— Это предки мои,— смущенно оправдывается он,—
еще из Ани1 вывезли. Мать верит, что он сбережет меня, не даст погибнуть. Вот и заставила надеть.
Его предки в свое время бежали от резни в Крым, а затем переехали в донские степи. На груди у Лусегена один орден и четыре боевых медали. Эти знаки его мужества соседствуют с армянским крестом, с крестом Ани.
У меня в подразделении люди многих национальностей. Есть даже один цыган. Все бредит лошадьми. Подобрал где-то раненную в ногу кобылку и водит за собой в надежде вылечить ее.
— Я в армию пошел добровольцем,— говорит он.— Если выхожу эту лошадь и приведу ее с собой в табор, сильно поднимусь в глазах родичей, и тогда мне отдадут в жены самую красивую девушку.
Очень я хочу, чтоб лошадь его выжила...
Движемся к западу. Куда именно, выяснится в конце пути.
Мы на марше. Генерал вручил мне мою новую награду.
Лусеген потрогал орден.
— А мы, армяне, не плошаем.., Есть чем погордиться...
Мы с ним частенько, как выдастся случай, сражаемся в шахматы. А цыган все лечит свою лошадь.
Сегодня третье октября. Через два месяца и двадцать пять дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих свет награды.
ПОЛЬША
Вступили в новую землю — в Польшу. Все покрыто снегом, и перед нами все новые и новые следы разрушений.
На границе гитлеровцы отчаянно сопротивлялись нам. Погиб солдат из Амшена, Андраник. У меня захолонуло сердце. Взялся за лопату, но так и не смог всадить ее в мерзлую землю. Вместе с Лусегеном и Сахновым мы топорами вырубили могилу. Похоронили Андраника. Насыпали холмик над моим соотечественником.
Уже рассвело. Я все думаю о погибшем солдате. Мы похоронили его на нашей государственной границе. Пусть его могила станет памятью о том, что, освобождая последнюю пядь нашей земли, здесь воевал и погиб вместе с другими и воин-армянин.
По колено утопаем в снегу. Обоз наш отстал, увяз где-нибудь в сугробах. Мы голодны. Поляки разводят руками, сожалеют, что не могут помочь нам.
— Нет ни хлеба, ни картошки. Все немцы забрали.
Я предупредил солдат: если кто-нибудь возьмет что- либо насильно у жителей — будет строго наказан. Они все понимают, но, бедные, голодны. Я связался по рации с Ериным:
— Когда будет хлеб?
— Не знаю. Мы тоже в таком же положении.
Проходим близ одного из польских сел. Солдаты едва передвигают ноги. Голод нетерпелив, он не разумеет, что везущий нам продукты обоз застрял где-то, может километрах в трехстах от нас.
За селом одиноко стоит на отшибе дом. Я постучал в ворота. Открыли не сразу. Передо мной стоял поляк: в сюртуке, с непокрытой головой, на лице испуганная улыбка, в руках соль и ломоть хлеба.
— Добже, пан офицер.
Я устроил своих солдат в его владении. Хозяйство, видать, немалое. У пана довольно много батраков. Я сказал ему, что солдат надо накормить. Он безропотно кивнул:
— Добже.
Дал нам корову. Солдаты прирезали ее, разделали и сварили. Хозяин и хлеба дал, и несколько головок луку.
Мы сыты, обогреты.
Ночью спали, как никогда. Утром поляк попросил дать ему бумагу о том, что по доброй воле кормил моих людей. Я охотно согласился. Сахнов улыбнулся:
— После войны этот пан поляк с нашей бумажкой в герои выйдет.
Что ж. Нас-то он и впрямь ведь накормил.
Встретил Ерина. Он испытующе спросил:
— Шуру не видал?
— Нет,— забеспокоился я.— Что-нибудь с ней случилось?
— Из штаба армии прислали ее орден. А она-то в санбате служит. Пошли за ней кого-нибудь.
Меня почему-то вдруг охватила тревога. В последнее время я только раз встретил Шуру, да и то на марше. Где она сейчас? И каково ей? Не случилось ли чего? Но тревогой своей я не делюсь с Ериным. Сам поищу и найду Шуру.
Три дня уже мы ведем ожесточенный бой за мост через небольшую речку.
Немцы не выдержали нашего натиска и отступили на север.
Наконец прибыл обоз с провиантом. Но там, оказалось, только хлеб да макароны. Сала нет. Сахнов засыпал макароны в ведро с кипящей водой и сварил. Мы приправили их солью и съели за милую душу...
— Что-то от жены писем нет,— вздохнул Сахнов.— А ведь ребенок должен быть...
— Да как же это так? — засмеялся я.— Ты был там три месяца назад. Насколько мне ведомо, за три месяца никто еще в мире ребеночка не вынашивал.
— Да хоть бы узнать, когда он должен родиться! — снова вздохнул Сахнов.
Мой цыган не выходил свою лошадь. Подохла бедняга.
Сахнов принес немецкого хлеба. Я не притронулся к нему. Не могу. И табак их тоже не могу курить. Три с половиной года мы воюем с фашистами, клянем их, ненавидим. Как мне есть их хлеб! Не ем.
Сегодня восемнадцатое октября. Через два месяца и десять дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на гладкой европейской бумаге,
КОРОВА ПОЛЯКА
Снова мы упустили фрицевский хвост.
Снег. Продвигаемся трудно, медленно.
Слева на холме показалась деревушка. Я приказал Сахнову и цыгану отправиться туда и купить корову.
У меня была значительная сумма денег, я все их отдал им.
— Но только непременно купите. Поняли?
Сахнов и цыган сели на коней и ускакали. Вернулись они спустя всего час, гоня перед собой крупную корову.
Поздний вечер. Остановились на постой в одной из деревень, зарезали корову, мясо сварили и наелись все досыта.
Но еда эта, увы, обернулась нам позором. Ночью меня разбудил Сахнов. Вижу, стоят крестьянин и женщина со скорбными лицами.
— Пан, вы увели нашу единственную корову и зарезали!— сказал крестьянин.— В ней была вся надежда моих детей!..
Я и сам чуть было не заплакал, глядя на них, но буйный гнев тотчас придушил слезы.
— Сахнов! Я расстреляю тебя за невыполнение приказа! Ты корову купил или отнял?
Сахнов виновато глянул на поляков:
— Я давал им денег, они не брали. Оставил у них на сундуке, взял корову и привел. Честно, благородно...
— Не нужны мне деньги! — говорил поляк.— Корова нас кормила.— Он вытащил из кармана деньги, положил их на стол.— В Польше у нас злотые.
Как крестьянский сын я знаю, что для бедняка значит корова. Что мне было делать? И вдруг меня осенило. Я приказал Сахнову отдать крестьянам двух трофейных лошадей. Поляки обрадовались несказанно: у них лошадь стоит много дороже коровы.
Когда они ушли, Сахнов сказал:
— Сейчас война. В такую пору не следует быть слишком мягкосердечным.
— Благодари, что все так кончилось.
Сахнов получил письмо от своей Гали. «Дорогой мой, любимый муж. Если б ты знал... Если б ты знал, что наш ребеночек уже бьется у меня под грудью, уже шевелится...»
Весь мир принадлежал Сахнову.
— Вы чуете, что пишет моя женка! Наш ребеночек уже дает о себе знать!..
Я разделяю радость друга.
— Только смотри историю с коровой не забывай. Второй раз не простится.
Снова польская деревня. Снова дом поляка.
В сенях пахнет коровой, в комнате — вареной картошкой, капустой. Домишко совсем маленький. Соломенная крыша прогнулась под тяжестью осевших бревен и снега. Снег везде. С крыши свисают сосульки. Холодно. По словам Сахнова, тридцать градусов. В доме тепло. Тоже, наверно, около тридцати. И воздух от этого тяжелый. В нос бьет потом от портянок, что сушатся на печке. В доме поляка две комнаты. Сени забиты бочками и дровами. Потолки очень низкие.
— Это чтобы зимой тепло было,— говорит хозяин.
Его жена и дети потеснились в одну комнату, а мне,
Сахнову и четырем другим моим офицерам — командирам взводов — отдали вторую. Солдаты разместились в соседних домах.
— Мы пробудем у вас только до рассвета, пан,— сказал я хозяину.— Особенно не стесним...
— Да хоть три дня живите и больше,— поспешил успокоить меня хозяин.— Я рад вам, клянусь Христом-богом. Только тесновато у нас. Вы уж простите...
Я никак не могу уснуть. Проснулся среди ночи, вижу, коптилка светится. И от нее еще пахнет. Я подсел к столу. Хозяин дома тоже не спал,
— Как вам живется, пан?
— Да какая уж тут жизнь,— вздохнул поляк,—хуже собачьей. Сколько лет у нас хозяйничали немцы. Разорили вконец. Мы очень рады вам, советским воинам. Спасибо, прогнали наконец фашистов. Дай бог вам долгой жизни.
Мы выпили с ним по стопочке. Он спросил:
— Говорят, что с вашим приходом в Польше будут колхозы. Правда это?
— Не знаю, пан. А что вы думаете о колхозах?
— Я ничего не думаю. Не знаю,— развел руками поляк.— Я человек бедный. Но говорят, что... Э, бог знает что говорят. Ничего-то я не понимаю. У меня ни лошади нет, ни земли...
— Я думаю, вам обязательно дадут землю, пан,— сказал я.— У кого ее нет, должны дать.
— Что ж, хорошо бы,— кивнул поляк.— Но говорят, что...
Я вдруг обозлился:
— Не всему, что говорят, следует верить, пан! Имейте свою голову на плечах. Вам же на пользу все.
Поляк словно бы успокоился:
— Правда?
Мне стало жалко его, и я мысленно упрекнул себя, что говорю с ним так, будто он может сразу все понять. Человек-то он неискушенный, с открытой душой. И я решил что-то ему объяснить как сумею.
— Дорогой пан, знайте, что мы воюем против своего и против вашего врага. Надо поставить его на колени. Мы держим путь в Германию, с тем чтобы окончательно покончить с фашизмом. А вы уж тут сами решите, как вам жить дальше. Мы никому ничего не навязываем.
Поляк, похоже, был вполне удовлетворен. И вроде бы вполне верил мне.
Мы разговаривали с ним, мешая русские слова с польскими. Я понимал его. Русский и польский — это ведь ветви одного славянского древа. Мне они кажутся схожими настолько, как речь армян — жителей, скажем, Араратской долины и Карабаха.
Я не стал рассказывать ему о преимуществах колхозного строя. Бог с ним, пусть и правда сами решают, как жить будут.
Наше продвижение замедляется из-за нерегулярного подвоза провианта и боеприпасов. Раненых своих мы отправляем в тыл в повозках и фургонах еще дедовских времен. И в наскоро сколоченных санях.
Жжем костры в траншеях, не таясь от врага. Мы уже полны уверенности. Да и смерть давно стала для нас привычной.
Одного из моих солдат убило в момент, когда он писал письмо.
Убитого мы похоронили с семейной фотографией, которую он берег у себя на груди («Папа, приезжай скорее домой...»). В ногах вбили кол с дощечкой: «Здесь похоронен герой...»
Сегодня двадцать седьмое октября. Через два месяца и один день мне исполнится двадцать один год. Записи мои на белоснежной бумаге.
НЕПРИЯТНЫЕ ДНИ
Морозы вынуждают нас идти вперед не останавливаясь.
Сахнов подрался с цыганом. И здорово избил его. Я схватил его за ворот:
— По какому праву ты бил его? Отвечай!
Сахнов спокойно смотрит на меня и молчит.
— Приказываю отвечать!
Молчит. Я задыхаюсь от ярости.
— Напрасно вы на него сердитесь, товарищ старший лейтенант,— вмешивается Мушек.— Поделом поколотил. Цыган лошадь украл.
Я растерянно смотрю на нашего цыгана. Сахнов спокойно поправляет воротник.
Цыган действительно выкрал в соседней деревне лошадь.
— Но война ведь скоро кончится, и я должен вернуться в табор... А как мне без лошади?..
Я перевожу растерянный взгляд с цыгана на Сахнова. Что делать? И вдруг заговорил Сахнов:
— Но как ты мог воровать? Это же последнее дело.
Цыган почесал за ухом.
Сахнов выжидающе глянул на меня.
— Прикажите ему вернуть коня хозяину. Кто-кто, а я сполна хлебнул этой грязи. Ты, цыган, человек, а человеку негоже воровать. Мне-то уж можешь поверить.
Я приказал Сахнову вместе с цыганом отвести коня хозяевам. Цыган сначала упирался, но пошел.
Вернулись они скоро. И Сахнов принялся за свои обязанности. Я все же сказал ему, что бил он цыгана зря. Сахнов промолчал. А потом вдруг как-то очень горестно проговорил:
— Эх, если б кто-нибудь так же, а то и более жестоко избил меня, когда я в четырнадцать лет в первый раз взял чужое — тоже лошадь украл! Вряд ли тогда я познал бы тюрьму и потерял бы столько золотых годков своей жизни.
Мы взяли пленных.
Ночью окружили маленькое сельцо, утром атаковали засевших там гитлеровцев. В полдень тридцать два фашиста сдались нам в плен. И это только нам, нашему подразделению.
Обмотанные черт знает в какие лохмотья, отчаявшиеся немцы побросали оружие и подняли руки вверх. Мои ребята с молчаливым презрением и удивлением смотрят на них. Двое из них ранены. Сахнов перевязал им раны, дал глотнуть водки.
Неожиданно появился Ерин, на санях, со своим возницей. Я пошел ему навстречу доложить о бое и о пленных. Он махнул рукой, чтоб я не шел. Сам направился к нам.
— Расстрелять бы всех этих сукиных сынов! — Он люто глянул на фашистов. Но велел накормить немцев.
Они смотрели на нас спокойно и равнодушно. Им принесли еду. Ерин сел в сани и умчался.
Чуть спустя я отправил пленных в тыл.
Ночь светится заревом нашего огня. Мы ведем бой за небольшой поселок. Противник бьет оттуда из орудий.
Похоронили пятерых наших. Сахнов стругает колья и ладит к ним пятиконечные звезды и дощечки с именами и фамилиями.
Он вдруг сунул мне бумажонку;
— Это Галин адрес. Вон как много нас гибнет. Коли что, напишите ей. Тут обозначено и как назвать...
Я заорал на него:
— Что ты несешь, Сахнов!
Он показал на свежие могилы:
— У них спросите.
В тот день я тайком от Сахнова написал письмо его жене: «Уважаемая Галя, мой друг Сахнов отважный воин и хороший товарищ. Он жив-здоров. Пожалуйста, родите ему сына, порадуйте человека...»
Сегодня второе ноября, через месяц и двадцать шесть дней мне будет двадцать один год. Записи мои под сенью огня и звезд...
ГОД ПОБЕДЫ— 1945-й
МОРОЗЫ УСИЛИВАЮТСЯ
Какая она, оказывается, большая страна, эта Польша! Идем, идем, и нет ей конца, все никак не доберемся до немецкой границы. Хотя, конечно, и делаем-то мы всего в день по десять— двенадцать километров, да и то с боями...
В моем подразделении убито четырнадцать человек и ранено семнадцать. В каждом расчете осталось по три- четыре солдата.
Морозы. У войны еще долгий путь.
Наш обоз уничтожен: нет у меня больше ни коней, ни телег. Каждый солдат несет на себе по восемь штук мин. Офицеры, Сахнов и я тоже шагаем с грузом.
Прошли деревню. У хутора на околице Сахнов учуял конский запах. Я приказал вывести коня и запрячь в телегу. Из дома вышел поляк с дочкой. Девушка — это как чудо. В такой глуши, в снегах — и она, как цветущий миндаль. Девушка подала нам пиво. Сказала, что сама его варила. Улыбнулась глазами-фиалками.
— Как это случилось, что немцы вас не угнали, паночка?— спросил я.
— Отец меня укрыл, пан,— ответила она.— И лошадь, и телегу тоже укрывал, не то ведь обязательно увели бы...
— Я очень сожалею, но мне придется взять у вас и лошадь, и телегу. Мне бы не хотелось обидеть вас. И вы, и ваше пиво прекрасны. Но война есть война. Солдаты очень устали...
Девушка улыбнулась:
— Конечно, мы должны вам помогать, пан. Но мой отец пойдет с вами, пока вы доедете до места, а потом вернется, он заберет у вас обратно и лошадь, и телегу. Вам ведь они больше тогда не будут нужны?
Она помогла отцу запрячь коня. Солдаты, скинув тяжесть, облегченно вздохнули и с радостью поблагодарили девушку за угощение и доброту.
Двинулись в путь. Она окликнула отца:
— Будешь возвращаться, дров из лесу привези, та- туш!
Старый поляк — человек рассудительный и спокойный.
— Ну как же вам не помочь? — говорит он.— Вы в беде. Но знайте, что с первой же стоянки я должен вернуться домой с лошадью и телегой.
Километров через двадцать мы столкнулись с арьергардом отступающих войск противника. Быстро заняли позиции.
И этот поляк тоже попросил дать ему бумагу, что он помог нам своей телегой и конем перевезти боеприпасы. Я дал ему такую бумагу. Он поблагодарил и уехал. Сахнов покачал головой:
— Мудрые они люди. Думают о будущем. Чего доброго, старостой на селе станет.
Да пусть хоть воеводством правит! Он того достоин. И нам помог, и девушку с глазами-фиалками сберег.
Откуда ни возьмись вдруг возникла Шура. В полушубке, в валенках. Как всегда, добрая и чуточку грустная.
— Хороши были глаза у полячки, а?
— Хороши,— сказал я.— Но твои теплее и глубже,
Шура слегка улыбнулась:
— Не забыл, выходит, и мои глаза?
— Можно ли их забыть? — виновато ответил я.— Как ты, Шура?
— Прекрасно. А ты?
— Я все время думаю о тебе...
— Удивительно,— горько усмехнулась она.— Наш санбат ведь так далеко от тебя — всего пять километров.
Она круто повернулась и ушла. Я ничего не вижу перед собой. Сахнов то и дело окликает:
— В яму угодите! Осторожнее!..
Как их много в этом мире, ям...
Сегодня наш полк занял двенадцать деревень. Командир полка завернул к нам в роту.
— Слушай-ка, герой, поворачивай вправо. Там деревня большая. Обоснуйся в ней и жди подкрепления. Думаю, дней восемь будем отдыхать.
Не восемь, хоть бы полдня отдохнуть. Я с удовольствием свернул вправо.
Деревня действительно большая, с хорошими домами, далеко отстоящими друг от друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30