Проваливаясь в снег, я подошел к одному из них.
— Э-эй, пан, выйдите встретить гостей!
Появился мужчина в жилете, седоволосый, в руках хлеб-соль.
— О, мы рады вас видеть!
Быстро смастерили деревянные топчаны и разместили у поляка всех моих солдат. Сам я обосновался в соседнем доме, как выяснилось, у батрака. Этот принял меня еще радушнее.
— Все в моем доме принадлежит вам, брат.
Получили подкрепление. Я поручил командирам взводов провести учение с новичками, а сам вместе с Сахновым отправился на обход вверенной мне деревни. Из окон на нас смотрели улыбающиеся девушки.
— Обольстят ведьмы, как тогда перед Галей ответ держать?..
У меня испортились часы. Хозяин мой, Юзеф, указал на дом, где, как он считал, жил «большой мастер».
Мастер — радушный лысый старикан. Я протянул ему часы; вдруг из соседней комнаты вышла женщина в домашнем халате, очень красивая и статная. Но на лице и в глазах у нее была тоска. Часовщик оживился:
— Это пани Марта, пан офицер. Актриса, одна из звезд Варшавы. Вот уже пять лет, как она скрывается здесь от фашистов.
Актриса улыбнулась и предложила:
— Будьте моим гостем, пан офицер, заходите.
Я последовал за ней. Маленькая, убогая комнатушка, вся прелесть ее в том, что пахнет она женщиной, отчего мне сразу стало не по себе.
Пани Марта принесла чаю без сахара — мне и себе. Я пил, а руки так дрожали, что половину пролил.
— Тяжело вам, солдатам,— с грустью сказала пани Марта.
— Я уже привык.
— Но вы ведь совсем еще юноша...
Вернувшись к себе, я отдал Сахнову мой трехдневный паек сахара и попросил снести пани Марте. Он нахмурился, но понес. Зато, когда вернулся, на лице у него был разлит телячий восторг.
— Даже на иконах такой не видал, вот те крест! Она передала вам подарок. У нее в комнате в цветочном горшке цветок расцвел. Вот сорвала и велела вам отдать.
Очень красив был синий цветок, только без аромата. Одно слово — пленник зимы.
Сегодня двадцать шестое ноября. Через месяц и два дня мне исполнится двадцать один год. В записях моих нет аромата.
ПОСЛЕ СВАДЬБЫ
Я попросил Юзефа раздобыть мне водки. Он только руками развел: легче, говорит, птичье молоко достать, чем водку. Но при этом сказал, что, дай я ему муки, он сам может приготовить отменную водочку.
Где же тут добудешь лишней муки? Пришлось обойтись без водки. Грех на нее хлеб изводить в эдакое время.
Сахнов был очень доволен, он теперь, как женился, стал трезвенником, бережет себя для потомка...
Но на другой день Юзеф все же где-то добыл мне штоф водки.
— Выпейте за победу, пан офицер!..
Я позвал на пиршество своих комвзводов. Едва мы сделали глоток-другой за скорую победу, меня вызвали в штаб полка. Сахнов заложил сани.
— Небось вызывают сообщить, что в звании вас повысили.
Возможно, он прав...
Однако вызывали меня совсем по другому вопросу. Из штаба армии прибыли два офицера по важному делу. По этому случаю командир дивизии созвал совещание. Окончилось оно только в полночь.
Все уже собирались разъезжаться по частям — я сел в сани. Вдруг слышу, генерал говорит командиру полка:
— Холодно. Не мешало бы по стопочке пропустить...
— Да где же ее взять? — развел руками командир полка.
Генерал хитро подмигнул мне:
— А ну, герой-кавказец! Может, чем попотчуете?
— Если только чаем, товарищ генерал,— хмыкнул я.— Чем же еще?
— Едем к нашему герою. У него обязательно что-нибудь найдется.
В гостях у меня собрались, кроме генерала, командир полка, начальник штаба и Ерин. Расселись вокруг стола, замерзшие, усталые.
Я выставил уже ополовиненный штоф. Первым стопочку выпил генерал.
— Прекрасно! — сказал он, утирая губы.— Пить, оно конечно, негоже, но без ста граммов иной раз делается муторно на душе.
Потом мы пили чай, говорили о близкой победе.
Это была хорошая ночь...
Солдаты живут в тепле, каждый день проводим учения. К их хозяину приехал сын: молодой, высокий парень. Походка, манера разговаривать выдают в нем военного. Он очень радушно поздоровался со мной и проговорил:
— Мы давно ждали вашего прихода. Вы спасители Польши. Мы, поляки, обязаны вам за избавление от фашистского ига.
В глубине души я чувствовал какую-то неискренность. Он мне не понравился. Я предупредил своих солдат, чтоб остерегались его. А он всякий раз при встрече со мной улыбался и не уставал повторять:
— О, вы — наши спасители.
Ко мне заявились местный ксендз и староста.
— У нас свадьба. Не откажите быть гостем.
Что ж, придется пойти, нельзя ведь обидеть. Я побрился, надраил сапоги, и мы с Сахновым пошли. В подарок молодоженам понесли сахару и чаю, другого у нас, увы, ничего не было. Первой нам встретилась пани Марта. Я ей обрадовался. Она по-матерински чмокнула меня в щеку.
— О, милый юноша, очень приятно, что вы пришли.
Новобрачные в свадебных одеяниях. Стоят под елкой,
украшенной разноцветными свечами. Меня, как почетного гостя, усадили рядом с ксендзом. Сахнов, который
взял с собой автомат (на всякий случай), встал позади меня и посоветовал пить мало.
Среди молодежи был и сын нашего хозяина, тот самый тип, которого я невзлюбил.
Свадьба. Танцуют, поют. Пью мало.
Пани Марта, ткнув пальчиком на звезду у меня на шапке, громко сказала:
— Эти люди спасли поляков и Польшу от фашистского ига. Надо выпить за них.
Я не пил ни капельки. Пани Марта не дала мне скучать.
— Я вернусь скоро в Варшаву. Надо создавать новую Польшу. О, я сегодня так счастлива!..
Мы танцевали с пани Мартой.
Расходились под утро. Староста вызвался проводить меня. Он слегка под хмельком, что-то без умолку говорит. А у дома своего стал зазывать нас в гости:
— Хоть на минуточку, пан офицер, прошу вас. Выпьем по стаканчику и разойдемся.
Он так просил меня, так умолял, что даже Сахнов поддержал его: надо, мол, зайти, уважить старосту.
Мы и впрямь выпили по стопочке, закусили мясом, поблагодарили и вышли.
Дошли с Сахновым до дому. Уже было совсем светло.
И тут меня вдруг скрутило. Такое началось: в желудке рези, голова раскалывается. Места себе не найду, того и гляди, богу душу отдам.
— Сахнов, позови Мушега.
Юзеф, его жена и мой связной суетятся. Я то прихожу в себя, то теряю сознание. Как в тумане, вижу испуганное лицо Мушега.
— Мацун поищи, Мушег, мацун...
Все мои ребята собрались в комнате. Слышу вдруг крик Сахнова:
— Староста его отравил! Поймать негодяя!
Мушег трясет меня за плечи:
— Открой рот, пей мацун! Пей, пей!
Я начал пить. Вспомнил-таки испытанное средство. У нас в горах при отравлении только тем и спасаются.
Я пью, меня рвет. Уложили на санях. Перед глазами пламя.
Передо мной только белая дорога да ноги моей лошади.
Открываю глаза в медсанбате и вижу —наш генерал. Ходит взад и вперед по веранде. Вдруг слышу его голос.
— Умер?
Туман. Меня мутит. И все куда-то исчезает...
Только через три дня я встал на ноги. Шура кладет мне на лоб примочки.
— Кислое молоко тебя спасло. По свадьбам да по гостям ходишь, забыл, что вокруг враги...
Она говорит, а я с нежностью смотрю ей в глаза. Испуг и тревога сделали ее незащищенной, словно она маленькая. До чего же я, оказывается, люблю ее!.. Глупец!.. Я глажу ее дрожащую руку, а она спрашивает:
— Что это там за артистка объявилась?
Я продолжаю гладить ей руку. Рука дрожит все сильней и сильней...
Я выздоровел и вернулся в роту.
«Гостеприимный» пан вместе с улыбчивым его сынком сбежали. Самое ужасное, что нашли зарезанной в постели пани Марту.
Я получил приказ выступать.
Юзеф и его жена со слезами провожали нас. Юзеф сказал на прощание:
— Пан офицер, не обижайтесь на поляков и Польшу. Вас отравили враги поляков. Вспоминайте Польшу добром!..
Сегодня четвертое декабря. Через двадцать четыре дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои отравлены.
ВОТ И ЛОГОВО ВРАГА
Мы уже в сорок первом году заявляли: «Уничтожим Гитлера в его же логове». В глубине души верили в это твердо.
И вот настало время.
Мы держим путь на северо-запад, в Восточную Пруссию, на Кенигсберг. И холода тоже подгоняют нас. Вокруг разрушенные поселения.
Неожиданно с холмов ударили немцы. Пока мы опомнились, некоторых из наших уже убило. Я ввел в действие свои минометы и остановил огонь противника. Тем
временем полевые пушки пришли нам на помощь. Приказал Сахнову соорудить мне удобный наблюдательный пункт.
— Зачем? — нехотя отмахнулся он.— Мы же сейчас двинем дальше?
— Едва ли это будет так скоро,— возразил я.— Ведь за этими холмами Германия. Тут бои могут затянуться.
Сахнов сорвал с головы ушанку и подбросил ее в небо:
— Уже? Уже Германия?!
Наверно, именно так, увидев очертания берегов Америки, радовались моряки Колумба.
Сахнов выдал автоматную очередь по Германии. Я засмеялся:
— Думаешь, твой огонь достиг цели? Надень шапку, Сахнов, простудишься. А голова твоя еще нужна Родине.
Что это за радость так полнит наши сердца?! Мы и впрямь на пороге обиталища противника! Неужели это так — и перед нами Германия, логово врага?
Да, да! Оно самое! Гнездовье врага. Его логово!
Мы не единственные и не первые вошли в Восточную Пруссию. Еще восемнадцатого октября наши советские войска вступили на эту землю.
Вот оно — гнездо фашизма.
Передо мной небольшая речка, ее крутой берег, и дальше равнинная Германия. Вон на снегу поваленное, рассеченное надвое дерево. Чуть поодаль — кирпичная ограда, за ней карликовые вишни. Дальше виднеется дом с черепичной крышей. С телеграфного столба свисают нити черных проводов.
Вот оно — гнездо фашизма, люди!
Обычная земля, где-то чернозем, где-то желто-золотистая. Местами болота, местами леса. И снег... Много- много снега... Обычная земля. И у меня нет к ней ненависти, к этой земле. Вся моя суть протестует против адова порождения этой земли, против фашизма.
Люди, вот оно — гнездовье фашизма!
Я слышу свой голос? Наверное. Другие его не слышат. Пусть хоть я себя слышу.
Солдаты развели костер и сушат портянки...
Под ногами у меня еще польская земля, и вот она, прямо напротив,— немецкая. Километрах в ста от нас немецкий город Иоганнесбург, за ним Мазурские озера. Это направление нашего удара.
Из-за рассеченного дерева застрочил вражеский пулемет. Пули проносятся над нашими головами и падают где-то за нами в снегах. Солдаты продолжают мирно сидеть у костра. Кипятят чай из растопленного снега. Холодно, и кипяток нас согревает.
Это уже бои другого характера. Стоя на позиции, я командую:
— По логову Гитлера десятью минами — огонь!
Небо полнится грохотом. Сахнов совсем обезумел.
— За холмами немецкие села? — спрашивает он.
— Да,— отвечаю.— А что?
— Надо сжечь их, уничтожить, как они сожгли нашу деревню!..
Я понимаю его. Их деревню действительно сожгли, а его ранили в глаз. Сахнова невозможно сдержать. Он ведь своими глазами видел то, что осталось от его деревни, видел пепел на месте домов. Как же я могу удержать его? И надо ли удерживать?
Я снова командую:
— По логову Гитлера десятью минами — огонь!
Грохочет морозное небо.
Я не жалею мин. Наболевшие за эти годы на сердце печаль и страдания, клубок ужасов — все разрывается. Я, не помня себя, кричу и кричу:
— Огонь!.. Огонь!..
Моя рота бьет без передышки, противник захлебывается, задыхается в предсмертной судороге. А вы, сучьи выродки, не думали, не гадали, что наступит день, когда беда придет к вашему порогу?! Пришли непрошеные, с танками, убивали нас, терзали! Что теперь скажете, господа фашисты?.. Теперь получайте по заслугам.
Три дня не утихает бой. Трижды мы захватывали холмы, и три раза немец отбрасывал нас.
Атаковали в четвертый раз. И наконец-то враг сдался. Холмы умолкли.
Утро. Мы поднялись на покоренные холмы. Сахнов впечатал каблук в землю врага и зло сплюнул:
— Умри! Сгинь!..
Из глаз у него текли слезы.
Мы с оглядкой ступили в первый вражеский населенный пункт, неподалеку от реки. Сначала обошли вокруг, потом приблизились к домам. Солнечный зимний день. Ни одного разрушенного дома. От берегов Волхова до самых этих мест я почти не встречал ни одной полностью уцелевшей деревни, и потому здешняя первозданная нетронутость казалась почти дикой. Даже стекла на окнах целы.
Солдаты с болью и ненавистью глядят на эти дома. Вокруг ни души. Все как вымерло. По улицам бродят коровы. Где-то в подворотне тявкнул пес. На белом снегу бьются два красноголовых петуха. Неподалеку заржала лошадь.
Людей нет.
На снегу много свежих колесных следов. Ясно, что хозяева совсем недавно покинули свои дома.
Вхожу в первый попавшийся дом. Все тут на месте, даже стенные часы еще тикают. Четверть первого.
В самой большой комнате на стене висит портрет фюрера. Весь дух убранства в доме отдает серой шинелью. Стенная печь еще теплая. А вот и статуя богоматери с младенцем на руках. Дева Мария невинно взирает на меня.
— И как тебе тут жилось, святая матерь?
Нет ответа.
— Не помнишь, мой предок тоже тебя писал, ровно тысячу лет назад. Творение его хранилось под сенью Татевского храма Хочешь знать, что с ним сталось? Поносящий тебя и веру твою ворвался в храм и разрушил его, а тебя сжег. Удивляюсь, но ты, оказывается, выжила? И вот где нашла приют? Под крылом у Гитлера? Дело, конечно, хозяйское, но где же оно, твое могущество? Почему ты не иссушила руки того, кто тебя сжигал, почему не обезглавила Гитлера, уничтожившего миллионы веровавших в тебя?
Богоматерь не отвечает. Младенец у нее на руках улыбается. Как невинны улыбки детей...
Солдаты натаскали мне много разных консервов. Заботливо заготовленные банки с резиновыми крышками; за конник потянешь — сама открывается.
1 Храм IX века нашей эры в Зангезуре, в Армении,
Сахнов укладывает в мои сани какие-то тяжелые мешки.
— Что это, батько?
— Сахарный песок, сынок. Тут его столько, можно подумать — не дом, а сахарный завод.
— Оставь, пусть лежит на месте,— велю я.
— Ну почему же? — удивляется Сахнов.
— Сгружай, сгружай. У нас теперь на пути этого добра будет вдоволь.
Ребята прирезали корову. Есть у меня двое полтавчан. Эти взялись за кабана. Уже разделывают. Будет нам сало.
Я жарю на костре шашлык из коровьих почек и сердца. Сколько уж лет не готовил шашлыка своими руками...
Мы в Германии. На душе у меня пусто, холодно. Почему бы это? Видно, усталость берет свое... К черту ипохондрию. Мы же в логове врага. Прищучили его!.. Я раздал всем бумаги.
— Напишите домой, расскажите, что мы уже в Германии, что наступили на глотку фашизму. Вот-вот задохнется!..
Сегодня двадцатое декабря. Через восемь дней мне исполнится двадцать один. Записи мои победны.
«ВОСПЛАЧЬТЕ ГОРЕ МОЕ...»
Настроение у меня паршивое. Что-то гнетет, давит на душу, жмет сердце. С чего бы это? Три с половиной года я ждал часа, когда враг будет выдворен с нашей земли. Мы уже в Германии. Почему же мне так муторно?
Что это там Сахнов закаменел у какой-то разбитой телеги? Я подошел. В снегу, приткнувшись к повозке, коленопреклоненный, заживо сгоревший человек! Почти скелет!.. Странно, но не сгорели, не до конца сгорели сапоги. Они маленькие... Явно женские... Боже мой! Кто это?!
Ноги мои сами собой подкосились, и я упал рядом с обуглившимся трупом.
Сахнов вытащил из-под снега Шурину гимнастерку, на ней блеснули медаль «За отвагу» и комсомольский значок. Я закричал не своим голосом:
— Будьте вы прокляты во веки веков!
Сахнов плакал навзрыд:
— Говорил ведь, говорил, что фашисты-колбасники нелюди! Заживо сжечь девушку?!
Я мертв, небо обрушилось на меня. Подо мной не снег, а пламя. И я горю на костре!..
— Шура!..
Крик мой остался без ответа, отдавшись в холодных глубинах небес.
Как зажатый кулак немилосердному небу, дыбится труба полуобрушенной печи, под которой мы с Сахновым вырыли могилу. Целая вечность прошла сквозь мою душу. И я постарел на целую вечность.
Мы завернули останки Шуры в белый маскхалат.
— Прости! Прости...
На кирпичной стене Сахнов начертал: «Помните, люди, фашисты заживо сожгли сестру милосердия, Шуру. Помните!..» Что я наделал! Своими руками Шуру похоронил! Сколько же можно хоронить?! Сколько можно терпеть?
Нет, я не жив, люди! Нет меня! Нет... Что мне осталось в этом мире?!
Ничего! Ничего не осталось!..
На самой немецкой границе прямо в снегу лежат рядком и спят восемь моих солдат. Я велел Сахнову разбудить их, не то замерзнут. Сахнов вздохнул:
— Это убитые...
И эти?.. Они в цепи шли в атаку, и пулеметная очередь из дровяного сарая неподалеку скосила их.
Мы снесли минами крышу сарая. Пятеро гитлеровцев лежат у пулемета. Это ими убиты наши. Я стою над ними.
Мне уже не холодно. А замерзну—подожгу дровяной сарай, чтоб согреться. И Сахнову я больше не стану препятствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Э-эй, пан, выйдите встретить гостей!
Появился мужчина в жилете, седоволосый, в руках хлеб-соль.
— О, мы рады вас видеть!
Быстро смастерили деревянные топчаны и разместили у поляка всех моих солдат. Сам я обосновался в соседнем доме, как выяснилось, у батрака. Этот принял меня еще радушнее.
— Все в моем доме принадлежит вам, брат.
Получили подкрепление. Я поручил командирам взводов провести учение с новичками, а сам вместе с Сахновым отправился на обход вверенной мне деревни. Из окон на нас смотрели улыбающиеся девушки.
— Обольстят ведьмы, как тогда перед Галей ответ держать?..
У меня испортились часы. Хозяин мой, Юзеф, указал на дом, где, как он считал, жил «большой мастер».
Мастер — радушный лысый старикан. Я протянул ему часы; вдруг из соседней комнаты вышла женщина в домашнем халате, очень красивая и статная. Но на лице и в глазах у нее была тоска. Часовщик оживился:
— Это пани Марта, пан офицер. Актриса, одна из звезд Варшавы. Вот уже пять лет, как она скрывается здесь от фашистов.
Актриса улыбнулась и предложила:
— Будьте моим гостем, пан офицер, заходите.
Я последовал за ней. Маленькая, убогая комнатушка, вся прелесть ее в том, что пахнет она женщиной, отчего мне сразу стало не по себе.
Пани Марта принесла чаю без сахара — мне и себе. Я пил, а руки так дрожали, что половину пролил.
— Тяжело вам, солдатам,— с грустью сказала пани Марта.
— Я уже привык.
— Но вы ведь совсем еще юноша...
Вернувшись к себе, я отдал Сахнову мой трехдневный паек сахара и попросил снести пани Марте. Он нахмурился, но понес. Зато, когда вернулся, на лице у него был разлит телячий восторг.
— Даже на иконах такой не видал, вот те крест! Она передала вам подарок. У нее в комнате в цветочном горшке цветок расцвел. Вот сорвала и велела вам отдать.
Очень красив был синий цветок, только без аромата. Одно слово — пленник зимы.
Сегодня двадцать шестое ноября. Через месяц и два дня мне исполнится двадцать один год. В записях моих нет аромата.
ПОСЛЕ СВАДЬБЫ
Я попросил Юзефа раздобыть мне водки. Он только руками развел: легче, говорит, птичье молоко достать, чем водку. Но при этом сказал, что, дай я ему муки, он сам может приготовить отменную водочку.
Где же тут добудешь лишней муки? Пришлось обойтись без водки. Грех на нее хлеб изводить в эдакое время.
Сахнов был очень доволен, он теперь, как женился, стал трезвенником, бережет себя для потомка...
Но на другой день Юзеф все же где-то добыл мне штоф водки.
— Выпейте за победу, пан офицер!..
Я позвал на пиршество своих комвзводов. Едва мы сделали глоток-другой за скорую победу, меня вызвали в штаб полка. Сахнов заложил сани.
— Небось вызывают сообщить, что в звании вас повысили.
Возможно, он прав...
Однако вызывали меня совсем по другому вопросу. Из штаба армии прибыли два офицера по важному делу. По этому случаю командир дивизии созвал совещание. Окончилось оно только в полночь.
Все уже собирались разъезжаться по частям — я сел в сани. Вдруг слышу, генерал говорит командиру полка:
— Холодно. Не мешало бы по стопочке пропустить...
— Да где же ее взять? — развел руками командир полка.
Генерал хитро подмигнул мне:
— А ну, герой-кавказец! Может, чем попотчуете?
— Если только чаем, товарищ генерал,— хмыкнул я.— Чем же еще?
— Едем к нашему герою. У него обязательно что-нибудь найдется.
В гостях у меня собрались, кроме генерала, командир полка, начальник штаба и Ерин. Расселись вокруг стола, замерзшие, усталые.
Я выставил уже ополовиненный штоф. Первым стопочку выпил генерал.
— Прекрасно! — сказал он, утирая губы.— Пить, оно конечно, негоже, но без ста граммов иной раз делается муторно на душе.
Потом мы пили чай, говорили о близкой победе.
Это была хорошая ночь...
Солдаты живут в тепле, каждый день проводим учения. К их хозяину приехал сын: молодой, высокий парень. Походка, манера разговаривать выдают в нем военного. Он очень радушно поздоровался со мной и проговорил:
— Мы давно ждали вашего прихода. Вы спасители Польши. Мы, поляки, обязаны вам за избавление от фашистского ига.
В глубине души я чувствовал какую-то неискренность. Он мне не понравился. Я предупредил своих солдат, чтоб остерегались его. А он всякий раз при встрече со мной улыбался и не уставал повторять:
— О, вы — наши спасители.
Ко мне заявились местный ксендз и староста.
— У нас свадьба. Не откажите быть гостем.
Что ж, придется пойти, нельзя ведь обидеть. Я побрился, надраил сапоги, и мы с Сахновым пошли. В подарок молодоженам понесли сахару и чаю, другого у нас, увы, ничего не было. Первой нам встретилась пани Марта. Я ей обрадовался. Она по-матерински чмокнула меня в щеку.
— О, милый юноша, очень приятно, что вы пришли.
Новобрачные в свадебных одеяниях. Стоят под елкой,
украшенной разноцветными свечами. Меня, как почетного гостя, усадили рядом с ксендзом. Сахнов, который
взял с собой автомат (на всякий случай), встал позади меня и посоветовал пить мало.
Среди молодежи был и сын нашего хозяина, тот самый тип, которого я невзлюбил.
Свадьба. Танцуют, поют. Пью мало.
Пани Марта, ткнув пальчиком на звезду у меня на шапке, громко сказала:
— Эти люди спасли поляков и Польшу от фашистского ига. Надо выпить за них.
Я не пил ни капельки. Пани Марта не дала мне скучать.
— Я вернусь скоро в Варшаву. Надо создавать новую Польшу. О, я сегодня так счастлива!..
Мы танцевали с пани Мартой.
Расходились под утро. Староста вызвался проводить меня. Он слегка под хмельком, что-то без умолку говорит. А у дома своего стал зазывать нас в гости:
— Хоть на минуточку, пан офицер, прошу вас. Выпьем по стаканчику и разойдемся.
Он так просил меня, так умолял, что даже Сахнов поддержал его: надо, мол, зайти, уважить старосту.
Мы и впрямь выпили по стопочке, закусили мясом, поблагодарили и вышли.
Дошли с Сахновым до дому. Уже было совсем светло.
И тут меня вдруг скрутило. Такое началось: в желудке рези, голова раскалывается. Места себе не найду, того и гляди, богу душу отдам.
— Сахнов, позови Мушега.
Юзеф, его жена и мой связной суетятся. Я то прихожу в себя, то теряю сознание. Как в тумане, вижу испуганное лицо Мушега.
— Мацун поищи, Мушег, мацун...
Все мои ребята собрались в комнате. Слышу вдруг крик Сахнова:
— Староста его отравил! Поймать негодяя!
Мушег трясет меня за плечи:
— Открой рот, пей мацун! Пей, пей!
Я начал пить. Вспомнил-таки испытанное средство. У нас в горах при отравлении только тем и спасаются.
Я пью, меня рвет. Уложили на санях. Перед глазами пламя.
Передо мной только белая дорога да ноги моей лошади.
Открываю глаза в медсанбате и вижу —наш генерал. Ходит взад и вперед по веранде. Вдруг слышу его голос.
— Умер?
Туман. Меня мутит. И все куда-то исчезает...
Только через три дня я встал на ноги. Шура кладет мне на лоб примочки.
— Кислое молоко тебя спасло. По свадьбам да по гостям ходишь, забыл, что вокруг враги...
Она говорит, а я с нежностью смотрю ей в глаза. Испуг и тревога сделали ее незащищенной, словно она маленькая. До чего же я, оказывается, люблю ее!.. Глупец!.. Я глажу ее дрожащую руку, а она спрашивает:
— Что это там за артистка объявилась?
Я продолжаю гладить ей руку. Рука дрожит все сильней и сильней...
Я выздоровел и вернулся в роту.
«Гостеприимный» пан вместе с улыбчивым его сынком сбежали. Самое ужасное, что нашли зарезанной в постели пани Марту.
Я получил приказ выступать.
Юзеф и его жена со слезами провожали нас. Юзеф сказал на прощание:
— Пан офицер, не обижайтесь на поляков и Польшу. Вас отравили враги поляков. Вспоминайте Польшу добром!..
Сегодня четвертое декабря. Через двадцать четыре дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои отравлены.
ВОТ И ЛОГОВО ВРАГА
Мы уже в сорок первом году заявляли: «Уничтожим Гитлера в его же логове». В глубине души верили в это твердо.
И вот настало время.
Мы держим путь на северо-запад, в Восточную Пруссию, на Кенигсберг. И холода тоже подгоняют нас. Вокруг разрушенные поселения.
Неожиданно с холмов ударили немцы. Пока мы опомнились, некоторых из наших уже убило. Я ввел в действие свои минометы и остановил огонь противника. Тем
временем полевые пушки пришли нам на помощь. Приказал Сахнову соорудить мне удобный наблюдательный пункт.
— Зачем? — нехотя отмахнулся он.— Мы же сейчас двинем дальше?
— Едва ли это будет так скоро,— возразил я.— Ведь за этими холмами Германия. Тут бои могут затянуться.
Сахнов сорвал с головы ушанку и подбросил ее в небо:
— Уже? Уже Германия?!
Наверно, именно так, увидев очертания берегов Америки, радовались моряки Колумба.
Сахнов выдал автоматную очередь по Германии. Я засмеялся:
— Думаешь, твой огонь достиг цели? Надень шапку, Сахнов, простудишься. А голова твоя еще нужна Родине.
Что это за радость так полнит наши сердца?! Мы и впрямь на пороге обиталища противника! Неужели это так — и перед нами Германия, логово врага?
Да, да! Оно самое! Гнездовье врага. Его логово!
Мы не единственные и не первые вошли в Восточную Пруссию. Еще восемнадцатого октября наши советские войска вступили на эту землю.
Вот оно — гнездо фашизма.
Передо мной небольшая речка, ее крутой берег, и дальше равнинная Германия. Вон на снегу поваленное, рассеченное надвое дерево. Чуть поодаль — кирпичная ограда, за ней карликовые вишни. Дальше виднеется дом с черепичной крышей. С телеграфного столба свисают нити черных проводов.
Вот оно — гнездо фашизма, люди!
Обычная земля, где-то чернозем, где-то желто-золотистая. Местами болота, местами леса. И снег... Много- много снега... Обычная земля. И у меня нет к ней ненависти, к этой земле. Вся моя суть протестует против адова порождения этой земли, против фашизма.
Люди, вот оно — гнездовье фашизма!
Я слышу свой голос? Наверное. Другие его не слышат. Пусть хоть я себя слышу.
Солдаты развели костер и сушат портянки...
Под ногами у меня еще польская земля, и вот она, прямо напротив,— немецкая. Километрах в ста от нас немецкий город Иоганнесбург, за ним Мазурские озера. Это направление нашего удара.
Из-за рассеченного дерева застрочил вражеский пулемет. Пули проносятся над нашими головами и падают где-то за нами в снегах. Солдаты продолжают мирно сидеть у костра. Кипятят чай из растопленного снега. Холодно, и кипяток нас согревает.
Это уже бои другого характера. Стоя на позиции, я командую:
— По логову Гитлера десятью минами — огонь!
Небо полнится грохотом. Сахнов совсем обезумел.
— За холмами немецкие села? — спрашивает он.
— Да,— отвечаю.— А что?
— Надо сжечь их, уничтожить, как они сожгли нашу деревню!..
Я понимаю его. Их деревню действительно сожгли, а его ранили в глаз. Сахнова невозможно сдержать. Он ведь своими глазами видел то, что осталось от его деревни, видел пепел на месте домов. Как же я могу удержать его? И надо ли удерживать?
Я снова командую:
— По логову Гитлера десятью минами — огонь!
Грохочет морозное небо.
Я не жалею мин. Наболевшие за эти годы на сердце печаль и страдания, клубок ужасов — все разрывается. Я, не помня себя, кричу и кричу:
— Огонь!.. Огонь!..
Моя рота бьет без передышки, противник захлебывается, задыхается в предсмертной судороге. А вы, сучьи выродки, не думали, не гадали, что наступит день, когда беда придет к вашему порогу?! Пришли непрошеные, с танками, убивали нас, терзали! Что теперь скажете, господа фашисты?.. Теперь получайте по заслугам.
Три дня не утихает бой. Трижды мы захватывали холмы, и три раза немец отбрасывал нас.
Атаковали в четвертый раз. И наконец-то враг сдался. Холмы умолкли.
Утро. Мы поднялись на покоренные холмы. Сахнов впечатал каблук в землю врага и зло сплюнул:
— Умри! Сгинь!..
Из глаз у него текли слезы.
Мы с оглядкой ступили в первый вражеский населенный пункт, неподалеку от реки. Сначала обошли вокруг, потом приблизились к домам. Солнечный зимний день. Ни одного разрушенного дома. От берегов Волхова до самых этих мест я почти не встречал ни одной полностью уцелевшей деревни, и потому здешняя первозданная нетронутость казалась почти дикой. Даже стекла на окнах целы.
Солдаты с болью и ненавистью глядят на эти дома. Вокруг ни души. Все как вымерло. По улицам бродят коровы. Где-то в подворотне тявкнул пес. На белом снегу бьются два красноголовых петуха. Неподалеку заржала лошадь.
Людей нет.
На снегу много свежих колесных следов. Ясно, что хозяева совсем недавно покинули свои дома.
Вхожу в первый попавшийся дом. Все тут на месте, даже стенные часы еще тикают. Четверть первого.
В самой большой комнате на стене висит портрет фюрера. Весь дух убранства в доме отдает серой шинелью. Стенная печь еще теплая. А вот и статуя богоматери с младенцем на руках. Дева Мария невинно взирает на меня.
— И как тебе тут жилось, святая матерь?
Нет ответа.
— Не помнишь, мой предок тоже тебя писал, ровно тысячу лет назад. Творение его хранилось под сенью Татевского храма Хочешь знать, что с ним сталось? Поносящий тебя и веру твою ворвался в храм и разрушил его, а тебя сжег. Удивляюсь, но ты, оказывается, выжила? И вот где нашла приют? Под крылом у Гитлера? Дело, конечно, хозяйское, но где же оно, твое могущество? Почему ты не иссушила руки того, кто тебя сжигал, почему не обезглавила Гитлера, уничтожившего миллионы веровавших в тебя?
Богоматерь не отвечает. Младенец у нее на руках улыбается. Как невинны улыбки детей...
Солдаты натаскали мне много разных консервов. Заботливо заготовленные банки с резиновыми крышками; за конник потянешь — сама открывается.
1 Храм IX века нашей эры в Зангезуре, в Армении,
Сахнов укладывает в мои сани какие-то тяжелые мешки.
— Что это, батько?
— Сахарный песок, сынок. Тут его столько, можно подумать — не дом, а сахарный завод.
— Оставь, пусть лежит на месте,— велю я.
— Ну почему же? — удивляется Сахнов.
— Сгружай, сгружай. У нас теперь на пути этого добра будет вдоволь.
Ребята прирезали корову. Есть у меня двое полтавчан. Эти взялись за кабана. Уже разделывают. Будет нам сало.
Я жарю на костре шашлык из коровьих почек и сердца. Сколько уж лет не готовил шашлыка своими руками...
Мы в Германии. На душе у меня пусто, холодно. Почему бы это? Видно, усталость берет свое... К черту ипохондрию. Мы же в логове врага. Прищучили его!.. Я раздал всем бумаги.
— Напишите домой, расскажите, что мы уже в Германии, что наступили на глотку фашизму. Вот-вот задохнется!..
Сегодня двадцатое декабря. Через восемь дней мне исполнится двадцать один. Записи мои победны.
«ВОСПЛАЧЬТЕ ГОРЕ МОЕ...»
Настроение у меня паршивое. Что-то гнетет, давит на душу, жмет сердце. С чего бы это? Три с половиной года я ждал часа, когда враг будет выдворен с нашей земли. Мы уже в Германии. Почему же мне так муторно?
Что это там Сахнов закаменел у какой-то разбитой телеги? Я подошел. В снегу, приткнувшись к повозке, коленопреклоненный, заживо сгоревший человек! Почти скелет!.. Странно, но не сгорели, не до конца сгорели сапоги. Они маленькие... Явно женские... Боже мой! Кто это?!
Ноги мои сами собой подкосились, и я упал рядом с обуглившимся трупом.
Сахнов вытащил из-под снега Шурину гимнастерку, на ней блеснули медаль «За отвагу» и комсомольский значок. Я закричал не своим голосом:
— Будьте вы прокляты во веки веков!
Сахнов плакал навзрыд:
— Говорил ведь, говорил, что фашисты-колбасники нелюди! Заживо сжечь девушку?!
Я мертв, небо обрушилось на меня. Подо мной не снег, а пламя. И я горю на костре!..
— Шура!..
Крик мой остался без ответа, отдавшись в холодных глубинах небес.
Как зажатый кулак немилосердному небу, дыбится труба полуобрушенной печи, под которой мы с Сахновым вырыли могилу. Целая вечность прошла сквозь мою душу. И я постарел на целую вечность.
Мы завернули останки Шуры в белый маскхалат.
— Прости! Прости...
На кирпичной стене Сахнов начертал: «Помните, люди, фашисты заживо сожгли сестру милосердия, Шуру. Помните!..» Что я наделал! Своими руками Шуру похоронил! Сколько же можно хоронить?! Сколько можно терпеть?
Нет, я не жив, люди! Нет меня! Нет... Что мне осталось в этом мире?!
Ничего! Ничего не осталось!..
На самой немецкой границе прямо в снегу лежат рядком и спят восемь моих солдат. Я велел Сахнову разбудить их, не то замерзнут. Сахнов вздохнул:
— Это убитые...
И эти?.. Они в цепи шли в атаку, и пулеметная очередь из дровяного сарая неподалеку скосила их.
Мы снесли минами крышу сарая. Пятеро гитлеровцев лежат у пулемета. Это ими убиты наши. Я стою над ними.
Мне уже не холодно. А замерзну—подожгу дровяной сарай, чтоб согреться. И Сахнову я больше не стану препятствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30