хотя твоя «грудь» дымится и часто бывает полупустой, мы любим тебя, даже песенку в твою честь сложили: поем ее, когда голодны. Но сейчас я сыт...»
Запряженная в полевую кухню, маленькая кобылка съежилась под дождем и дрожит мелкой дрожью. Кухонная печурка открыта, из нее вылетают искры и с шипением гаснут. Огромный котел полуоткрыт, и из него валит пар. Пулеметчики спокойно стоят в очереди, один за другим подают повару свои котелки. Тот быстро наполняет их похлебкой и на чем свет стоит клянет дождь, который льет не переставая.
— Не ругайся,— успокаивает его кто-то из пулеметчиков,— он же тебе помогает, недостачи не будет.
Все хохочут.
— А если суп испортится? — вздыхает повар.
— Только бы голова твоя уцелела, по всему видно — товар дорогой.
Очередь опять закатилась смехом.
А дождь не смеется. Он знай себе крутит свой жернов.
Я люблю нет-нет да «покусывать» противника. Покручу телефон и приказываю своим:
— Сахнов, слушай: ориентир пять, прицел десять, угол шесть с половиной. Двенадцатью минами — беглый огонь!..
И по моему приказу сто сорок четыре мины вылетают из двенадцати минометов и все обрушиваются на Званку. Я понимаю, что своевольничаю «и меня могут за это взгреть, но ничего не могу с собой поделать. Иной раз еще и километра на два дальше Званок направляю огонь, стоит мне только завидеть там дымок или услышать гул моторов. И этим я, надо сказать, очень даже здорово злю немца, не даю ему спокойно спать и по ответному огню чую, что прыти у него уже поубавилось.
Светает. На другом берегу реки, в низине, я приметил какую-то черную точку. Глянул в стереотрубу, а это человек. Удивительно то, что он в нашей форме и автомат у него наш.
Я поспешил «разбудить» его. Может, кто из наших, пленный? Или немецкий разведчик в нашей форме? Похоже, он только прикинулся убитым.
Лежит в низине, следовательно, пулеметы наши его не могут достать. Автоматная очередь тоже не возьмет, до него метров шестьсот пятьдесят. Только минометным огнем можно взять в щупальца, навесным.
— Сахнов, будь наготове!..
Первые три мины я положил на таком расстоянии от цели, чтобы не тронуть его. Он не двинулся с места. Я послал еще три мины. Еще и еще бил.
И цель наконец вскочила и ринулась в сторону немцев.
Оттуда помахали рукой. Я перенес огонь на пересечение его пути. Надо во что бы то ни стало уничтожить сукина сына.
— Сахнов, беглый огонь десятью минами!..
Цель моя хоть и не без труда, но одолевает крутой склон. Вот-вот доберется до своих. Я злюсь. Огонь, огонь!.. Наконец он упал, прямо у самых немецких окопов, упал и скатился вниз...
И странно, но мне стало как-то не по себе. Ведь я же убил его. Однако чего это я так размяк? Это же враг, он пришел убить меня, я не дался ему, сам его уложил. Все справедливо и естественно. Только мне не очень-то по нутру эдакие «естественные» поступки.
Загадочна человеческая душа.
«Западноармянские поэты» иссякают. Я все продолжаю писать письма на страничках этой книги. Молодцы издатели: бумага что надо и страницы полупустые. А пишу я всего по нескольку строк.
Ежедневные боевые донесения пишу между колонками «Правды» или «Красной звезды» или на промасленных обертках. Не только бумаги — у многих даже ложек нет и котелков. Ложки вырезают из дерева.
Керосин нам и не снится. В землянках жжем лучину. Ноздри у нас закоптились, как дымоходы. Откашливаешься черной сажей.
Октябрьские праздники провели на позициях. Выдали нам по сто граммов водки, и посылки пришли. На мою долю выпала из Кировской области, от старушки какой- то: «Сынок, да убережет тебя бог». В посылке нет ни острого, ни водочки. Бабушка моя, похоже, не очень-то богата. У меня даже сердце защемило от жалости. Спасибо ей, она подарила мне самое дорогое: «Сынок, да убережет тебя бог». Доброту подарила.
Составляю словарик: перевожу на армянский военные термины и названия. Мина, миномет, минометный. Землянка, блиндаж, окоп. Дзот. Амбразура. Наводчик. Ствол... Что сказали бы наши лингвисты, доведись им заглянуть в мой словарик?..
Армяне мне встречаются очень редко. Серожа и того совсем потерял из виду. Не знаю даже, где он сейчас. Встретив армянина, я всякий раз, первым долгом спрашиваю:
— Новой песни не знаешь?
Земляки дивятся:
— Нашел время о песнях!..
Выпало много-много снега, но морозы пока еще терпимые. Нам выдали зимнее обмундирование: ушанки, теплое белье, телогрейки, ватные брюки, рукавицы, овчинные полушубки. В них особенно тепло и уютно. Но плохо, что и паразитам тоже раздолье: размножаются, как в инкубаторе...
Я устроил баню-шалаш: выстелил траншею еловыми ветками и сверху ими же накрыл. Нагрели воды в жестяной бочке, и я отменно выкупался. Потом еще и пулеметчиков пригласил:
— Эй, ребята, идите в баньку мыться!
Командир пулеметной роты дал мне за это в награду два листа бумаги для писем.
— Банька у тебя, браток, славная!
Мой метод борьбы со вшами — огнем их жарить — устарел. К нам в полк прислали специальную дезкамеру.
Сегодня шестнадцатое октября. Через два месяца и двенадцать дней мне исполнится девятнадцать. В записях моих благословение.
ПЕРЕЛЕТНЫЙ ОГОНЬ
Частенько я перекочевываю с двумя-тремя минометами то влево, то вправо от основной позиции и часа по три веду огонь по врагу. В таких случаях немцы на какое-то время умолкают, как бы удивляясь: что, мол, это за новая огневая точка? Потом начинают искать меня, поливая артиллерийским огнем. Но пока найдут, я уже возвращаю минометы на прежнюю позицию.
Надо отдать должное, звукоуловители у немецких артиллеристов мощные, и вот они наконец засекли мою огневую точку. Целых полдня уже лупят по ней. Только там-то никого и ничего.
Такая тактика ведения артиллерийского боя называется перелетным огнем.
Как-то после очередной операции «перелетный огонь» я вернулся на свою основную позицию. Еще не вошел в блиндаж, как в нос мне ударил запах духов. Что бы это значило? Может, я ошибся и забрел в обиталище медсестер?
В блиндаже за моим маленьким столиком сидит какая-то женщина и беседует с дневальным. Она в полушубке, капитан медицинской службы. Голова ее не покрыта, пышные волосы. Красивая, тоненькая, шея точеная, пальцы длинные, ноги сильные, стройные... «И с каких это пор я стал понимать и ценить женскую красоту? Ах да! Надо поблагодарить Шуру».
Я поприветствовал капитана как положено по уставу, хотя она и женщина. Надо сказать, что все фронтовики очень почитают врачей. Рано или поздно все пройдем через их руки. Об этом мы помним всегда. Одного только не знаем, вызволят они нас из лап костлявой или нет. На всякий случай у каждого в специальном пистончике (в брюках) зашит жетон с именем, фамилией и адресом. Это в помощь похоронной команде, чтобы знали, куда сообщить на случай гибели.
Я свой жетон выбросил, хотя нам строго-настрого велят хранить их.
Одним словом, врачей мы, фронтовики, очень ценим и любим как матерей, если это женщины, и как братьев— если мужчины. Зато к интендантам отношение другое. Нам почему-то кажется, что они поедают добрую половину наших пайков, сидят себе в тылу, бездельничают и едят. Глупо, конечно, но так думают многие.
Врач-капитан улыбнулась:
— Не удивляетесь, что я ворвалась в ваши владения?
— Нет, почему же,—сказал я.— Это даже радует меня. Оставайтесь с нами хоть до самого конца войны!
Женщина удивительно приятно засмеялась. Это смутило меня. Я даже испугался, что вот сейчас вдруг грохнусь перед ней, обниму ее колени... Но я взял себя в руки. Докторша, видно, почувствовала мое состояние и увидела, что я пожираю ее взглядом... Она поднялась — до чего же стройная! — и сказала:
— Мне поручена проверка санитарного состояния позиций. Хотела бы быть чем-нибудь вам полезной, но у вас тут такой порядок, что мне просто нечего делать...
Я вышел ее проводить.
— Знаете новость?—спросила она.— Наши войска окружили на Сталинградском направлении триста пятьдесят тысяч немецких солдат. Я слышала сообщение об этом прошлой ночью по рации.
— Это прекрасная новость, дорогой товарищ капитан медицинской службы. Спасибо вашей рации! Но не оставайтесь здесь дольше, поспешите уйти.
— Почему? — удивилась она.— Боитесь, что меня убьет?
— Боюсь, что вы кого-нибудь убьете...
— Кого?
— Ну, скажем, связиста. Ведь целых полтора года он женщины и в глаза не видал...
— Неужели мы, женщины, такая необходимость?
— Не знаю, не знаю!..
Она засмеялась и ушла. Я вернулся к себе в землянку.
Во мне вдруг всколыхнулось какое-то особое чувство собственного достоинства. Я солдат и бьюсь за свою Родину. Солдат и тот, кто насмерть стоит под Сталинградом и сейчас окружил и уничтожает фашистов. Гордость солдата безгранична, горе тоже. Гордость рождает победа, а горе — от неудач.
Я взял на своей карте в большой круг Сталинград, сел и стал в подробностях припоминать лицо, глаза, голос, фигуру той женщины, которая только что сидела здесь, у меня. В землянке сейчас какая-то необыкновенная теплота. Отчего бы это? От женщины или от того, что Сталинград становится могилой фашизма? И от того и от другого.
Пугает меня только одно — почему я не вспоминаю Шуру? И почему я вбил себе в голову врачиху и совсем забыл о Шуре? Я же не скотина!..
Под горячую руку сел и накатал письмо Шуре. Постарался подобрать слова потеплее, что называется, вложить душу в письмо. Только ничего у меня не получилось, и я разорвал письмо и выбросил.
Ужасно это! И почему я не могу быть решительным при таких важных для меня обстоятельствах? Докторша подобна перелетному огню. Попробуй засеки ее!..
Сегодня двадцать четвертое ноября. Через месяц и четыре дня мне исполнится девятнадцать. В записях моих «перелетный огонь».
ГОЛОС ЗЕМЛИ
Я получил из дому несколько номеров газеты «Советакан Айастан». Сунул их в карман полушубка до лучших времен. В землянке темно, и к тому же снова начался жаркий бой. Снег взрыт и раскидан от беспрерывных разрывов. Бедный снег, тоже вместе с нами страдает, тает и умирает... Не умирай, мягкий снег, ты прикрываешь раны земли. Мы с Сахновым растапливаем тебя, чтобы утолить жажду, я обтираюсь тобой, чтобы не обморозиться... Добрый, мягкий, русский снег...
Противник вспахивает небо ракетами, орудийным огнем, пулеметными очередями. Терзает и небо, и нас, и снег, и землю... Теперь у нас боеприпасов много и мы отвечаем ему с удвоенной силой. Фрицы больше не могут продвинуться вперед, хотя еще и пытаются, скрежеща свинцом и сталью. Воют сильнее вьюги.
Утро, зимний свет... В одной руке у меня сухарь и кусок сахару, а в другой газета с родины. В ней напечатано послание армянского народа нам, воинам-армянам. Сердце мое стучит от волнения. Тысячелетними письменами со мной говорит земля моих предков, говорит с материнской строгостью, с материнской нежностью: «Помните, сыны наши, всюду, на любом участке фронта, воюя против фашизма, вы воюете за Армению, за ее свободу и независимость. Помните вечные для нашего народа слова «Неосознанная смерть — это смерть, осознанная смерть — бессмертие!»
Я уж и забыл, что читаю письмо. От него веет духом армянских гор и долин, и мне чудится, что меня, еще маленького, прижала к свой теплой груди мать. В руке я все еще сжимаю сухарь, только хлебом насущным мне сейчас —голос земли родной. Вчитываюсь в подписи, ищу знакомые фамилии, а слезы сами по себе катятся из глаз...
Попытался разыскать Ерема Шалунца, поделиться с ним радостью, но его товарищи по роте сказали, что он... Не услышал, бедняга, голоса родной земли. Он уже в ней, в родной земле. Мне сказали, что Ерема посмертно представили к награде.
Среди подписей под посланием стояло имя поэта Наири Зарьяна. Я написал ему письмо: «Клянусь, что не пожалею жизни за свободу родной земли». И, обнажив голову, трижды вслух повторил:
— Клянусь, клянусь, клянусь!..
Сегодня тридцатое ноября. Не через месяц, а всего через двадцать восемь дней мне стукнет девятнадцать. В записях моих клятва.
НА БУМАГЕ НАПИСАНО ПО-АРМЯНСКИ
К нам на позиции неожиданно зашел командир полка. Я доложил ему обстановку. Он пожал мне руку, внимательно осмотрел, как укреплен наш наблюдательный пункт, и спросил:
— Вы хорошо знаете расположение войск противника?
Я подвел его к стереотрубе и подробно рассказал о состоянии немецких укреплений.
— Неприступны, проклятые! — сказал он.
— Да, в лоб их не возьмешь.
— Через два дня мы должны атаковать Звайку. Необходимо отбить у противника эту высоту. Что вы на это скажете?
— Наступление по всему фронту? — поинтересовался я.
— Нет, только силами нашей дивизии. Мне придется руководить боем с вашего НП. Он удобен и хорошо укреплен.
— Ну конечно, товарищ майор. Но Званка — орешек крепкий, тридцать один пулемет, двадцать восемь орудий и более ста минометов. Надо ударить всей мощью, окружить ее. Взять такую крепость силами одной дивизии, да еще в лоб, невозможно...
Командир полка закурил. На его бумажном пакетике с табаком я приметил армянские буквы. Попросил отдать мне пакетик. Он высыпал табак в карман.
— На что он вам?
— Это с моей родины...
На пакете по-армянски было написано: «Кафан». Я понюхал его и спрятал как реликвию во внутренний карман. Майор улыбнулся.
— А у вас, я вижу, нежная душа!.. Однако мы должны взять Званку.—И он заговорщически шепнул:— Когда день рождения Сталина?
— Двадцать первого декабря...
— Сегодня семнадцатое. День рождения вождя нам надо встретить боевым подарком. Этим подарком и станет освобождение восьмисотлетней Званки. Понятно?
— Так точно, понятно, товарищ майор!
— Что ж, будьте готовы.
Командир полка вместе со своим штабом разместился на моем НП. Меня отозвали в роту. Готовлю свой взвод к наступлению.
Сегодня девятнадцатое декабря. Через девять дней мне будет девятнадцать. Записи мои спокойны.
ПЕРЕХОД ПО ЛЬДУ
Ночью стянулись к берегу. Приказано, воспользовавшись темнотой, перейти реку и занять позиции на том берегу для последующего штурма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30