Отец, может, вы похожи на моего отца? Мне почему-то так кажется. Я сказал, что у меня нет отца, но это не значит, что мне хотелось бы, чтобы кто-то его заменил. Нет. Просто знайте: Иван так любил вас и мать, что мы прониклись этой его любовью к вам обоим. О вас он рассказывал очень скупо, но под этим крылась не просто сыновняя любовь, а нечто большее, присущее, видно, всему нашему поколению.
Позвольте пожелать вам здоровья, и, пожалуйста, не плачьте. Иван не любил, когда кто-нибудь плакал, будь то при ранении или из-за плохих вестей из дому.
Если я скажу, что образ Ивана никогда не померкнет в наших сердцах,— это будет не совсем то. Просто я никогда не забуду вашего сына Ивана. Никогда! И пишу я вам все это, чтобы вы знали: он был достоин любви и уважения товарищей, он был достойным сыном Родины и своих родителей. Случаются на фронте чудеса. Вдруг возвращается тот, кого считали погибшим. С Иваном этого, к сожалению, не случится. Он погиб на Нарвском плацдарме, и я собственными руками похоронил его. Й не могу не написать вам об этом. Совесть замучила бы меня. Я не обещаю вам и того, что после войны приеду в ваш город, в ваш дом, чтобы утешить вас. Во-первых, не знаю, останусь ли я жив, а во-вторых, понимаю, что никто и ничто никогда вас не утешит. Он был очень хорошим, очень...
Прощайте, дорогие отец и мать. Наши дела, как вы знаете, идут хорошо. Недалек тот день, когда вы услышите об окончательной нашей победе. И в этом будет доля заслуги и вашего Ивана. Он жил, чтоб одолеть врага. Он погиб за свободу нашей Родины, за нашу победу. Я постараюсь выжить, приехать к вам и проводить вас на могилу Ивана».
Это письмо я отправлю при случае.
Утешает одно: саперы наконец-то навели понтонный мост через реку. Теперь у нас есть и хлеб, и махорка.
И Шура улыбается мне.
— Все молила, чтоб жив остался!..
Я вглядываюсь в тяжелые воды реки. Ближе к берегу они совсем багровые...
Мы сыты, и водки нам выдали двойную порцию. Сахнов налил мне и нашему гостю — инженер-капитану эстонцу. Мы чокнулись.
— За этот освобожденный кусочек Эстонии! — сказал я.
— И за вашу Армению! — добавил капитан.—Далеко она?
— Да вот же! — сказал я и похлопал ладонью по
земле.
Мы по-братски обнялись и расцеловались.
Утомительное это дело — долго оставаться на одном и том же месте, пусть то будут хоть райские кущи. А мы к тому же и не в раю: зажаты на маленьком клочке земли, на растерзанном плацдарме. Лес, как ощипанная курица, смердит мертвечиной и кровью. В каждой пяди земли по пригоршне свинца и стали.
У амбразуры моего блиндажа из-под камня пробился зеленый росток, на верхушке стебелька засохшая кровь.
Чуть правее от нас город Нарва, разрушенный, разваленный, как Ани, как Малая Вишера, как Великие Луки... Наш Хачатур Абовян именно через Нарву ехал учиться из Петербурга в Дерпт, ныне Тарту. И Додохян тоже. Может, здесь впервые и зародилась-затрепетала «Ласточка»?
Карта у меня в планшете вся истрепалась. Но я ее не выбрасываю. Черные кружки на ней постепенно исчезают, я обвожу их красным — это значит, город освобожден. Много уже на карте красных кружочков, много. Третьего июля освобожден Минск. А вот и Вильнюс — через десять дней после Минска. Две столицы.
Сегодня девятнадцатое июля. Через пять месяцев и девять дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои о возмужании.
ЖАРА УСИЛИВАЕТСЯ
Здесь словно в Араратской долине. Какая жара! Просто невыносимая. Влез в реку, с полчаса плавал, а вокруг, тут и там, падают снаряды, взвиваются вверх фонтаны воды. Засекли, что ли, меня? Наверное.
Я выскочил из реки и босиком рванул к себе на позиции, где меня ждал Сахнов. Оделся — и к минометам:
— Приготовиться к бою!
Минометы радостно грохочут.
— Десятью минами из каждого ствола, огонь!
Мои солдаты ведут огонь очень умело. Это радует
меня.
Минометы стоят в углублениях. Небольших, квадратных, но глубоких настолько, что не виднеются головы даже самых высоких ребят. Ямы эти соединены между собой узкими траншеями, такими узкими, что один человек еле протиснется через них. Траншеи и ямы укреплены досками. Все вокруг зелено. Блиндажи, землянки, траншеи и ходы сообщений кустятся зеленой порослью! Сверху ничего не заметишь. Сплошь одна зелень.
Каждый миномет должен обслуживаться шестью бойцами, но у меня их только по трое. И ничего, хватает. Один — наводчиком, второй — подносчиком мин, а третий ведет огонь. Заложит мину в ствол и, отведя руку, кричит:
— О-гонь!..
Мина, сотрясая миномет, вылетает из него, и, оставляя за собой струйку дыма, уносится вперед, и ложится в цель.
Из шести минометов мы яростно бьем по позициям противника. Шестьдесят мин в минуту прошивают расстояние от семидесяти метров до трех километров.
И вдруг из миномета, что совсем рядом со мной, не вылетела, а медленно, как змея из норы, выползла мина, шипя, упала на бруствер траншеи и задымила, дрожа и вздрагивая. Мы на миг оцепенели — а для испуга у нас просто не было времени. Я схватил дымящуюся мину и перебросил ее через бруствер.
— Ложись!—крикнул я и распластался на дне окопа.
Грохотом ударило в уши. Слава тебе, господи, пронесло! Кто-то сверху весело крикнул:
— Что это вы там в прятки играете?..
Ерин это. Он уже подполковник. Смеются не только его узкие глаза, но и губы, и даже выдающийся вперед животик. Я доложил обстановку и рассказал о происшествии.
— Мина полностью не воспламенилась и чуть было не унесла нас четверых на тот свет.
— Бывает. А новость слыхали?..
— Какую новость?
— Вчера, двадцатого июля, совершено покушение на Гитлера.
— Подох?!
— К сожалению, нет,— Ерин вытащил из кармана табак.— Жаритесь тут?
— Река близко, иногда и купаемся.
— А вот это я запрещаю! — нахмурившись, сказал Ирин.— Немцы спускают в реку плавающие мины. Можно подорваться. А Гитлеру везет, сучьему отродью. В портфель ему мину подложили. Так она разорвалась раньше, чем он его взял в руки.
— Видно, бог специально для нас его бережет, чтоб мы кокнули Адольфа Гитлера.
— Наверно, но было бы лучше, если бы он уже сейчас подох. Многое бы изменилось в мире. И война бы раньше кончилась.
Новость хорошая. Значит, есть все же в Германии люди, желающие Гитлеру смерти. Жаль только, что не удалось его уничтожить. Ведь если война продлится еще год, значит, погибнут еще миллионы, и в их числе, может, я, Сахнов или этот добродушный Ерин.
Ерин ушел к пулеметчикам. Я долго смотрел ему вслед. Он казался мне богатырем.
Покушение на Гитлера не удалось. Наверное, все заговорщики уже повешены. А вот моему соотечественнику Согомону Тейлеряну в свое время в том же Берлине удалось покушение. Прямо на улице, идя следом за Талиат- пашой, он окликнул:
«Эй, Талиат, обернись, я армянин!..» И всадил пулю в похожую на дыню голову паши. Того самого паши, который вместе с германским кайзером Вильгельмом задумал уничтожение армянского народа. И свершилось это преступление века в пятнадцатом году. Резня и геноцид армян были деянием тех, кому наследовал Адольф Гитлер,— Талиат-Вильгельм середины века. Не люди это, а порождение дьявола.
Жара невыносимая. Сахнов не успевает носить мне кипяченой воды, я тут же выпиваю ее. Вина бы сухого выпить, но где его взять? В бытность мою учителем мне частенько приносили из соседнего винодельческого села Маганджух вино. Маро журила меня:
— Пей меньше, не то...
— Не то уйдешь от меня? Так уходи, хоть сейчас!..
Маро плакала. Я смеялся над, ней. А чего я вдруг вспомнил Маро? Ведь забыл же ее! Совсем забыл, как забыл вкус воды из студеного родника, что бил возле нашего дома. Здешняя вода отдает болотом.
Сегодня двадцать второе июля. Через пять месяцев и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих изнурительная жара.
ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ НА РАССВЕТЕ
На позициях все тот же грохот. Всего неделю назад замаскированные землянки сейчас уже кустятся зеленью. На одной из веток даже два желтых бутона проклюнулось. А вот выпустил листья-стрелы щавель. Ужасно хочется пожевать свеженького конского щавеля, но я не срываю его. Пусть растет, ведь только-только свет увидел. Ночью ребята нарубили веток в лесу, метров за триста от нас, и вот сейчас маскируют траншеи и окопы на наших новых позициях, чтобы враг нас не обнаружил. Здорово помогают нам деревья...
У меня вдруг зарождается мыслишка, от которой я начинаю смеяться. «А впрочем, зря смеешься, человек,— говорю я сам себе.— Это, может, и разумно, что ты задумал написать своему будущему потомку».
И вот пишу: «Дорогой мой сын, здравствуй. Вот тебе уже и два года, и ты кое-что разумеешь в этой жизни. Так знай же, что твой отец сейчас на войне, бьется с фашистами. Я тут, конечно, не один. Если кто-нибудь спросит, где твой отец, отвечай смело: воюет за Родину, против ненавистных фашистов...
«Ну и что ж, что воюет?» — спросят тебя.
«Воюет и победит! — отвечай ты.— Потому что он не один и, как все наши воины, любит Родину». И пусть, сынок, это письмо лежит у тебя в колыбели до моего возвращения. Если я вернусь жив и здоров...
«Если вернешься? А почему ты можешь не вернуться?» — спросишь ты, сын мой.
Как сказать? Вернусь, конечно. Но все может быть, здесь ведь война, фронт... И люди здесь погибают.
Я воюю против врагов нашей Родины. Я очень люблю свою землю, сынок, вот эту землю и это небо. Я гражданин страны, имя которой превыше всего для меня. Я гражданин Союза Советских Социалистических Республик.
И ты, сынок, люби нашу Родину, с первых шагов своих люби. Без этого, сынок, жизнь не имеет смысла, а человек — души. А я хочу, чтобы у тебя была большая душа, как у моих товарищей-солдат, сражающихся в этих укрытых ветками окопах. И еще, сынок, я хочу, чтоб ты стал военным, слышишь? Эта война кончится нашей победой, потому что дело наше правое. Но на этом не все войны кончатся. Когда-нибудь может снова
случиться война. И пусть ты будешь готов защищать свою Родину. Когда-нибудь...»
Что это Сахнов волоком тащит по траншее? А, ящик с минами. Значит, привезли, наконец. Я помогаю ему донести, и он тут же поворачивается, чтоб уйти за следующим ящиком, но я его останавливаю:
— Давай покурим. И отдохни немного... Знаешь, что я пишу?
— Вижу, что письмо.
— Да, но кому?
Сахнов пожимает плечами. Он запыхался от усталости и курит неохотно, равнодушно.
— Сыну я пишу!..
— Какому еще сыну?— изумляется Сахнов.— Вы ведь даже не женаты.
— Да, но я пишу своему будущему сыну.
Сахнов внимательно всматривается в меня: уж не тронулся ли умом?
— От кого же у вас будет потомство, сын?..
— От Маро. Она меня ждет.
— А Шура?
Я невольно вздрагиваю и прячу глаза.
— Конечно, может, и от Шуры. Но так или иначе, у меня должен быть сын. А почему бы ему не быть, батько? Почему?..
— Э-эх, сынок!—вздыхает Сахнов.— Да разве я против! Только ничего-то я не понимаю. Как это получается: человек еще и не женился вовсе, а уже пишет письмо сыну. И ведь не известно еще, выживет ли. Оно конечно, не нам гадать, может, и выживете. Но при чем тут сын, и как это вообще...— Он смолкает, а потом снова продолжает тоном человека, смирившегося с бедой: г—Ну что ж, читайте, послушаю, если вам хочется.
Я читаю ему письмо и чувствую у себя в голосе какую-то предательскую дрожь. Кончаю читать, поднимаю взгляд на Сахнова, а у него глаза полны слез. Я обнимаю его.
— Чего плачешь-то?
— Не смеяться же,— вздыхает он.— Вы такой еще молодой, а какую заботу на плечи взвалили, уж и сына задумали заиметь, вон судьбу его даже решаете...
— Ты считаешь это сумасшествием, Сахнов?
— Нет, почему же? Радуюсь за вас, молодых. Хорошее поколение. И нам с вами будет легче...— Он тяжело поднялся с места.— Пойду-ка я за своим грузом.
Я еще продолжил письмо. Писал, писал. А потом взял да и разорвал его. У всякого письма должен быть адресат. Мое письмо не имеет адресата. Нет у меня сына, и Маро так далеко от меня.
— До свидания, сын мой!..
Старшина роты принес хлеба. Раздал его по взводам, а там еще и по расчетам поделили, на каждого солдата. Дают не на вес, а на глаз. И так наловчились, что точно подгадывают — хоть взвесь для проверки. Хлеба теперь хватает, солдаты мои даже сушат, на черный день. Много их было, но боятся люди, что и впереди еще немало будет черных этих дней...
Маленькая ручонка тянется к старшине. Просит хлеба:
«Дай и мне...»
Я закрываю глаза. Да ведь это же мой сын, мой будущий сын. Маленький еще, а пришел. Помочь отцу своему, воевать пришел. А Сахнов не верил, что у меня будет сын. И зачем только я разорвал письмо? Вот бы отдал сыну, он прочитал бы...
Решил сходить на могилу Филиппова. Это недалеко от моих позиций, шагов сто к реке спуститься, на злополучном плацдарме. Я ведь своими руками зарыл Ивана. Попробовал было еще и камень найти, большой, плоский, чтобы по нашему, армянскому, обычаю положить на могилу, но камня здесь нет. Пришлось только надмогильным столбиком ограничиться с именем Ивана на нем.
Могильный холм порос диким клевером. Клевер еще не расцвел. И Иван тоже не успел расцвести, так и сгинул, бедный...
— Прощай, Иван!.. Мы уходим с этого плацдарма. Уходим на переформирование. Потом снова вернемся на фронт. Но, конечно, уже не сюда. Ты, друг, почаще подавай голос из-под земли, чтоб могила твоя не забылась.
И вдруг мне послышался голос Ивана:
«Какие новости?»
Меня не испугал этот замогильный голос, обрадовал. Да и кто это выдумал, что все похороненные мертвы?..
— Новости хорошие, Иван,— сказал я чуть громче, чем хотелось бы.— Наши успешно наступают. Уже
вступили на землю Польши. И знаешь, Львов уже тоже освобожден и Брест. Помнишь, Иван, сорок первый, когда Брест в полном окружении месяцы защищался горсткой людей?
«Помню. Так защищаются только боги».
— Ты видишь их?
^«Кого?»
-— Богов.
«Нет. Не настала, видать, пора. Но некоторых храбрецов из Бреста вижу... А ты все пьешь?»
— Нет, Иван. Сейчас ведь тепло, тогда я пил, чтоб согреться.
«Смотри Шуру не обижай. Она очень хорошая девушка. И сделай все, чтоб она не попала сюда... ко мне. Сам тоже остерегайся. Слышишь! Здесь царство мертвых. Не приходи!..»
— Не приду, Иван!..
Зеленые чашечки клевера незаметно раскрылись, распушив над собою лиловые головки цветов.
«Это мои цветы...»
— Да, Иван. Скажи свой адрес...
«Адрес? Ты же знаешь...»
— Знаю, но... Мы уходим в тыл, на пополнение... Я написал твоим родителям; обещаю, если выживу, привезти их к тебе на могилу. Собирался отправить письмо...
«Да разве я в могиле, друг мой?—сказал Иван.— Ты ошибаешься. Здесь синяя синь и нет войны. А родителям ничего не пиши. Не надо. Пусть они ждут меня, пусть надеются».
Все смолкло. Из моих глаз текут слезы, падают на клевер, и он склоняет свои головки. Что ж это такое: могилы слышат, они разговаривают?..
«Ну иди!»—это опять голос Ивана.
— Как мне уйти? А ты?
«Иди, друг, и обо мне никому не рассказывай. Я знаю, ты все что-то записываешь. Пусть тебе долго живется, но обо мне никому не рассказывай, особенно в твоих бумагах. Я не мертв. Не надо воспевать меня в песнях. Я жив и когда-нибудь, лет через пять, а может, и через тридцать, через пятьдесят лет, еще явлюсь тебе. Обязательно явлюсь...»
Поблескивает река своими синими волнами. Иван больше не говорит. Цветы клевера снова укрылись в чашечках, и запахло землей.
— Прощай, Иван...
Я побежал к реке.
В бумагах одного из убитых' немцев мое внимание привлек квадратный кусочек картона с эмблемой третьего рейха: скрещенные кости, череп и свастика. И что-то по-немецки напечатано.
Немецкого я не знаю. Но картонка эта показалась мне таинственно-грозной, и я спрятал ее, а остальные бумаги выкинул.
Вечером, встретив полкового переводчика, попросил перевести содержание написанного. Капитан был близорук и носил очки. Он сначала протер их платком, снова водрузил на нос и прочитал текст про себя.
— Это заповедь Гитлера солдатам третьего рейха.
Я примерно записал переведенный капитаном текст.
Вот он. Точнее, часть его.
«Ты,— наказывает Гитлер солдату,— не имеешь ни сердца, ни нервов. На войне они не нужны. Убей в себе милосердие и жалость — уничтожай все русское, советское. Ни перед чем не останавливайся. Будь перед тобою старик или женщина, маленькая девочка или мальчик — убей их!..»
Мне даже писать страшно слова этого дьявольского наказа. В голове не укладывается такое человеконенавистничество. Тем более что исходит оно не от какого-нибудь восточного тирана древности, а от европейца.
Капитан попросил разрешения оставить у себя гитлеровскую заповедь.
— Берите,— сказал я,— эту мерзость... Скажите, капитан, как назвать человека, призывающего к убийству
детей?
Капитан пожал плечами:
— На ваш вопрос ответит история.
—- Да, но у истории короткая память,— сказал я, не умея заглушить боль сердца и боль горьких воспоминаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Позвольте пожелать вам здоровья, и, пожалуйста, не плачьте. Иван не любил, когда кто-нибудь плакал, будь то при ранении или из-за плохих вестей из дому.
Если я скажу, что образ Ивана никогда не померкнет в наших сердцах,— это будет не совсем то. Просто я никогда не забуду вашего сына Ивана. Никогда! И пишу я вам все это, чтобы вы знали: он был достоин любви и уважения товарищей, он был достойным сыном Родины и своих родителей. Случаются на фронте чудеса. Вдруг возвращается тот, кого считали погибшим. С Иваном этого, к сожалению, не случится. Он погиб на Нарвском плацдарме, и я собственными руками похоронил его. Й не могу не написать вам об этом. Совесть замучила бы меня. Я не обещаю вам и того, что после войны приеду в ваш город, в ваш дом, чтобы утешить вас. Во-первых, не знаю, останусь ли я жив, а во-вторых, понимаю, что никто и ничто никогда вас не утешит. Он был очень хорошим, очень...
Прощайте, дорогие отец и мать. Наши дела, как вы знаете, идут хорошо. Недалек тот день, когда вы услышите об окончательной нашей победе. И в этом будет доля заслуги и вашего Ивана. Он жил, чтоб одолеть врага. Он погиб за свободу нашей Родины, за нашу победу. Я постараюсь выжить, приехать к вам и проводить вас на могилу Ивана».
Это письмо я отправлю при случае.
Утешает одно: саперы наконец-то навели понтонный мост через реку. Теперь у нас есть и хлеб, и махорка.
И Шура улыбается мне.
— Все молила, чтоб жив остался!..
Я вглядываюсь в тяжелые воды реки. Ближе к берегу они совсем багровые...
Мы сыты, и водки нам выдали двойную порцию. Сахнов налил мне и нашему гостю — инженер-капитану эстонцу. Мы чокнулись.
— За этот освобожденный кусочек Эстонии! — сказал я.
— И за вашу Армению! — добавил капитан.—Далеко она?
— Да вот же! — сказал я и похлопал ладонью по
земле.
Мы по-братски обнялись и расцеловались.
Утомительное это дело — долго оставаться на одном и том же месте, пусть то будут хоть райские кущи. А мы к тому же и не в раю: зажаты на маленьком клочке земли, на растерзанном плацдарме. Лес, как ощипанная курица, смердит мертвечиной и кровью. В каждой пяди земли по пригоршне свинца и стали.
У амбразуры моего блиндажа из-под камня пробился зеленый росток, на верхушке стебелька засохшая кровь.
Чуть правее от нас город Нарва, разрушенный, разваленный, как Ани, как Малая Вишера, как Великие Луки... Наш Хачатур Абовян именно через Нарву ехал учиться из Петербурга в Дерпт, ныне Тарту. И Додохян тоже. Может, здесь впервые и зародилась-затрепетала «Ласточка»?
Карта у меня в планшете вся истрепалась. Но я ее не выбрасываю. Черные кружки на ней постепенно исчезают, я обвожу их красным — это значит, город освобожден. Много уже на карте красных кружочков, много. Третьего июля освобожден Минск. А вот и Вильнюс — через десять дней после Минска. Две столицы.
Сегодня девятнадцатое июля. Через пять месяцев и девять дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои о возмужании.
ЖАРА УСИЛИВАЕТСЯ
Здесь словно в Араратской долине. Какая жара! Просто невыносимая. Влез в реку, с полчаса плавал, а вокруг, тут и там, падают снаряды, взвиваются вверх фонтаны воды. Засекли, что ли, меня? Наверное.
Я выскочил из реки и босиком рванул к себе на позиции, где меня ждал Сахнов. Оделся — и к минометам:
— Приготовиться к бою!
Минометы радостно грохочут.
— Десятью минами из каждого ствола, огонь!
Мои солдаты ведут огонь очень умело. Это радует
меня.
Минометы стоят в углублениях. Небольших, квадратных, но глубоких настолько, что не виднеются головы даже самых высоких ребят. Ямы эти соединены между собой узкими траншеями, такими узкими, что один человек еле протиснется через них. Траншеи и ямы укреплены досками. Все вокруг зелено. Блиндажи, землянки, траншеи и ходы сообщений кустятся зеленой порослью! Сверху ничего не заметишь. Сплошь одна зелень.
Каждый миномет должен обслуживаться шестью бойцами, но у меня их только по трое. И ничего, хватает. Один — наводчиком, второй — подносчиком мин, а третий ведет огонь. Заложит мину в ствол и, отведя руку, кричит:
— О-гонь!..
Мина, сотрясая миномет, вылетает из него, и, оставляя за собой струйку дыма, уносится вперед, и ложится в цель.
Из шести минометов мы яростно бьем по позициям противника. Шестьдесят мин в минуту прошивают расстояние от семидесяти метров до трех километров.
И вдруг из миномета, что совсем рядом со мной, не вылетела, а медленно, как змея из норы, выползла мина, шипя, упала на бруствер траншеи и задымила, дрожа и вздрагивая. Мы на миг оцепенели — а для испуга у нас просто не было времени. Я схватил дымящуюся мину и перебросил ее через бруствер.
— Ложись!—крикнул я и распластался на дне окопа.
Грохотом ударило в уши. Слава тебе, господи, пронесло! Кто-то сверху весело крикнул:
— Что это вы там в прятки играете?..
Ерин это. Он уже подполковник. Смеются не только его узкие глаза, но и губы, и даже выдающийся вперед животик. Я доложил обстановку и рассказал о происшествии.
— Мина полностью не воспламенилась и чуть было не унесла нас четверых на тот свет.
— Бывает. А новость слыхали?..
— Какую новость?
— Вчера, двадцатого июля, совершено покушение на Гитлера.
— Подох?!
— К сожалению, нет,— Ерин вытащил из кармана табак.— Жаритесь тут?
— Река близко, иногда и купаемся.
— А вот это я запрещаю! — нахмурившись, сказал Ирин.— Немцы спускают в реку плавающие мины. Можно подорваться. А Гитлеру везет, сучьему отродью. В портфель ему мину подложили. Так она разорвалась раньше, чем он его взял в руки.
— Видно, бог специально для нас его бережет, чтоб мы кокнули Адольфа Гитлера.
— Наверно, но было бы лучше, если бы он уже сейчас подох. Многое бы изменилось в мире. И война бы раньше кончилась.
Новость хорошая. Значит, есть все же в Германии люди, желающие Гитлеру смерти. Жаль только, что не удалось его уничтожить. Ведь если война продлится еще год, значит, погибнут еще миллионы, и в их числе, может, я, Сахнов или этот добродушный Ерин.
Ерин ушел к пулеметчикам. Я долго смотрел ему вслед. Он казался мне богатырем.
Покушение на Гитлера не удалось. Наверное, все заговорщики уже повешены. А вот моему соотечественнику Согомону Тейлеряну в свое время в том же Берлине удалось покушение. Прямо на улице, идя следом за Талиат- пашой, он окликнул:
«Эй, Талиат, обернись, я армянин!..» И всадил пулю в похожую на дыню голову паши. Того самого паши, который вместе с германским кайзером Вильгельмом задумал уничтожение армянского народа. И свершилось это преступление века в пятнадцатом году. Резня и геноцид армян были деянием тех, кому наследовал Адольф Гитлер,— Талиат-Вильгельм середины века. Не люди это, а порождение дьявола.
Жара невыносимая. Сахнов не успевает носить мне кипяченой воды, я тут же выпиваю ее. Вина бы сухого выпить, но где его взять? В бытность мою учителем мне частенько приносили из соседнего винодельческого села Маганджух вино. Маро журила меня:
— Пей меньше, не то...
— Не то уйдешь от меня? Так уходи, хоть сейчас!..
Маро плакала. Я смеялся над, ней. А чего я вдруг вспомнил Маро? Ведь забыл же ее! Совсем забыл, как забыл вкус воды из студеного родника, что бил возле нашего дома. Здешняя вода отдает болотом.
Сегодня двадцать второе июля. Через пять месяцев и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих изнурительная жара.
ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ НА РАССВЕТЕ
На позициях все тот же грохот. Всего неделю назад замаскированные землянки сейчас уже кустятся зеленью. На одной из веток даже два желтых бутона проклюнулось. А вот выпустил листья-стрелы щавель. Ужасно хочется пожевать свеженького конского щавеля, но я не срываю его. Пусть растет, ведь только-только свет увидел. Ночью ребята нарубили веток в лесу, метров за триста от нас, и вот сейчас маскируют траншеи и окопы на наших новых позициях, чтобы враг нас не обнаружил. Здорово помогают нам деревья...
У меня вдруг зарождается мыслишка, от которой я начинаю смеяться. «А впрочем, зря смеешься, человек,— говорю я сам себе.— Это, может, и разумно, что ты задумал написать своему будущему потомку».
И вот пишу: «Дорогой мой сын, здравствуй. Вот тебе уже и два года, и ты кое-что разумеешь в этой жизни. Так знай же, что твой отец сейчас на войне, бьется с фашистами. Я тут, конечно, не один. Если кто-нибудь спросит, где твой отец, отвечай смело: воюет за Родину, против ненавистных фашистов...
«Ну и что ж, что воюет?» — спросят тебя.
«Воюет и победит! — отвечай ты.— Потому что он не один и, как все наши воины, любит Родину». И пусть, сынок, это письмо лежит у тебя в колыбели до моего возвращения. Если я вернусь жив и здоров...
«Если вернешься? А почему ты можешь не вернуться?» — спросишь ты, сын мой.
Как сказать? Вернусь, конечно. Но все может быть, здесь ведь война, фронт... И люди здесь погибают.
Я воюю против врагов нашей Родины. Я очень люблю свою землю, сынок, вот эту землю и это небо. Я гражданин страны, имя которой превыше всего для меня. Я гражданин Союза Советских Социалистических Республик.
И ты, сынок, люби нашу Родину, с первых шагов своих люби. Без этого, сынок, жизнь не имеет смысла, а человек — души. А я хочу, чтобы у тебя была большая душа, как у моих товарищей-солдат, сражающихся в этих укрытых ветками окопах. И еще, сынок, я хочу, чтоб ты стал военным, слышишь? Эта война кончится нашей победой, потому что дело наше правое. Но на этом не все войны кончатся. Когда-нибудь может снова
случиться война. И пусть ты будешь готов защищать свою Родину. Когда-нибудь...»
Что это Сахнов волоком тащит по траншее? А, ящик с минами. Значит, привезли, наконец. Я помогаю ему донести, и он тут же поворачивается, чтоб уйти за следующим ящиком, но я его останавливаю:
— Давай покурим. И отдохни немного... Знаешь, что я пишу?
— Вижу, что письмо.
— Да, но кому?
Сахнов пожимает плечами. Он запыхался от усталости и курит неохотно, равнодушно.
— Сыну я пишу!..
— Какому еще сыну?— изумляется Сахнов.— Вы ведь даже не женаты.
— Да, но я пишу своему будущему сыну.
Сахнов внимательно всматривается в меня: уж не тронулся ли умом?
— От кого же у вас будет потомство, сын?..
— От Маро. Она меня ждет.
— А Шура?
Я невольно вздрагиваю и прячу глаза.
— Конечно, может, и от Шуры. Но так или иначе, у меня должен быть сын. А почему бы ему не быть, батько? Почему?..
— Э-эх, сынок!—вздыхает Сахнов.— Да разве я против! Только ничего-то я не понимаю. Как это получается: человек еще и не женился вовсе, а уже пишет письмо сыну. И ведь не известно еще, выживет ли. Оно конечно, не нам гадать, может, и выживете. Но при чем тут сын, и как это вообще...— Он смолкает, а потом снова продолжает тоном человека, смирившегося с бедой: г—Ну что ж, читайте, послушаю, если вам хочется.
Я читаю ему письмо и чувствую у себя в голосе какую-то предательскую дрожь. Кончаю читать, поднимаю взгляд на Сахнова, а у него глаза полны слез. Я обнимаю его.
— Чего плачешь-то?
— Не смеяться же,— вздыхает он.— Вы такой еще молодой, а какую заботу на плечи взвалили, уж и сына задумали заиметь, вон судьбу его даже решаете...
— Ты считаешь это сумасшествием, Сахнов?
— Нет, почему же? Радуюсь за вас, молодых. Хорошее поколение. И нам с вами будет легче...— Он тяжело поднялся с места.— Пойду-ка я за своим грузом.
Я еще продолжил письмо. Писал, писал. А потом взял да и разорвал его. У всякого письма должен быть адресат. Мое письмо не имеет адресата. Нет у меня сына, и Маро так далеко от меня.
— До свидания, сын мой!..
Старшина роты принес хлеба. Раздал его по взводам, а там еще и по расчетам поделили, на каждого солдата. Дают не на вес, а на глаз. И так наловчились, что точно подгадывают — хоть взвесь для проверки. Хлеба теперь хватает, солдаты мои даже сушат, на черный день. Много их было, но боятся люди, что и впереди еще немало будет черных этих дней...
Маленькая ручонка тянется к старшине. Просит хлеба:
«Дай и мне...»
Я закрываю глаза. Да ведь это же мой сын, мой будущий сын. Маленький еще, а пришел. Помочь отцу своему, воевать пришел. А Сахнов не верил, что у меня будет сын. И зачем только я разорвал письмо? Вот бы отдал сыну, он прочитал бы...
Решил сходить на могилу Филиппова. Это недалеко от моих позиций, шагов сто к реке спуститься, на злополучном плацдарме. Я ведь своими руками зарыл Ивана. Попробовал было еще и камень найти, большой, плоский, чтобы по нашему, армянскому, обычаю положить на могилу, но камня здесь нет. Пришлось только надмогильным столбиком ограничиться с именем Ивана на нем.
Могильный холм порос диким клевером. Клевер еще не расцвел. И Иван тоже не успел расцвести, так и сгинул, бедный...
— Прощай, Иван!.. Мы уходим с этого плацдарма. Уходим на переформирование. Потом снова вернемся на фронт. Но, конечно, уже не сюда. Ты, друг, почаще подавай голос из-под земли, чтоб могила твоя не забылась.
И вдруг мне послышался голос Ивана:
«Какие новости?»
Меня не испугал этот замогильный голос, обрадовал. Да и кто это выдумал, что все похороненные мертвы?..
— Новости хорошие, Иван,— сказал я чуть громче, чем хотелось бы.— Наши успешно наступают. Уже
вступили на землю Польши. И знаешь, Львов уже тоже освобожден и Брест. Помнишь, Иван, сорок первый, когда Брест в полном окружении месяцы защищался горсткой людей?
«Помню. Так защищаются только боги».
— Ты видишь их?
^«Кого?»
-— Богов.
«Нет. Не настала, видать, пора. Но некоторых храбрецов из Бреста вижу... А ты все пьешь?»
— Нет, Иван. Сейчас ведь тепло, тогда я пил, чтоб согреться.
«Смотри Шуру не обижай. Она очень хорошая девушка. И сделай все, чтоб она не попала сюда... ко мне. Сам тоже остерегайся. Слышишь! Здесь царство мертвых. Не приходи!..»
— Не приду, Иван!..
Зеленые чашечки клевера незаметно раскрылись, распушив над собою лиловые головки цветов.
«Это мои цветы...»
— Да, Иван. Скажи свой адрес...
«Адрес? Ты же знаешь...»
— Знаю, но... Мы уходим в тыл, на пополнение... Я написал твоим родителям; обещаю, если выживу, привезти их к тебе на могилу. Собирался отправить письмо...
«Да разве я в могиле, друг мой?—сказал Иван.— Ты ошибаешься. Здесь синяя синь и нет войны. А родителям ничего не пиши. Не надо. Пусть они ждут меня, пусть надеются».
Все смолкло. Из моих глаз текут слезы, падают на клевер, и он склоняет свои головки. Что ж это такое: могилы слышат, они разговаривают?..
«Ну иди!»—это опять голос Ивана.
— Как мне уйти? А ты?
«Иди, друг, и обо мне никому не рассказывай. Я знаю, ты все что-то записываешь. Пусть тебе долго живется, но обо мне никому не рассказывай, особенно в твоих бумагах. Я не мертв. Не надо воспевать меня в песнях. Я жив и когда-нибудь, лет через пять, а может, и через тридцать, через пятьдесят лет, еще явлюсь тебе. Обязательно явлюсь...»
Поблескивает река своими синими волнами. Иван больше не говорит. Цветы клевера снова укрылись в чашечках, и запахло землей.
— Прощай, Иван...
Я побежал к реке.
В бумагах одного из убитых' немцев мое внимание привлек квадратный кусочек картона с эмблемой третьего рейха: скрещенные кости, череп и свастика. И что-то по-немецки напечатано.
Немецкого я не знаю. Но картонка эта показалась мне таинственно-грозной, и я спрятал ее, а остальные бумаги выкинул.
Вечером, встретив полкового переводчика, попросил перевести содержание написанного. Капитан был близорук и носил очки. Он сначала протер их платком, снова водрузил на нос и прочитал текст про себя.
— Это заповедь Гитлера солдатам третьего рейха.
Я примерно записал переведенный капитаном текст.
Вот он. Точнее, часть его.
«Ты,— наказывает Гитлер солдату,— не имеешь ни сердца, ни нервов. На войне они не нужны. Убей в себе милосердие и жалость — уничтожай все русское, советское. Ни перед чем не останавливайся. Будь перед тобою старик или женщина, маленькая девочка или мальчик — убей их!..»
Мне даже писать страшно слова этого дьявольского наказа. В голове не укладывается такое человеконенавистничество. Тем более что исходит оно не от какого-нибудь восточного тирана древности, а от европейца.
Капитан попросил разрешения оставить у себя гитлеровскую заповедь.
— Берите,— сказал я,— эту мерзость... Скажите, капитан, как назвать человека, призывающего к убийству
детей?
Капитан пожал плечами:
— На ваш вопрос ответит история.
—- Да, но у истории короткая память,— сказал я, не умея заглушить боль сердца и боль горьких воспоминаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30