Не могу я простить врагу Шуру, светлую душу Ивана Филиппова, храброго Серожа Зареляна. Как простить?..
Я иду и топчу снег на немецкой земле. Во мне начинает звучать песнь моих дедов: «Проснись, Зейтун...» Вдруг вижу сполох огня. Это Сахнов поджег дровяной сарай. Вот он нагнал меня:
— Что скажете?..
Я молчу. Мои губы пламенем жжет память о Шуре. Эти строки я пишу на полях «Песен и ран».
«Восплачьте горе мое...»
Сегодня двадцать четвертое декабря. Через четыре дня мне исполнится двадцать один. Записи мои, восплачьте горе!
КРОВАВЫЙ ОГОНЬ
В санях стоит командир полка.
— Ну, братцы, как вы?
Я подошел к нему с докладом. Он удержал меня.
— Не надо. Перед нами немецкий город Инстенбург, потом Прейсиш-Эйлау... Вот так-то!..
Но и хотел сказать ему совсем не то. Я хотел сказать: «Наша Шура!..»
Немцы отходят к Мазурским озерам, укрепляются там. Мне приказали занять населенный пункт чуть правее нашего основного направления.
Короткий зимний день угас. Моя рота открыла минометный огонь по населенному пункту. Нам ответили пулеметы противника. Мы пустили в ход автоматы и три ручных пулемета. Сахнов одну за другой кидает гранаты...
Вскоре враг был вышиблен из деревни.
Дома и здесь отстоят друг от друга довольно далеко. Они тоже добротные. Трехскатные крыши. Массивные ворота.
Я, Сахнов и связисты вошли в первый дом. Ни живой души. С пистолетом в руках иду впереди, Сахнов светит мне фонариком.
В доме пусто. Изразцовая печь еще теплая, молоко в чашке, на столе, тоже. Спускающаяся с потолка керосиновая лампа светит желтоватым пламенем. Лицо Сахнова желтое, и голос тоже словно бы желтый:
— Что скажете?..
Я понимаю: это он спрашивает, не поджечь ли дом.
Дом Сахнов не поджег.
Мои люди откуда-то извлекли груду мясных консервов. В этом доме тоже была богоматерь и тоже висел на стене портрет фюрера.
— А, вот ты где! — Сахнов сорвал его со стены, бросил под ноги.— Мать твою!..
Я назначил часовых на ночь. Все остальные собрались в том самом доме, куда мы вошли с Сахновым и связистами. Сюда ребята снесли снедь из нескольких домов, и мы закатили ужин. Нашлись и свечи. Я велел зажечь их побольше. После Шуры очень страшусь темноты.
Стол ломился. Чего тут только нет!.. Шампанское — французское, водка — голландская. Лусеген и Мушег приготовили шашлык из телятины. Я поднял бокал:
— Помянем погибших!
Солдат-литовец Элкснитес сыграл на рояле марш из Третьей симфонии Бетховена. При этом он все что-то говорил, хотел показать мне свое знание немецкого, но кто его поймет; немцев тут — только редкие убитые гитлеровцы на улицах.
Я опять наполнил бокал:
— Памяти Шуры!..
Элкснитес сыграл еще.
Сегодня двадцать восьмое декабря. Мне двадцать один год, люди. В записях моих смерть.
МЫ БОЛЬШЕ НЕ МЕРЗНЕМ
Морозы усилились. Но мы больше не мерзнем.
Ночь. Сон валит с ног. Сахнов завел меня в какой-то кирпичный домишко—.хоть чуть поспать. Сам он пошел раздобыть спирту или масла для коптилки. Я приткнулся в первом же темном углу и тут же уснул.
Разбудил меня Сахнов:
— Вставайте, тут мертвецкая.
Он держит свечу. Под ее желтым светом я разглядел, что спал на закоченевших трупах. Их тут много. К ногам привязаны дощечки с именами и фамилиями.
Я заорал диким голосом:
— Куда ты меня затащил?!
Сахнов только руками развел:
— Темно было, не разглядел. Везде темно...
Он нагрел мне воды, я прямо в снегу выкупался, только бы избавиться от запаха мертвечины.
На рассвете начался бой, и я забыл о страшной ночи с мертвецами.
Мы взяли пленных. Шестьдесят четыре гитлеровца. Измученные, злые. Дрожат от холода. На нас смотрят волком.
— Вот вам и капут,— говорю я.
— Она,— вздохнул один из них,— капут!
— Свиньи!—взъярился Сахнов.— Даже своих мертвецов не хороните. Все везде испоганили.
— Она...
Один из пленных вдруг завалился набок. Ранен. Сахнов перевязал его. Дал попить...
— Бог с тобой, живи. Теперь-то уж нечего помирать...
Сахнов уложил его в нашу санитарную повозку и отправил в тыл.
Мы с Элкснитесом обходим вновь занятую деревню. Зашли в кирху. Тут много женщин и детей, и только кое-где в толпе видим несколько стариков. Все молятся. Увидев нас, отворачиваются к стенам.
Я через Элкснитеса здороваюсь с ними. Никто не отвечает.
У входа рядом со взрослыми сидит мальчуган лет четырех. Он смотрит на меня и улыбается. Я снова поздоровался.
Молчание.
— Что вы здесь собрались? Расходитесь по домам.
Молчание.
— Не хотите отвечать?
Молчание. Только вздохи слышны.
Кто-то проговорил наконец:
— Не мучайте нас. Сожгите скорее, и да вознесемся мы к Иисусу Христу, спасителю нашему.
— Вон что!—озлился я.— Вы, как вижу, очень умны, господин. Хотите, чтобы и мы уподобились зверям, надеетесь, легче будет ответ держать перед вашим спасителем? Это вы сжигали, вешали, душили, убивали младенцев, терзали женщин и стариков. У нас иная цель. Подымайтесь-ка да расходитесь по домам. Не то конфискуем все ваше имущество в качестве военных трофеев.
Светловолосый малыш потянулся ручонкой к звезде на моей пряжке.
— Не трогай. Он съест тебя!—крикнула ему мать.
Элкснитес перевел:
— Фрау, мы не собираемся учиться у вас зверствам. У меня есть право на месть. Ведь ваш Христос проповедует: око за око, зуб за зуб. По этой заповеди я мог бы за то, что ваши сделали с моей Шурой, сжечь вас всех в этом храме. Но, как видите, мы не следуем вашим заповедям!— И, повернувшись к толпе, я громко добавил:— Приказываю всем разойтись по домам!..
Через полчаса кирха была пуста.
Сегодня Новый год. Первое января тысяча девятьсот сорок пятого года. Мы на земле врага — в Германии. Идем от деревни к деревне. И почти все они пусты, безлюдны. Гитлеровцы сопротивляются упорно. Но иногда, дав два-три выстрела, спешат уйти. А мы в таких случаях даже и не обращаем внимания на эти их выстрелы, проходим походным маршем.
Иногда вдруг Сахнов запевает песню. Солдаты охотно подхватывают ее.
Сегодня день особый, нам выдали водки, белого хлеба и масла вдоволь.
— С Новым годом!..
Год начался ночью, но в тот час мы вели бой. И вот день. По-зимнему бескрасочный. Мы устроились в небольшом овражке. Солдаты вытащили из вещмешков кто что — стаканы, алюминиевые и эмалированные кружки— и протянули Сахнову. У него для этого дела есть специальная колба с делениями на пятьдесят и сто граммов.
Сахнов разлил всем по сто граммов водки, мы сдвинули наши «кубки», поздравили друг друга с Новым годом, пожелали победы, удачи.
Скоро рота, построившись, снова двинулась в путь — настигать отступающего врага.
Идем к Мазурским озерам. Наша вторая стрелковая дивизия сейчас входит в состав Третьего Белорусского фронта, и мы очень этим гордимся: у нас прославленный командующий — генерал Черняховский.
Встретили наших разведчиков. Усталые, вымученные бессонными ночами.
— Нет ли табачку, ребята?
К счастью, он у нас был. Разведчики жадно затянулись. Молодой сержант —их командир — сказал нам, что в двух километрах отсюда у гитлеровцев сильно укрепленные оборонительные сооружения.
— И они надеются долго там продержаться?—усмехнулся я.— Что ж, посмотрим...
— Во всяком случае, выкурить их оттуда будет трудно.
Разведчики ушли — они искали командира полка. Наши самолеты непрерывно кружат над указанной разведчиками деревушкой. Но вот появился один «мессер». Наши сбили его. Мы подошли к противнику почти вплотную, на расстояние выстрела, и окопались.
Завязался жаркий бой. Гитлеровцы еще заранее, ожидая наши войска, построили тут на большом протяжении оборонительные сооружения с намерением преградить нам путь к Мазурским озерам.
Сержант-разведчик был прав: враг стянул сюда свежие силы и выбить его из деревни будет нелегко.
Я приказал своим минометчикам до начала атаки вырыть надежные укрытия для минометов и связать их ходами сообщения.
— Скоро войне конец, надо очень беречь людей,— говорю я своим командирам.— Чем меньше мы понесем потерь, тем радостнее будет победа!..
К полуночи мы полностью укрепили наши позиции. Прибывший к нам начальник штаба удивился:
— Вы что, дней пять уже здесь?
Похвалив солдат, он мне один на один сказал:
— Готовьтесь к длительному ведению оборонительных боев — не меньше недели. Пока полк не получит подкрепления живой силой и боеприпасами.
Рассвет. Мороз к утру усилился, и бой тоже. От позиций противника отделились три танка и, поднимая снежную пыль, прикрыли от нас свою пехоту и двинули в атаку. На минуту воцарилось молчание. Танки были видны очень отчетливо. Но мои ребята смотрели на них уже не так, как раньше, на Волховском фронте.
— Один из них «тигр»,— сказал Сахнов.
Танки приближались быстро. Словно не по земле шли, а летели в облаках снежной пыли.
Впереди, метрах в семидесяти от нас, замаскирована
в снегу батарея наших противотанковых пушек. Это орудия прямой наводки. Мы не сразу заметили, когда они вступили в бой. Следом и я открыл огонь из своих минометов. Если наши мины накроют танки даже навесным огнем, они ничего с ними не сделают. Но вот для пехоты, что идет за танками, эти мины смерти подобны.
Рота моя действует спокойно и уверенно.
Танки до нас не дошли. Два из них подбили наши артиллеристы, а третий повернул назад и умчался с той же скоростью, с какой лез на нас.
Когда за ним улеглась снежная пыль, мы увидели на снегу множество убитых солдат противника.
Вскоре над нами нависли три вражеских бомбардировщика. Они нас не испугали: траншеи мы вырыли достаточно глубокие.
Завязался воздушный бой. Наши истребители насели на тяжелых бомбардировщиков и открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов и авиапушек. На помощь своим подоспели три немецких истребителя. Звено наших истребителей повернуло против них.
Я с земли наблюдаю за этим воздушным боем. Страшен он, но какое мужество и величие! Рядом со мной спит Сахнов. А как ему не спать? Трое суток ведь глаз не смыкал.
На нашем участке попали в плен восемь солдат противника. Замерзшие, голодные, небритые. Они попросили поесть. Мы накормили их. Через Элкснитеса спрашиваю, на что они надеются, почему не сдаются всей армией.
— Мы сдались случайно, так уж вышло,— сказал один из пленных, унтер-офицер.— Что касается надежды, она еще сильна в нашей армии. Всего через несколько дней у наших солдат будет такое оружие, что все сразу изменится и, судьба опять повернется к нам лицом.
Его слова не произвели никакого впечатления на моих солдат.
Пленных отправили в тыл. Для них война окончилась.
Сегодня седьмое января. Уже десять дней, как мне исполнился двадцать один год. В записях моих новогодние надежды.
ЗАМЕРЗШИЕ ОЗЕРА
Чем дальше мы продвигаемся, тем холоднее делается. Зима в Европе. И мы держим путь к северу.
Все ближе и ближе подходим с боями к Мазурским озерам. На пути нам встречаются покинутые жителями деревни и одиночные хутора. Я строго-настрого велел своим солдатам ничего в домах не трогать. Здесь все цело, словно нет и не было войны. Разрушены, и то только отчасти, те деревни, где немцы оказывали нам сопротивление и мы вынужденно обрушивали на них свой огонь. Местами они и сами, отступая, поджигают дома, и тогда нам приходится тушить пожары, чтоб пламя не распространилось дальше.
Из сожженных домов выскакивают кошки, собаки, петухи, куры. В закрытых хлевах мычат коровы, в конюшнях ржут обезумевшие кони. Сколько нам удается — спасаем несчастных животных.
Населения почти не встречаем.
Густые леса. Здесь относительно спокойно. Дорог нет. Только ровные просеки прорублены — волоком лес поваленный вывозить.
Леса эти, судя по топографической карте, занимают значительное пространство. Называются они Аугустовы леса. Карта у меня немецкая, на хорошей плотной бумаге.
Здесь мы почти совсем не встречаем сопротивления. Можно малость «дух перевести», как говорит Сахнов.
Командир полка показал мне на карте проселочную дорогу.
— Поведешь свою роту этим путем. Через пять километров вам встретится деревня. Возьмите ее и будете там нас ждать.
Наш полк развернутым строем продвигается к городку Аугустов.
Пять километров прошли проселочной дорогой без всяких происшествий и вообще не встретили ни души. Вымерла, что ли, эта страна? В зимнем лесу так спокойно, так хочется лечь и уснуть на этом мягком снежном ложе!
Вышли на опушку леса, к неглубокому оврагу. Он тоже отмечен на карте. Вот и тропинка, что ведет в деревню. Только где же деревня-то? За небольшой поляной
в низине высятся огромные деревья, большей частью лиственные.
Я вдруг испугался. Может, дорогу перепутал? Но нет, на карте указаны ориентиры, которые есть здесь. Шел я точно по маршрутам, намеченным командиром нашего полка Сафоновым Павлом Антоновичем. Но где же тогда деревня?
Я послал троих в лес, что напротив, на разведку.
— Идите осторожно.
Они отправились. Вернулись минут через двадцать. Старший группы дозорных доложил:
— Там город в лесу!..
Мне не поверилось. Я вооружился биноклем. Долго вглядывался и вот наконец рассмотрел за высокими деревьями заводские трубы. Снова сверился с картой. Явная ошибка. А дело, видно, в том, что напечатана-то она, как оказалось, еще в тысяча девятьсот двадцать пятом году.
— Что вы увидали? — спросил я дозорных.
— Там все словно вымерло. Ни души вокруг.
Двинули вперед, держась друг от друга на расстоянии десяти метров. Автоматы и винтовки у всех наготове, минометы следуют за нами на повозках.
На улицах под снегом асфальт. На свежевыпавшем снежном покрове ни следа. Снег недавний, еще не слежавшийся. Дня два, видно, как эвакуировалось население.
Шли от улицы к улице. Дома двухэтажные, укрытые широкими кронами высоченных деревьев. Небось если сверху смотреть, серых крыш и не увидишь. Я вошел в первое попавшееся здание. Внутри оно похоже на общежитие. Мебели почти никакой, только железные кровати и грязное замызганное подобие постельного белья на них. Женщин и детей явно тут не было.
Это конечно же засекреченный заводской поселок, потому-то его и на карте не оказалось. Десятки труб, для маскировки выкрашенных в зеленый цвет, высятся параллельно стволам деревьев. В центре поселка маленькая площадь. Отсюда лучами расходятся подземные ходы. Все цеха и заводы, надо полагать, расположены под землей. Электричество и телефоны отключены. Два входа в подземелье взорваны.
Поселок оказался не такой уж большой, и мы скоро полностью его обследовали. Я тут же написал док
ладную и с двумя вестовыми послал ее командиру полка.
Мы расселись на обочине широкого шоссе и стали ждать дальнейших приказаний.
Каменное безмолвие. Меня пугают дыбящиеся между деревьями кирпичные трубы, но еще страшнее кладбищенская тишина.
Сахнов вдруг сказал:
— Пить хочется, пивка бы по кружке. Слыхал я, будто у немцев оно особенное...
Никто ему не ответил. Безмолвие. Как это, оказывается, страшно — безмолвие! Только далеко-далеко гулко грохочет канонада.
Безмолвие. Не молчи, лес! Я отвык от тишины.
На дороге показалась машина. Она шла медленно, потом вдруг остановилась. Наверное, нас заметили. Я приказал солдатам залечь. Кто знает, что за машина. Глянул в бинокль, вижу, это одна из наших дивизионных машин. Мы поднялись.
Машина тихо тронулась с места, видно, узнали нас и помчали навстречу.
Из машины вышел майор, начальник разведгруппы:
— Что вы тут обнаружили?
Я доложил обстановку. Он осмотрел поселок, заглянул во входы, ведущие в подземелье, и, подняв руку, сказал:
— Сюда не заходить. Тут все заминировано.
Мы заготовили предупредительные таблички: «Внимание! Заминировано!» — и развесили их там, где следовало.
— А вы знаете, товарищи? — сказал майор.— Вами обнаружен важный военный объект...
Сегодня десятое января. Уже тринадцать дней, как мне двадцать один год. В записях моих удивление.
ОЛЕНИНА
Идем лесами. И как-то радостно на душе. Видно, все леса внушают людям радость, веру в неизбывную жизнь.
Отряды немецкого арьергарда оснащены мотоциклами и небольшими машинами. Часто неожиданно завязывают с нами бои, но после двух-трех стычек откатываются.
Нам вдруг преградили дорогу проволочные заграждения. Колючая стена метра в три высотой тянется бог весть как далеко.
Мы долго искали, но все же нашли проход в этой стене. Только подобрались к нему, как мимо, на удивление нам, пронеслось большое стадо вспугнутых оленей. Один из солдат успел выстрелить, и я увидел, как олень упал в снег, попытался подняться, но не смог и остался лежать, вытянув на снегу свою длинную шею.
В этот вечер мои ребята отведали по куску жаренной на вертеле оленины.
Ранним утром из лесу вышло стадо диких кабанов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30