Я со своими людьми с минометами и средствами связи жду приказа форсировать реку.
Волхов здесь широк, он весь схвачен льдом и устлан мягким покрывалом свежевыпавшего снега.
Первой пошла пехота. Мы, минометчики, затаив дыхание пережидаем, когда наконец в темноте иссякнет черная цепь пехоты, чтобы двинуть следом. Но вот вдруг слышим тревожные голоса:
— Лед ломается...
Ледостав еще не установился, не выдерживает тяжести. Это привело меня в отчаяние. У моих-то людей вон какой груз — минометы.
Но делать нечего, надо выполнять приказ, надо перейти реку. И я тоже приказываю своим подчиненным ступить на лед цепочкой и держаться один за другим на расстоянии десяти метров друг от друга.
Мне припомнилось благословение доброй старушки, приславшей мне посылку: «Да убережет тебя бог...»
Я ступил на лед. Снег мягко хрустнул под валенком. Пошел!..
Слева надо мной вихрь артиллерийских залпов. Бьют и наши и немцы. Слышится треск разламывающегося льда и всплески воды. Мои солдаты идут разбросанным строем, на расстоянии друг от друга.
Лед пока держит.
Я еще не дошел до середины реки. Тяжелая волна ударила мне в ноги, откатилась, смыла снег, и лед стал очень скользким. Ноги не слушаются, разъезжаются в разные стороны. Не приведи бог грохнуться: лед не выдержит тяжести падающего тела, проломится — и тогда каюк...
Солдаты, опираясь на винтовки, как на посох, движутся вперед. Мне не на что опереться, и волна сносит меня вниз.
— Помогите!..
Метрах в тридцати от меня идет Сахнов. У него за спиной телефонная катушка. Он разматывает кабель и бросает мне конец. Волна прибивает кабель к моим ногам, я хватаюсь за него и останавливаюсь. Сахнов тянет меня за собой, как тянут за веревку упирающегося теленка.
Мой взвод переправился через реку без потерь.
На берегу пехота роет себе укрепления. Я выбрал позицию и приказал своим срочно окопаться.
Мороз до костей пробирает. Земля вся промерзла, только топор ее и берет. Мы взмокли и от этого еще больше коченеем. Велю вырыть яму, развести в ней костер и накрыть плащ-палаткой, чтобы удержать тепло. По очереди посылаю солдат погреться и обсушиться.
Перед нами голая равнина, километра на два. А за ней возвышается, как вздыбленная, Званка. Пехота наша цепью широким фронтом продвигается вперед.
Рассвело.
Я выбрал наблюдательный пункт на небольшом пригорке и вместе со своим связистом укрылся в снегу.
Отсюда как на ладони видна вся равнина и Званка с ее укреплениями,
Наш штурм начался сначала с воздуха, потом «заговорила» артиллерия с правобережья. Я тоже ударил по Званке. Но знаю, что наш огонь существенного урона врагу не принесет. Званку в лоб не взять.
В атаку пошла пехота. Гитлеровцы ударили по ней мощным пулеметным и минометным огнем. Снег и земля— все вокруг закипело. Я с точностью исполняю приказ: держать Званку под непрерывным минометным огнем. Вся наша артиллерия делает то же самое. Одна
ко нам не удается сломить огневую мощь противника.
Первая наша атака захлебнулась, не достигнув и подступов к Званке. Я вижу, что все наши ребята бесстрашно бросаются в атаку, но чего можно добиться только одним мужеством, если противостоит ему неприступная крепость, если на каждом квадратном метре разрываются несколько мин и артиллерийских снарядов?..
Вторая наша атака началась после полудня. На взрытом, истерзанном поле боя прибавилось убитых.
На другой день мы тоже атаковали. И тоже безрезультатно.
На четвертый день, к вечеру, нам приказали отойти на старые позиции. Несколько сотен убитых оставили мы на берегу реки. Их укрыл вновь выпавший снег.
Вечером двадцать первого декабря состоялось торжественное заседание в полку.
Неподалеку от нашей батареи соорудили нечто вроде трибуны, украсили лозунгами и большим портретом Сталина. Собрались представители от каждого подразделения. Были речи. А в конце вечера зачитали приветственное письмо вождю.
После торжественной части состоялся концерт силами артистов, прибывших на фронт из Узбекистана.
Враг обстреливает, не дает нам покоя. Как бы шалый снаряд не угодил сюда, где собралось человек четыреста...
Вечер закончился, и мы разошлись по своим подразделениям. Возле нашего НП, прямо рядом со мной разорвался немецкий снаряд. Я едва успел распластаться на земле, но воздушная волна все же подняла меня, ударила о ствол дерева, накрыла землей.
Я лишился чувств...
Открыл глаза и вижу — я в медсанбате. Понял, что контужен. В ушах гудит, словно поток в них бушует. Голоса звучат, как откуда-то из колодца. Неужто оглох?
Меня переправили в госпиталь. Мне-то еще что — всего лишь контузия, а связист, который шел бок о бок со мной, убит.
Сегодня двадцать второе декабря. Через шесть дней мне исполнится девятнадцать. В записях моих глухота.
Я в ПРОИГРЫШЕ
Живу надеждой, что слух вернется ко мне.
Замучила тошнота, болят все кости, язык не ворочается, а я все равно верю, что буду слышать, что все еще будет хорошо.
Госпиталь наш в лесу, само местечко называется Ак- Соч. После полуторагодичной жизни под открытым небом я впервые попал в человеческие условия: есть и окна, и кровать есть, и постель... Все тут по-людски — помыли, побрили, выдали чистое белье... От удовольствия я проспал десять часов кряду.
Проснулся, у моей кровати стояла Шура. Не могу сказать, что это меня очень обрадовало. Она что-то говорила, а я не слышал.
— Громче, Шура!..
Наконец расслышал. Только будто очень издалека. И тут я сообразил: значит, не совсем оглох, раз слышу. От радости даже подпрыгнул на кровати.
— Слышу, Шура, я слышу! Понимаешь, слышу!..
Находившиеся в палате раненые, все как один, рассмеялись. Я не услышал это, а увидел по их лицам. Шура склонилась надо мной. Я спросил, чего они смеются. Шура закричала (так мне показалось):
— Ну и пусть себе смеются. Что ты, не видал, как люди смеются? Тебе уже девятнадцать лет, если не ошибаюсь...
— Да. Через шесть дней исполнится девятнадцать. А тебе?
— Женщин о возрасте не спрашивают!..
— Что ты здесь делаешь?
В ответ на это Шура написала что-то на листке, видно, не хотела снова кричать, чтобы все вокруг ее слышали.
«Привезла сюда майора, начальника медсанбата нашего полка. Он ранен, не очень тяжело».
— А почему обратно не возвращаешься?
«Майор не отпускает».
Что это? Мне показалось или она правда так ответила?
Я посмотрел на Шуру: уж не замужем ли она за майором?
Шура привела меня к майору. Узнав, что я контужен и оглох, он сочувственно покачал головой и заорал:
— Как слышишь?
— Понемногу дело идет на лад,— ответил я,— надеюсь через пять дней быть на передовой.
Он что-то сказал, я не услышал его, попросил повторить погромче.
— А почему именно через пять дней?
— Можно,— говорю,— и раньше. Двадцать восьмого декабря день моего рождения. И вообще зря меня уложили здесь. От контузии я бы и у себя в части очухался.
По просьбе майора меня осмотрел «ухо-горло-нос». Я сказал, что знаю верный способ излечиться от контузии.
— Дайте,— говорю,— проспать подряд три дня и три ночи, все как рукой снимет. Шутка ли, почти полтора года не спал.
«Ухо-горло-нос» улыбнулся и говорит:
— А верно ведь. Придется пойти вам навстречу, юноша. Откуда вы родом, эдакий красавчик?
Я смутился и не ответил.
Шура проводила меня обратно. Она какая-то странная. Смотрит виновато и вроде испуганная. Я решил, что майор ей, наверно, не нравится. Почему так решил, и сам не знаю. Но злился я здорово.
— Никак в ловушку попала, Шурочка? А?..
— В какую еще ловушку? — она побледнела.— Что ты этим хочешь сказать?
— Ничего особенного. У каждого своя голова на плечах.
Я попросил Шуру не приходить ко мне минимум дня три. Попробую выспаться.
Сходил к парикмахеру: кудри замучили и усики мои распушились, надо привести себя в порядок.
Пять дней уже, как я в госпитале. И чувствую себя почти совсем здоровым, голос восстановился полностью, слух тоже. Только левое ухо чуть побаливает.
Контузия моя постепенно проходит. Шура не верит мне.
— Контузия длится месяцами,— говорит она.
Не понимаю, зачем ей надо, чтобы я лежал в госпитале месяцы. Здесь, конечно, хорошо. Сплю на кровати, и пища сносная. Даже оказалось, что есть и библиотека. Больше того, среди книг я увидел «Страну Наири» Чаренца в русском переводе. Мгновение я смотрел на эту книгу как ошалелый, глазам своим не верил. Попробуй в Армении ее отыщи, а тут вдруг!..
Библиотекарша заметила мое удивление.
— Вы армянин, товарищ младший лейтенант?
— Армянин.
— И Чаренц тоже армянин. Прекрасный писатель. Я прочла книгу. Счастливые вы, армяне: народ небольшой, а какого писателя имеете! Чаренц небось тоже сейчас на фронте, не так ли?
Я не знал, что ей сказать, но потом нашелся.
— Да,— говорю,— Чаренц тоже на фронте. Он тоже воюет с фашизмом... Дайте мне эту книгу, если можно.
— Конечно, можно...
Я прижал «Страну Наири» к груди и пошел искать уголок поукромней.
Настроение у меня что надо. И у ребят тоже. А все оттого, что наши войска ведут успешные бои на Северном Кавказе. Наступление немецких войск там приостановлено. И сейчас их отбрасывают все дальше и дальше от предгорий Кавказа. Баку гитлеровцам не видать как своих ушей, а стянутые к Карсу турецкие войска теперь не решились бы и к Ахуряну подойти, что у самой границы.
Сталинград стал легендой. Вот уж сколько месяцев держится. Рассеченный надвое, он упорно противостоит фашистам. В городе идут бои буквально за каждый переулок, за каждый дом. Один этаж в доме занят нашими, а другой — гитлеровцами. Говорили ведь, что Волга станет могилой фашистов. Истинно так.
Сталинград вселяет в нас веру, дает нам силы. Сталинград врачует наши раны и здесь, на далеком северо-западе.
Однако где же это наши союзники? Обещали ведь открыть в Европе второй фронт против гитлеровской Германии. Уже полтора года мы один на один воюем. Почему же не создается так называемый второй фронт? Какие же это союзники?
Шура принесла мне лекарства. Я читал книгу; притворился, что не вижу ее. Она чуть постояла и вышла. Я обманул медсестру, сказал, что мне надо на почту, и под этим предлогом выпросил часа на два свою одежду. При этом ласково подмигнул ей. Она смутилась, залилась краской и, поверив мне, принесла мои вещички. Я оделся и был таков.
Сегодня двадцать седьмое декабря. Завтра мне исполнится девятнадцать лет.
ПОДБИТЫЙ ТЕТЕРЕВ
Тяжелый снег, трудная зима.
Немного прошел пешком, но скоро меня нагнал попутный грузовик, и я забрался в кузов.
Вот так чертовщина! В кузове вместе с шестью-семью другими солдатами сидят Шура и майор.
— А, молодой человек, смотрите-ка, снова встретились! Куда же это вы направляетесь? — не без иронии спросил майор.
— На фронт, куда же еще?..
— Я вот тоже получил новое назначение. Направляюсь к месту службы. Ну, что скажете?
А что я должен был сказать? Шура сидит какая-то сама не своя: головы не поднимает, меня словно и не видит. Я тоже стараюсь смотреть в другую сторону. Очень- то они мне нужны: она и ее майор, получивший новое назначение.
Завтра день моего рождения. Прекрасно, что я не потерял слух, что убежал из госпиталя и что вот сейчас такая сухая зима, приятный легкий морозец и вшей на мне нет.
А майор ничего себе — человек, видать, веселый.
— Эх, парень, вряд ли ты разыщешь свой полк. Он небось давно уже перебрался в неизвестном направлении...
— Разыщу,— сказал я уверенно.— Для меня нет ничего невозможного, неизвестного!..
Дорога проходит замерзшим болотом. Едем по деревянному бревенчатому настилу. То одно, то другое бревно время от времени подскакивает под колесами. Я не гляжу в сторону Шуры. Мне во что бы то ни стало
надо добраться до своего наблюдательного пункта. Неужели я и правда не найду своих, как говорит этот майор?..
А майор-то старик! Бедная Шура. Я терпеть не могу старости.
Машина остановилась, нужно было воды набрать. Метрах в трехстах от нас опушка леса. На верхушке одного из деревьев сидит большая черная птица. Спрашиваю, не орел ли...
— Здесь тебе не Кавказ,— говорит майор.— К тому же орлы на деревья не садятся. Это тетерев.
— А мясо у него съедобное?
— В наших условиях — просто деликатесное.
Я попросил у одного из солдат винтовку и прицелился.
Майор ехидно хмыкнул:
— Сейчас в клочья разнесет.
Я попросил не мешать, но майор не унимался.
— Сейчас попадет в мягкое место. Сейчас...
Я выстрелил. Птица взметнулась вверх, но затем, покачиваясь, полетела на землю. Один из солдат соскочил с грузовика и сбегал за добычей.
Машина тронулась. Тетерев мой был еще теплый. По черным крыльям белый опоясок, голова как у курицы, только без гребешка. Весу в нем килограмма полтора, не меньше. Я очень рад неожиданной добыче. Шура тоже. Она погладила тетерева.
— Красавец какой...
— Послушайте, юноша,— сказал майор,— давайте меняться: я вам пачку махорки, а вы мне свою добычу.
— Нет! — обозлился я.
— Я не шучу. Могу еще тысчонку денег накинуть.
— Нет, товарищ майор.
Он встал, снял с руки часы.
— Нате, и их отдаю. Не отказывайтесь.
— Ни за что.
Шура сверкнула глазами и потянула майора за рукав:
— Садитесь, товарищ майор. Этот юноша — мой знакомый. Он рыцарь, не надо его обижать.
Майор протянул мне еще и бутылку водки, но я покачал головой.
Доехали до штаба армии. Майор и Шура стали прощаться. Я протянул ей тетерева и ушел. Майор закричал мне вслед:
— Хоть махорку возьмите!.. Я не оглянулся.
Все еще двадцать седьмое декабря. Завтра мне исполнится девятнадцать. В записях моих растерянность.
С ГРЕХОМ ПОПОЛАМ
В штабе армии меня приписали к офицерскому резерву, впредь до отправки в нашу часть.
Досадно, что день своего рождения я проведу без Сахнова.
В длинной большой землянке нас человек тридцать. Я оказался самым младшим по возрасту. Старший в группе сказал:
— Будете у нас в землянке старшим.
— Ну что вы? — запротестовал я.— Среди вас есть даже полковники.
—< Зато вы — фронтовик, а мы нет.
Они и правда все из тыла, «старички». Пополнение фронту. Жалко мне их.
Я устроился поближе к выходу, на деревянных нарах. Думаю о Шуре и ее старом ухажере. Она наверняка майоровская ППЖ, полевая передвижная жена, так злые языки называют на фронте иных женщин. Неприятно, конечно... А майор небось сейчас обгладывает косточки моего тетерева?
Утро. День моего рождения.
Решил поискать, не найду ли кого из армян. Мне указали одну из землянок.
— Там, кажется, есть ваш земляк...
Я толкнул дверь, спустился по деревянным ступенькам. В землянке едва тлеет коптилка, освещая чью-то лысину. Человек этот встал. Глаза и нос южанина. Но не армянин. Я уже хотел уходить, когда кто-то обнял меня за плечи и назвал по имени. Я чуть не онемел — это был мой односельчанин Баграт Хачунц. Он даже мне родственником приходится по материнской линии. В последние годы жил в Ереване, партработник.
— Ой, Баграт, товарищ капитан, и ты здесь?!
— Да, браток, и я здесь.
Он средних лет. Ему под сорок. Военная форма сидит на нем прекрасно, и он совсем не кажется пожилым. Я будто отца нашел.
— Когда приехал? — спрашиваю.
— Три дня назад.
— Зачем ты приехал?
Он рассердился.
— Воевать приехал, Родину защищать... Зачем люди едут на фронт?..
Баграт Хачунц достал из своего вещмешка бутылку коньяка «Арарат» и банку американской тушенки.
— Везет тебе,— сказал он,— последний коньячок-то. Из дому еще.
Он пригласил и всех других офицеров, кто был в землянке. Разлил коньяк кому во что — в жестяные и алюминиевые кружки, в банки разные — и говорит:
— Я очень хорошо помню, что у тебя сегодня день рождения. Ты честно жил на этом свете. Живи еще пять раз столько, солдат Родины.— Баграт повернулся к своим гостям: — Я горжусь этим юношей, моим соотечественником, солдатом-армянином. Мы, армяне, всегда были и будем верны советской власти. Так выпьем же за эту верность.
Мне приятно, и я очень горд.
Мы долго разговаривали. Это самый счастливый день моей жизни. Баграт был со мной добр по-родственному.
Сегодня двадцать восьмое декабря. Сегодня мне исполнилось девятнадцать. Записи мои полны гордости и любви к Родине.
ТРЕТЬЯ ЗЕМЛЯНКА СЛЕВА
С Багратом Хачунцем видимся каждый день. Он все
сетует:
— И чего так задерживается приказ о нашей отправке на передовую? Как в доме отдыха здесь живем...
— Потерпи,— говорю я.— Этот день обязательно наступит. Командование знает, что делает. Я, думаешь, меньше рвусь?
Новые люди появляются в нашем резерве. Все из разных мест. Но как все похожи друг на друга! Сразу по прибытии начинают жаловаться, почему их тотчас же не
отправляют на передовую? И, чтоб не помереть от тоски, целыми днями возятся с оружием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30