Добротный дом, ухоженный сад. Хозяин — латыш-крестьянин — зарезал для нас телку. Жена его вскипятила молока в большой кастрюле, налила всем моим солдатам.
Заночевать там не удалось. Лишились отдыха и гостеприимства добрых хозяев. Поступил приказ — продвигаться вперед. Хозяева дали нам в дорогу мяса.
— Счастливого пути!..
Прикорнул чуток прямо на коне, в пути.
Был у нас короткий, но тяжелый бой. Гитлеровцы отступили в сторону Балтийского моря.
Мои солдаты бодры духом и очень горды своими победами. Они теперь часто и не окапываются. Победители ведь!..
Рассвело. Мы гоним гитлеровцев. Устроили короткий привал в расположении артиллеристов, перекусили. Вдруг ловлю на себе взгляд — это молодой солдатик в упор смотрит на меня.
— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! — произнес он по-армянски, ошеломив меня.
— Мовсес! Дорогой!..
Он был моим учеником в селе Хнадах. На меня дохнуло родимым уголком. Я попросил капитана отдать мне Мовсеса, пусть взамен берет хоть двух солдат. Капитан отказал.
— Мовсес Погосян мне самому очень дорог. Не могу его отдать,
Я обнял Мовсеса, расцеловал. Его кудрявые волосы, казалось, еще благоухали родиной. А во мне осталось хоть что-нибудь?
Сердце мое сжалось до боли. Я расставался с ним как с родным.
Полдень. Новое столкновение с противником.
Хорошо, что капитан не отдал мне Мовсеса. Вдруг бы его убило? Ужасно быть свидетелем смерти дорогого человека. Мовсес тогда, прощаясь со мной, спел мне песню:
На окраине Керчи рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Я даже вздрогнул. Это очень старая песня, только чуть изменена. Отец ее часто пел с моим дядей, Арменаком, красным партизаном. Только они пели не о Керчи.
На окраине Сарыкамыша рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Отец мой участвовал в боях под Сарыкамышем, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. Вот и снова война. Тридцать лет молчала забытая песня. Что возродило ее? Новая война и новые потоки крови. Вот и снова звучит голос некогда пролитой крови.
Англо-американские войска высадились на юге Франции и там сейчас ведут сражения против фашистских армий. Французы сформировали полки освобождения и гонят гитлеровцев со своей земли,
— Есть и горестные вести,— говорю я Сахнову.
— Опять горестные?
— Да. По личному повелению Гитлера расстреляли Тельмана.
Сахнов обнажил голову, Эрнста Тельмана все любили и уважали. Только у нас в Армении в тридцатых годах несколько тысяч новорожденных мальчишек нарекли его именем: Эрнстами и даже Тельманами...
Жара стоит невыносимая и какая-то мертвая, даже по ночам ни ветерка, и мы в землянках и окопах задыхаемся. Я сплю все больше на открытом воздухе, где-нибудь под деревом.
Поспела вишня. Что это, братцы? Значит, зреют еще в мире плоды, а мы уж и забыли об этом! И малина тоже созрела в этом зелено-теплом мире.
Что еще созрело?
Мой плач.
Сегодня двадцать первое августа. Через четыре месяца и семь дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на желтой бумаге.
НЕБО ЛИШИЛОСЬ ПЕСНИ
По шоссе идет танковая часть. Грохот, пыль... Я сворачиваю коня на обочину, в траву. И вдруг вижу на одном из танков знакомого. Это Цатурян, шофер из моего родного городка. Придерживаю коня.
— Ваго!
Он спрыгивает с танка. Растерялся от радости.
— Жив!!!
Ваго — командир танка.
— Вот, Ваго, идем теперь вперед.
— Да,— сказал он весело,— по той дороге, что отступали. Ничего, скоро уже... Жаль только, наших много погибло...
Я нагнал Ерина. Он и Шура были последние дни на других позициях. Ерин мрачен. В глазах у Шуры слезы. Ерин вздохнул:
— Твою Шуру забирают у нас в санбат.
— Почему?
— Приказ.
— Чей приказ?
— Не нам его обсуждать,— сказал Ерин.— Уходит, и все тут.
У ног Шуры лежит ее вещмешок. У меня дыхание перехватило, словно кто душит. Шура уйдет, и мы, может, никогда больше не встретимся.
— Там тебе будет спокойнее, Шура,— по-отцовски сказал Ерин.— И от нас это недалеко...
Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Шура вся сжалась.
Мне стало ее ужасно жаль. Я вдруг будто впервые до конца ощутил, какая она мне родная, часть моей жизни!.. Снял с руки часы.
— Если не встретимся... на крышке, внутри, мой адрес...
Шура, не попрощавшись ни со мной, ни с Ериным, пошла к грузовику у дороги, забралась в кузов. Машина тронула.
Я с коня следил за удаляющейся машиной, пока она не превратилась в черную точку, а потом и вовсе исчезла с глаз.
В небе прокричали улетающие в теплые южные края ласточки. Небо лишилось песен. Увижу ли снова Шуру?..
Сахнов нагрузил свою трофейную повозку новыми вещами. Поверх немецкого обмундирования грудились лопаты, кирки, косы и даже плуги да лемеха.
— Я служил вам не по долгу, а по совести,— сказал он мне.— Разрешите отвезти эту повозку в нашу деревню?
А есть разве у него деревня? Даже из госпиталя он не поехал в тыл, хотя его подчистую освобождали от службы. Видно, почувствовав мою озадаченность, он заговорил:
— Да, жизнь моя шалая, но деревню, где родился, и дорогу к ней помню... Дней пятнадцать мне надо туда и обратно на повозке. Если меня в деревне и помнят, то только по худому делу. Пусть хоть лихом не поминают.
Очень мне было понятно состояние Сахнова. Вспомнился Гопин. И то, как потом комполка мучился угрызениями совести. Я решил взять на себя: отпустить Сахнова, не согласовывая этого с начальством. Будь что будет, не могу ему отказать. Я верю ему, как себе...
Я снабдил его необходимыми документами и пожелал доброго пути. Он обнял меня.
— Обязательно вернусь, сынок! Обязательно...
Он сел на повозку и пустил коней вскачь. Уехал!.. Я не надеюсь встретиться с ним. Он-то непременно вернется, но буду ли я жив?..
Сегодня двадцать пятое августа. Через четыре месяца и три дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои на красной бумаге.
МОРЕ ДАЛЕКО
Мы в бесконечных боях.
Рвемся к морю. Путь наш залит кровью. Иной раз врагу удается вышибить нас с завоеванных позиций. Он у порога своего дома и защищается не на жизнь, а на смерть. Каждая пядь земли дается нам кровью, ценою многих жизней...
Только этим утром мои солдаты соорудили целых пятнадцать блиндажей, вырыли около километра ходов сообщений. А к вечеру мы уже бросили их, пошли вперед.
Сегодня наши минометы выпустили три тысячи шестьсот штук четырех с половиной килограммовых мин. То есть шестнадцать с лишним тонн стали. Прибавить к этому бесчисленные патроны, гранаты, ракеты — итог получится внушительный.
Сегодня вечером мы освободили город Шяуляй.
Освободить-то освободили, а вот удерживаем с трудом. Из тыла на смену нам прибыли резервные войска. Мы вконец обескровлены, уходим на передышку и пополнение. Шяуляй необходимо удержать во что бы то ни стало.
Спустя два дня после отдыха с передовой мы маршем добрались до места.
Неожиданно оказались в зеленом молчании. Благо- дать-то какая!.. Оглядел своих ребят и онемел: мало их осталось в живых. В пехоте и того хуже. В каждой роте не больше десятка выжили. Передо мной стоят как живые все те из моих ребят, кто убит. И комок подступает к горлу.
Обосновались в небольшом латышском хуторе. Они тут раскиданы далеко друг от друга. Между ними поля, луга, перелески.
Солдаты помылись в бане, побрились, почистили оружие.
Командир полка предложил мне представить к награде особо отличившихся в боях за Шяуляй.
Я построил всех. Осталось только двадцать два человека. Сел против строя и начал диктовать одному из взводных: представить к награждению орденом Ленина иаводчика Геннадия Смирнова. Сержанта Комарова — к ордену Красного Знамени. Сахнова... тоже к ордену
Красного Знамени... Он еще не вернулся, до я жду его со дня на день. А что с теми, кого нет среди нас? Я спрашиваю:
— Что с Борисом Александровым?
— Погиб. Осколок попал.
— А Тулаев?
— Его видели распростертым на земле,
— Погиб или ранен?
— Не могу точно сказать. Санитар там крутился...
А мне надо знать точно. Ведь родители ждут вестей
от своих сынов. Если хоть чуть сомневаюсь в чьей-либо гибели, похоронной не посылаю. Погибших не воскресить. Надо думать о живых. Пусть надеются...
Вокруг теплынь. Сентябрь... Вокруг хоть и раненая, но живая жизнь.
Я всех своих солдат представил к высоким правительственным наградам...
Сахнов вернулся.
Был вечер. Я вел занятия по боевой подготовке. Вдруг вижу — Сахнов! Идет по дороге, за спиной вещмешок, в руках палка. Улыбается. Мы все кинулись ему навстречу. Он расчувствовался.
— Ну что вы?.. Не из плена же и не из тюрьмы... И не тискайте меня так, в вещмешке яйца, раздавите...
Он доложил, как положено, о своем прибытии. Круглое лицо его помолодело. Усы подкоротил, подправил. На гимнастерке чистый подворотничок. Весь какой-то ухоженный. От него так и веет теплом, домом.
Ночью вдруг разбудил меня:
— Поговорить надо, сынок.— Он выудил из вещмешка бутылку самогона.— Жена моя в подарок вам прислала. Пользуйтесь ее добротой.
Никогда он ни о какой жене не говорил...
— Едва я добрался до наших мест, словно камнем меня садануло: деревню всю спалили, люди живут в землянках. На весь колхоз две лошади. Мои кони Оказались просто кладом для них — ну прямо два Христа-спасителя. Отыскались две мои тетки... В общем, меня там помнили. Ох, как они там трудно живут!.. А привезенные мною плуги и всякое там шматье, сапоги да брюки для них как божий дар.
Я слушаю его глуховатый говорок.
— На второй же день после приезда ценился.— Сахнов вздохнул.— Что было делать?.. На всю деревню пара худых стариков да пацанята. А Галя хорошая, ей-богу! Да и наследника захотелось. Вот взял и женился.
Сахнов выложил шматок сала и головку лука.
— И это Галя вам посылает. Ешьте на здоровье. Бог даст, будет и у меня наследник. Так сказать, фундамент жизни заложен...
Чудно-то как! Заживают раны...
Утром Сахнов сказал, что очень хотел бы вступить в партию. Примут ли? Я успокоил его: кого же и принимать, если не таких воинов, как он.
И я, не откладывая в долгий ящик, написал ему рекомендацию.
Возвращение Сахнова как бы наполовину восполнило потери моей роты.
Сахнов приготовил мне угощение, как в гражданке: и молоко, и овощи, и даже яйца.
— Выменял все это за пару сапог,— сказал он в ответ на мое изумление.
— Не побоялся?
— Чего бояться-то?
— А помнишь случай, как ты мое стройбатовское обмундирование продал?..
— Помню,— кивнул Сахнов.— Как не помнить! Да только, слава богу, другие времена.— Он положил передо мной очищенное яйцо.— Ешьте, свежее.
— Петухи, выходит, не перевелись?
Сахнов захохотал.
— Надо думать, куры не вдовы, коль яйца несут. Сколько бы немец ни зверствовал, а семечко прорастает... Погодите, вот только ступим в его логово.
Глаза его загорелись гневом. Что ж, у него есть на это право. Слыханное ли дело, сколько горя принесли нам фашисты!..
Сегодня четырнадцатое сентября. Через три месяца и четырнадцать дней мне исполнится двадцать один год, В записях моих твердость.
ПРЕРВАННЫЙ ПИР
Получили подкрепление. В основном все после лечения в госпиталях и частично новобранцы. С утра и до ночи занимаюсь с ними боевой подготовкой.
Пришло письмо от Маро. Она пишет: «Дай знать о себе. Где ты? Если сейчас в боях, черкни заметку для нашей газеты. Многие так делают».
Я про себя засмеялся. Вина, конечно, моя. Ни разу ведь не сообщал, что денно и нощно в боях. Не хотелось тревожить домашних. И все же я написал Маро: «В боях я участвую. Повидал многое, и горестей, и радости. Теперь мы каждый день продвигаемся вперед, уже завершаем освобождение Латвии. Передо мной Рига. Ведем бои за нее. Со здоровьем все прекрасно. Здоровье мое отличное. Я крепок как дуб».
Вот какое письмо я написал Маро.
А на следующий день написал еще одно. «Не жди меня, Маро. Во мне все сгорело. Только одно чувство живо еще в душе, то, что в бой толкает. Осталась одна цель — воевать. Если бы я вдруг перестал быть солдатом Родины, я перестал бы быть человеком. А я, как бы то ни было, хочу оставаться человеком. Забудь меня и больше не пиши, не хочу я получать письма. Хочу быть один. Я солдат. И мне сейчас не нужно ничего из того, что связано с тоской, песней и прочими подобными вещами. Я стараюсь забыть обо всем».
И еще я написал матери:
«Я еще жив. Одна моя забота — это вы. Хотя в ваших письмах вы ничего не пишете о том, как вам живется, я понимаю, как вам трудно и с деньгами, и с одеждой, и с обувью. И ничем-то я не могу вам помочь. Деньги по моему аттестату не очень многое вам дают, но что делать? Одно скажу: долго вы терпели, осталось меньше. Кончится война, скоро мы победим врага. Близится наш последний сокрушающий удар, и все тогда станет на место. У сестер, наверное, нет обуви, не в чем в школу ходить. Ничего. Пока сухо, пусть бегают босиком, а на зиму постарайтесь раздобыть треки к Положение здешних жителей в тысячу раз труднее вашего. У них не то что хлеба — и жилья-то нет. Фашисты все разрушили. Всей стране сейчас тяжело. Здесь люди уже начали восстанавливать свои дома, села, города. Вчера я видел, как латыш-крестьянин сеял пшеницу. Зерно на семена и на хлеб они получают из глубинных районов страны. Держитесь, мои родные, скоро конец гитлеровской Германии».
И еще написал: «...много километров прошли мы с боями, много освободили сел и городов. И как-то, в дни жарких боев, судьба свела меня с моим бывшим учеником из Хнадаха, с Мовсесом Погосяном. Очень радостной была для меня эта встреча. Парень стал отличным воином. Недавно я выслал вам шестьсот рублей. И еще фотокарточку, где я сфотографирован с группой товарищей-фронтовиков...»
Эти два письма были, наверно, самыми подробными и длинными из всех, что я писал с фронта. Обычно черкнешь две-три строчки: жив, мол, и здоров и адрес. Милая моя мама, милая Маро думают, что я еще и войны не видал, и ранен не был. И может, даже стыдились за меня перед соседями, друзьями. Но ничего, зато на душе у них было чуть спокойнее.
Меня вызвали к командиру дивизии. Я велел Сахнову оседлать коня. У меня предчувствие, что вызывают для нового назначения. Что делать? Распрощаться с солдатами, ставшими мне такими дорогими?..
Конь мчится сквозь осенний лес. Я не ощущаю ни полета его, ни запахов осени.
Командир дивизии принял меня у себя на квартире.
— Вас представили к ордену Красного Знамени,— сказал он.— Знаете об этом? За бои под Шяуляем.
— Нет, не знаю, товарищ генерал-майор.
Это действительно было для меня новостью неожиданной. Генерал сказал, что этой ночью ему сообщили из штаба армии: указ подписан.
— Поздравляю с новой наградой!—добавил он, пожимая мне руку.— Вы достойны ее.
— Служу Советскому Союзу!..
Генерал закурил и посмотрел на меня строгими глазами:
— Я узнал, вы отказались от учебы в военной академии. Почему?
А я думал о своем, о том, что днями мои домашние узнают о новой моей награде — я напишу им — и очень обрадуются, скажут: герой. А геройства-то, в общем, не было, что я такого совершил под Шяуляем? Просто долг свой выполнял. Генерал предложил мне папиросу:
— Курите? И отвечайте. Вы что, больны?
— Нет! — придя в себя, пробормотал я. Как бы генерал не решил, что я онемел от радости.— Нет, товарищ
генерал. Я здоров. Просто не хочу расставаться со своими людьми. Не настаивайте на учебе, пожалуйста...
Генерал прервал меня:
— А если прикажу?
— Мне останется подчиниться вашему приказу. Я солдат. Только...
— Хорошо, хорошо,— улыбнулся генерал.— Пусть будет по-вашему. Эх вы, кавказцы! Уж больно горячи, но я все-таки очень вас люблю. Значит, остаетесь? Ну, всего хорошего. Можете идти.
Ночь. Мне снится сон: на коне гарцует диво дивное с копной золотых волос. Неужто Шура? Я выскочил из кустов:
«Шура!..»
Она обернулась в седле. Лицо ее словно из бронзы,
«Поздравляю с новым орденом!..»
«А еще?..»
Она хлестнула коня и умчалась, исчезла...
Сон как рукой сняло. Вокруг никого. Где-то близко пела птица:
«Ис-чезла, ис-чезла!..»
Сегодня двадцать второе сентября. Через три месяца и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих призрачность.
КРЕСТ АНИ
Среди новичков у меня в роте трое армян. Не хотелось бы увидеть кого-нибудь из них убитым. На войне ведь люди гибнут... Порасспросил, из каких они мест. По тому, как они говорили по-армянски, по диалектам, я и сам догадался, кто откуда: Мушег из Карабаха, Лусеген из Новой Нахичевани, что под Ростовом, Андраник из Амшена. Когда Андраник рассказывал, откуда он, Мушег посмеивался: этот как и не из наших, не армянин вовсе!..
Очень уж они разнились по говорам. Даже не совсем понимали друг друга. Все трое смуглые, обросшие и носатые, как положено армянам.
Сержант Лусеген здорово играет в шахматы. На груди у него маленький крест на серебряной цепочке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Заночевать там не удалось. Лишились отдыха и гостеприимства добрых хозяев. Поступил приказ — продвигаться вперед. Хозяева дали нам в дорогу мяса.
— Счастливого пути!..
Прикорнул чуток прямо на коне, в пути.
Был у нас короткий, но тяжелый бой. Гитлеровцы отступили в сторону Балтийского моря.
Мои солдаты бодры духом и очень горды своими победами. Они теперь часто и не окапываются. Победители ведь!..
Рассвело. Мы гоним гитлеровцев. Устроили короткий привал в расположении артиллеристов, перекусили. Вдруг ловлю на себе взгляд — это молодой солдатик в упор смотрит на меня.
— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! — произнес он по-армянски, ошеломив меня.
— Мовсес! Дорогой!..
Он был моим учеником в селе Хнадах. На меня дохнуло родимым уголком. Я попросил капитана отдать мне Мовсеса, пусть взамен берет хоть двух солдат. Капитан отказал.
— Мовсес Погосян мне самому очень дорог. Не могу его отдать,
Я обнял Мовсеса, расцеловал. Его кудрявые волосы, казалось, еще благоухали родиной. А во мне осталось хоть что-нибудь?
Сердце мое сжалось до боли. Я расставался с ним как с родным.
Полдень. Новое столкновение с противником.
Хорошо, что капитан не отдал мне Мовсеса. Вдруг бы его убило? Ужасно быть свидетелем смерти дорогого человека. Мовсес тогда, прощаясь со мной, спел мне песню:
На окраине Керчи рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Я даже вздрогнул. Это очень старая песня, только чуть изменена. Отец ее часто пел с моим дядей, Арменаком, красным партизаном. Только они пели не о Керчи.
На окраине Сарыкамыша рос зеленый лес.
Пули в нем свистели,
Кровь рекой лилась...
Отец мой участвовал в боях под Сарыкамышем, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. Вот и снова война. Тридцать лет молчала забытая песня. Что возродило ее? Новая война и новые потоки крови. Вот и снова звучит голос некогда пролитой крови.
Англо-американские войска высадились на юге Франции и там сейчас ведут сражения против фашистских армий. Французы сформировали полки освобождения и гонят гитлеровцев со своей земли,
— Есть и горестные вести,— говорю я Сахнову.
— Опять горестные?
— Да. По личному повелению Гитлера расстреляли Тельмана.
Сахнов обнажил голову, Эрнста Тельмана все любили и уважали. Только у нас в Армении в тридцатых годах несколько тысяч новорожденных мальчишек нарекли его именем: Эрнстами и даже Тельманами...
Жара стоит невыносимая и какая-то мертвая, даже по ночам ни ветерка, и мы в землянках и окопах задыхаемся. Я сплю все больше на открытом воздухе, где-нибудь под деревом.
Поспела вишня. Что это, братцы? Значит, зреют еще в мире плоды, а мы уж и забыли об этом! И малина тоже созрела в этом зелено-теплом мире.
Что еще созрело?
Мой плач.
Сегодня двадцать первое августа. Через четыре месяца и семь дней мне исполнится двадцать один год. Записи мои на желтой бумаге.
НЕБО ЛИШИЛОСЬ ПЕСНИ
По шоссе идет танковая часть. Грохот, пыль... Я сворачиваю коня на обочину, в траву. И вдруг вижу на одном из танков знакомого. Это Цатурян, шофер из моего родного городка. Придерживаю коня.
— Ваго!
Он спрыгивает с танка. Растерялся от радости.
— Жив!!!
Ваго — командир танка.
— Вот, Ваго, идем теперь вперед.
— Да,— сказал он весело,— по той дороге, что отступали. Ничего, скоро уже... Жаль только, наших много погибло...
Я нагнал Ерина. Он и Шура были последние дни на других позициях. Ерин мрачен. В глазах у Шуры слезы. Ерин вздохнул:
— Твою Шуру забирают у нас в санбат.
— Почему?
— Приказ.
— Чей приказ?
— Не нам его обсуждать,— сказал Ерин.— Уходит, и все тут.
У ног Шуры лежит ее вещмешок. У меня дыхание перехватило, словно кто душит. Шура уйдет, и мы, может, никогда больше не встретимся.
— Там тебе будет спокойнее, Шура,— по-отцовски сказал Ерин.— И от нас это недалеко...
Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Шура вся сжалась.
Мне стало ее ужасно жаль. Я вдруг будто впервые до конца ощутил, какая она мне родная, часть моей жизни!.. Снял с руки часы.
— Если не встретимся... на крышке, внутри, мой адрес...
Шура, не попрощавшись ни со мной, ни с Ериным, пошла к грузовику у дороги, забралась в кузов. Машина тронула.
Я с коня следил за удаляющейся машиной, пока она не превратилась в черную точку, а потом и вовсе исчезла с глаз.
В небе прокричали улетающие в теплые южные края ласточки. Небо лишилось песен. Увижу ли снова Шуру?..
Сахнов нагрузил свою трофейную повозку новыми вещами. Поверх немецкого обмундирования грудились лопаты, кирки, косы и даже плуги да лемеха.
— Я служил вам не по долгу, а по совести,— сказал он мне.— Разрешите отвезти эту повозку в нашу деревню?
А есть разве у него деревня? Даже из госпиталя он не поехал в тыл, хотя его подчистую освобождали от службы. Видно, почувствовав мою озадаченность, он заговорил:
— Да, жизнь моя шалая, но деревню, где родился, и дорогу к ней помню... Дней пятнадцать мне надо туда и обратно на повозке. Если меня в деревне и помнят, то только по худому делу. Пусть хоть лихом не поминают.
Очень мне было понятно состояние Сахнова. Вспомнился Гопин. И то, как потом комполка мучился угрызениями совести. Я решил взять на себя: отпустить Сахнова, не согласовывая этого с начальством. Будь что будет, не могу ему отказать. Я верю ему, как себе...
Я снабдил его необходимыми документами и пожелал доброго пути. Он обнял меня.
— Обязательно вернусь, сынок! Обязательно...
Он сел на повозку и пустил коней вскачь. Уехал!.. Я не надеюсь встретиться с ним. Он-то непременно вернется, но буду ли я жив?..
Сегодня двадцать пятое августа. Через четыре месяца и три дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои на красной бумаге.
МОРЕ ДАЛЕКО
Мы в бесконечных боях.
Рвемся к морю. Путь наш залит кровью. Иной раз врагу удается вышибить нас с завоеванных позиций. Он у порога своего дома и защищается не на жизнь, а на смерть. Каждая пядь земли дается нам кровью, ценою многих жизней...
Только этим утром мои солдаты соорудили целых пятнадцать блиндажей, вырыли около километра ходов сообщений. А к вечеру мы уже бросили их, пошли вперед.
Сегодня наши минометы выпустили три тысячи шестьсот штук четырех с половиной килограммовых мин. То есть шестнадцать с лишним тонн стали. Прибавить к этому бесчисленные патроны, гранаты, ракеты — итог получится внушительный.
Сегодня вечером мы освободили город Шяуляй.
Освободить-то освободили, а вот удерживаем с трудом. Из тыла на смену нам прибыли резервные войска. Мы вконец обескровлены, уходим на передышку и пополнение. Шяуляй необходимо удержать во что бы то ни стало.
Спустя два дня после отдыха с передовой мы маршем добрались до места.
Неожиданно оказались в зеленом молчании. Благо- дать-то какая!.. Оглядел своих ребят и онемел: мало их осталось в живых. В пехоте и того хуже. В каждой роте не больше десятка выжили. Передо мной стоят как живые все те из моих ребят, кто убит. И комок подступает к горлу.
Обосновались в небольшом латышском хуторе. Они тут раскиданы далеко друг от друга. Между ними поля, луга, перелески.
Солдаты помылись в бане, побрились, почистили оружие.
Командир полка предложил мне представить к награде особо отличившихся в боях за Шяуляй.
Я построил всех. Осталось только двадцать два человека. Сел против строя и начал диктовать одному из взводных: представить к награждению орденом Ленина иаводчика Геннадия Смирнова. Сержанта Комарова — к ордену Красного Знамени. Сахнова... тоже к ордену
Красного Знамени... Он еще не вернулся, до я жду его со дня на день. А что с теми, кого нет среди нас? Я спрашиваю:
— Что с Борисом Александровым?
— Погиб. Осколок попал.
— А Тулаев?
— Его видели распростертым на земле,
— Погиб или ранен?
— Не могу точно сказать. Санитар там крутился...
А мне надо знать точно. Ведь родители ждут вестей
от своих сынов. Если хоть чуть сомневаюсь в чьей-либо гибели, похоронной не посылаю. Погибших не воскресить. Надо думать о живых. Пусть надеются...
Вокруг теплынь. Сентябрь... Вокруг хоть и раненая, но живая жизнь.
Я всех своих солдат представил к высоким правительственным наградам...
Сахнов вернулся.
Был вечер. Я вел занятия по боевой подготовке. Вдруг вижу — Сахнов! Идет по дороге, за спиной вещмешок, в руках палка. Улыбается. Мы все кинулись ему навстречу. Он расчувствовался.
— Ну что вы?.. Не из плена же и не из тюрьмы... И не тискайте меня так, в вещмешке яйца, раздавите...
Он доложил, как положено, о своем прибытии. Круглое лицо его помолодело. Усы подкоротил, подправил. На гимнастерке чистый подворотничок. Весь какой-то ухоженный. От него так и веет теплом, домом.
Ночью вдруг разбудил меня:
— Поговорить надо, сынок.— Он выудил из вещмешка бутылку самогона.— Жена моя в подарок вам прислала. Пользуйтесь ее добротой.
Никогда он ни о какой жене не говорил...
— Едва я добрался до наших мест, словно камнем меня садануло: деревню всю спалили, люди живут в землянках. На весь колхоз две лошади. Мои кони Оказались просто кладом для них — ну прямо два Христа-спасителя. Отыскались две мои тетки... В общем, меня там помнили. Ох, как они там трудно живут!.. А привезенные мною плуги и всякое там шматье, сапоги да брюки для них как божий дар.
Я слушаю его глуховатый говорок.
— На второй же день после приезда ценился.— Сахнов вздохнул.— Что было делать?.. На всю деревню пара худых стариков да пацанята. А Галя хорошая, ей-богу! Да и наследника захотелось. Вот взял и женился.
Сахнов выложил шматок сала и головку лука.
— И это Галя вам посылает. Ешьте на здоровье. Бог даст, будет и у меня наследник. Так сказать, фундамент жизни заложен...
Чудно-то как! Заживают раны...
Утром Сахнов сказал, что очень хотел бы вступить в партию. Примут ли? Я успокоил его: кого же и принимать, если не таких воинов, как он.
И я, не откладывая в долгий ящик, написал ему рекомендацию.
Возвращение Сахнова как бы наполовину восполнило потери моей роты.
Сахнов приготовил мне угощение, как в гражданке: и молоко, и овощи, и даже яйца.
— Выменял все это за пару сапог,— сказал он в ответ на мое изумление.
— Не побоялся?
— Чего бояться-то?
— А помнишь случай, как ты мое стройбатовское обмундирование продал?..
— Помню,— кивнул Сахнов.— Как не помнить! Да только, слава богу, другие времена.— Он положил передо мной очищенное яйцо.— Ешьте, свежее.
— Петухи, выходит, не перевелись?
Сахнов захохотал.
— Надо думать, куры не вдовы, коль яйца несут. Сколько бы немец ни зверствовал, а семечко прорастает... Погодите, вот только ступим в его логово.
Глаза его загорелись гневом. Что ж, у него есть на это право. Слыханное ли дело, сколько горя принесли нам фашисты!..
Сегодня четырнадцатое сентября. Через три месяца и четырнадцать дней мне исполнится двадцать один год, В записях моих твердость.
ПРЕРВАННЫЙ ПИР
Получили подкрепление. В основном все после лечения в госпиталях и частично новобранцы. С утра и до ночи занимаюсь с ними боевой подготовкой.
Пришло письмо от Маро. Она пишет: «Дай знать о себе. Где ты? Если сейчас в боях, черкни заметку для нашей газеты. Многие так делают».
Я про себя засмеялся. Вина, конечно, моя. Ни разу ведь не сообщал, что денно и нощно в боях. Не хотелось тревожить домашних. И все же я написал Маро: «В боях я участвую. Повидал многое, и горестей, и радости. Теперь мы каждый день продвигаемся вперед, уже завершаем освобождение Латвии. Передо мной Рига. Ведем бои за нее. Со здоровьем все прекрасно. Здоровье мое отличное. Я крепок как дуб».
Вот какое письмо я написал Маро.
А на следующий день написал еще одно. «Не жди меня, Маро. Во мне все сгорело. Только одно чувство живо еще в душе, то, что в бой толкает. Осталась одна цель — воевать. Если бы я вдруг перестал быть солдатом Родины, я перестал бы быть человеком. А я, как бы то ни было, хочу оставаться человеком. Забудь меня и больше не пиши, не хочу я получать письма. Хочу быть один. Я солдат. И мне сейчас не нужно ничего из того, что связано с тоской, песней и прочими подобными вещами. Я стараюсь забыть обо всем».
И еще я написал матери:
«Я еще жив. Одна моя забота — это вы. Хотя в ваших письмах вы ничего не пишете о том, как вам живется, я понимаю, как вам трудно и с деньгами, и с одеждой, и с обувью. И ничем-то я не могу вам помочь. Деньги по моему аттестату не очень многое вам дают, но что делать? Одно скажу: долго вы терпели, осталось меньше. Кончится война, скоро мы победим врага. Близится наш последний сокрушающий удар, и все тогда станет на место. У сестер, наверное, нет обуви, не в чем в школу ходить. Ничего. Пока сухо, пусть бегают босиком, а на зиму постарайтесь раздобыть треки к Положение здешних жителей в тысячу раз труднее вашего. У них не то что хлеба — и жилья-то нет. Фашисты все разрушили. Всей стране сейчас тяжело. Здесь люди уже начали восстанавливать свои дома, села, города. Вчера я видел, как латыш-крестьянин сеял пшеницу. Зерно на семена и на хлеб они получают из глубинных районов страны. Держитесь, мои родные, скоро конец гитлеровской Германии».
И еще написал: «...много километров прошли мы с боями, много освободили сел и городов. И как-то, в дни жарких боев, судьба свела меня с моим бывшим учеником из Хнадаха, с Мовсесом Погосяном. Очень радостной была для меня эта встреча. Парень стал отличным воином. Недавно я выслал вам шестьсот рублей. И еще фотокарточку, где я сфотографирован с группой товарищей-фронтовиков...»
Эти два письма были, наверно, самыми подробными и длинными из всех, что я писал с фронта. Обычно черкнешь две-три строчки: жив, мол, и здоров и адрес. Милая моя мама, милая Маро думают, что я еще и войны не видал, и ранен не был. И может, даже стыдились за меня перед соседями, друзьями. Но ничего, зато на душе у них было чуть спокойнее.
Меня вызвали к командиру дивизии. Я велел Сахнову оседлать коня. У меня предчувствие, что вызывают для нового назначения. Что делать? Распрощаться с солдатами, ставшими мне такими дорогими?..
Конь мчится сквозь осенний лес. Я не ощущаю ни полета его, ни запахов осени.
Командир дивизии принял меня у себя на квартире.
— Вас представили к ордену Красного Знамени,— сказал он.— Знаете об этом? За бои под Шяуляем.
— Нет, не знаю, товарищ генерал-майор.
Это действительно было для меня новостью неожиданной. Генерал сказал, что этой ночью ему сообщили из штаба армии: указ подписан.
— Поздравляю с новой наградой!—добавил он, пожимая мне руку.— Вы достойны ее.
— Служу Советскому Союзу!..
Генерал закурил и посмотрел на меня строгими глазами:
— Я узнал, вы отказались от учебы в военной академии. Почему?
А я думал о своем, о том, что днями мои домашние узнают о новой моей награде — я напишу им — и очень обрадуются, скажут: герой. А геройства-то, в общем, не было, что я такого совершил под Шяуляем? Просто долг свой выполнял. Генерал предложил мне папиросу:
— Курите? И отвечайте. Вы что, больны?
— Нет! — придя в себя, пробормотал я. Как бы генерал не решил, что я онемел от радости.— Нет, товарищ
генерал. Я здоров. Просто не хочу расставаться со своими людьми. Не настаивайте на учебе, пожалуйста...
Генерал прервал меня:
— А если прикажу?
— Мне останется подчиниться вашему приказу. Я солдат. Только...
— Хорошо, хорошо,— улыбнулся генерал.— Пусть будет по-вашему. Эх вы, кавказцы! Уж больно горячи, но я все-таки очень вас люблю. Значит, остаетесь? Ну, всего хорошего. Можете идти.
Ночь. Мне снится сон: на коне гарцует диво дивное с копной золотых волос. Неужто Шура? Я выскочил из кустов:
«Шура!..»
Она обернулась в седле. Лицо ее словно из бронзы,
«Поздравляю с новым орденом!..»
«А еще?..»
Она хлестнула коня и умчалась, исчезла...
Сон как рукой сняло. Вокруг никого. Где-то близко пела птица:
«Ис-чезла, ис-чезла!..»
Сегодня двадцать второе сентября. Через три месяца и шесть дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих призрачность.
КРЕСТ АНИ
Среди новичков у меня в роте трое армян. Не хотелось бы увидеть кого-нибудь из них убитым. На войне ведь люди гибнут... Порасспросил, из каких они мест. По тому, как они говорили по-армянски, по диалектам, я и сам догадался, кто откуда: Мушег из Карабаха, Лусеген из Новой Нахичевани, что под Ростовом, Андраник из Амшена. Когда Андраник рассказывал, откуда он, Мушег посмеивался: этот как и не из наших, не армянин вовсе!..
Очень уж они разнились по говорам. Даже не совсем понимали друг друга. Все трое смуглые, обросшие и носатые, как положено армянам.
Сержант Лусеген здорово играет в шахматы. На груди у него маленький крест на серебряной цепочке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30