Вдоль всей нашей линии заграждения грудятся разлагающиеся трупы гитлеровцев. Здесь война не на жизнь, а на смерть.
Шура дала мне почтовой бумаги. Квадратный листочек в мелкую линейку. Один край намазан клеем. Лизни и заклеивай. С другой стороны написано: «Выше черты не пишите», внизу — «Ниже черты не пишите», а в уголке— «Под карандаш». Последнее мне очень нравится — писать карандашом. У меня только и есть карандаш.
Человек я дисциплинированный, пишу, где позволено. Пишу о малине, о грибах, и о пойманном в ловушку «тигре».
Моих записей все больше и больше. Я храню их в специальном кармане на внутренней стороне гимнастерки. Сам его пришил. Это мой тайник. Тут у меня хранятся и несколько засушенных лепестков розы, еще из дому. Аромат в них давно иссяк, но, когда я смотрю на лепестки, мне кажется, что я дышу воздухом наших гор. Записи мои пестрые, написаны на разноцветных клочках бумаги: желтых и синих, белых и зеленых...
Ко мне на позиции заглянул майор Ерин.
—- Новость слыхали? — спросил он своим спокойным, бесстрастным голосом.— Английские войска высадились на юге Италии. Гитлеровцы капитулировали.
— Слыхал, товарищ майор. У нас приемник, мы даже Москву ловим...
— Ах да, черт побери. Опять я опоздал.
— Не вы опоздали, товарищ майор,—сказал я.—. Опоздали союзники с открытием второго фронта.
— Во всяком случае, это как-то повлияет на исход войны.
— Я уверен, что повлияет, и очень даже. В основном психологически. И не столько на нас, сколько на противника. Он ведь до отчаяния еще не дошел. А когда военные действия развернутся у него в тылу, живо поубавится спесь.
Майор внимательно глянул на меня, улыбнулся и говорит:
— А вы, оказывается, стратег? Не послать ли вас в военную академию?
У меня голова кругом пошла: хорошо бы, конечно, но как же Шура? Хоть я редко ее вспоминаю и еще реже встречаю, однако знаю, что она близко. А если в академию, то...
— Нет, товарищ майор,— сказал я.— Военная карьера не для меня. Как только кончится война, я вернусь домой. Пока война, сколько бы она ни длилась, я буду до последней капли крови защищать Родину и свою воинскую честь. Но как только мы победим — тотчас попрошусь домой. Это моя мечта.
Удивленно покачивая головой, Ерин вышел.
Не знаю, как где, а у нас на позициях царит воодушевление. Боевой дух гитлеровцев пошатнулся. Ось дала трещину. Италия вышла из Тройственного союза. Там сейчас англичане. Итальянские коммунисты очищают свою землю от фашистской нечисти. Все это нам на руку, хотя на нас по-прежнему лежит задача сдерживать военную мощь гитлеровцев, и кровь наших солдат льется ежедневно и ежечасно...
Удивительный человек майор Ерин. Хоть бы раз на меня рассердился... Никогда, заботлив почти по-отечески. И это часто смущает и удивляет. Сейчас ведь в мире столько жестокости...
Сегодня двадцать третье сентября. Через три месяца и пять дней мне исполнится двадцать. Записи мои ведутся «под карандаш».
ВМЕСТЕ С ШИРАЗОМ
На берегах Волхова осень. Многоцветная осень, теплая и обильная. Но солдаты ничего не замечают: ни обильности, ни красок. Все краски для нас слились в одной черной. И позиции противника, и земля у нас под ногами, взрытая, истерзанная,— все черное. Всюду воронки, рвы и траншеи... Каждая пядь земли забита свинцом и залита кровью. Мирная осень... Какие у нее краски? Какая она, осень?..
Меня позвали к телефону. Это Ерин: — Зайдите-ка, посмотрите почту. Тут, кажется, и на вашем языке что-то есть.
Я поспешил в штаб. На армянском языке там был только «Блокнот воина». Я взял его в руки, и далекими, как мерцающие звезды, показались мне родные буквы. Как они попали сюда, на фронт?
Сижу у себя на батарее и листаю блокнот. На одной из страничек вдруг вижу строки Ованеса Шираза.
Эти строки вдруг всколыхнули во мне воспоминания. Дальние дали Армении заполонили меня. Белые венцы высоких гор, голубые пояса рек... Всего-то горсть земли, а душа — безмерная, необъятная. Не широтой славная, а глубиной своей, материнской ласкою и ликом. И все это пришло ко мне из строк Шираза. А лицом к лицу со мной фашизм, война, смерть. Когтистая свастика, с вожделением протягивающая свои щупальца к сердцу моей земли. «Деда, какая она, наша родина?» Вот она — израненная, изрытая траншеями земля, опаленная, обугленная осень. Вот она, наша родина. Устами поэта говорит земля. Надо обрубить зловещие щупальца, чтобы не погасло высокое солнце нашей земли.
Я чуть было не написал письмо Ширазу, но меня позвал Сахнов: немцы готовятся к наступлению.
Я бросился к минометам. Надо во всеоружии противостоять врагу. «Деда, какая она, наша родина?»
— Вот она, вот она! И мы защитим ее!..
Я искурил весь «Блокнот воина». Только страничка со стихотворением Шираза хранится у меня в нагрудном кармане.
— Деда, какая она, наша родина?
— Небо над нею высокое, Солнце на диво алое В сине-лазурной его вышине...
Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится двадцать лет. Записи мои согреты солнцем.
...И ВЫ, ХРАБРЕЦЫ АРМЯНЕ
В нашей фронтовой газете напечатана фотография явно армянина. Интересно, кто это? Вот чудеса! Это же ка- фанец Ишхан Давтян! Когда мы из Челябинска прибыли на фронт, Ишхан был всего-навсего сержантом. А сейчас уже старший лейтенант! Оказывается, служит в одном из полков нашей дивизии. Отличился в бою, об этом и рассказ в газете. Ай да молодец, Ишхан!..
Пришла почта. Мне вручили толстый пакет. Никогда еще я не получал такого большого и тяжелого письма. Адрес написан четким почерком, и пакет... из Еревана. Вскрываю его. Это от Наири Зарьяна. Целых две книжки: «Голос родины» и «Аршак и Шапух». Сердце у меня от волнения, того и гляди, из груди вырвется. Где ты сейчас, Ишхан Давтян? Я прочел бы тебе строки нашего поэта, чтобы и у тебя в душе всколыхнулась буря...
...И вы, армянские храбрецы,
Под разрывом снарядов, перед лицом смерти,
Помните о светозарном пути мать-Армении...
И мне вдруг чудится, что здесь со мной, на позициях, врагу противостоят вместе со своими воинствами великие храбрецы минувших столетий Тигран Великий, Вар- дан Мамиконян, Давид-Бек. Вот они — спустились с армянских гор и встали рядом.
Поэзия народа — его волшебная сила и самое верное оружие.
Сегодня двадцать шестое сентября. Через три месяца и два дня мне исполнится двадцать. В записях моих дух поэзии.
ПОЛЕВАЯ ПОЧТА 77/141-Ф
Я все на том же месте.
Малина давно кончилась. Позиции уже укрыты сне- I ом. Вражеские рубежи тоже под белым покрывалом.
Зато в блиндаже черно. Закоптились стены, потолок, толстая дверь... Дверь изранена. Хоть она и под землей, но и ей достается: сюда залетают осколки снарядов, шальные пули...
Снаружи мороз, а в блиндаже спертый воздух. Стоит затопить нашу времянку — баня, пекло; а не топишь — в сосульку превращаешься.
Нам выдали зимнюю форму. Мой полушубок подбит овчиной. Пахнет он отарой, горами, горными травами... Я жадно вдыхаю этот дух: может, учую запахи наших гор?..
Хорошо у нас в траншеях в пору затишья. Лежу себе на мягком снегу и дышу чистым морозным воздухом.
У нас тут, кроме минометов, есть еще и один станковый пулемет: Сахнов его приволок «раненого». Он же и починил, почистил его, установил на минометный лафет. Пальцы мои так привыкли к гашетке, что я играючи веду огонь, даже пою при этом:
На закате ходит парень Возле дома моего...
Звонит Шура.
— Опять на тебя дурь напала?
— Что поделать! — ору я в трубку.— Для тебя стараюсь.
— Только и знаешь, одну мелодию тянешь.
— Другой, увы, не знаю.
Шура смеется в трубке. Вдруг врывается чей-то грубый голос:
— Эй, вы что там, любовь крутите или воюете?
Из глины и щепок я соорудил макет оборонительной линии противника. Вот это их деревянные заграждения, целых тысячу двести двадцать метров в длину, полтора метра в ширину, два метра в высоту. За валом у них восемь минометов прямого действия. На всем участке четырнадцать бетонированных дотов. Из них три — обманных и четыре — резервных.
На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.
Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на приделе.
Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было —804, летом—1651, а сейчас — 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.
Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся...» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.
«Не понимаю, сынок,— написала она,— ты на войне или нет?» — «Нет,— ответил я,— я в очень спокойном месте».
Интересно, поверила?
Снова зима, морозы.
Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие...
— Ленинграду очень трудно, сыночки...
Они не могли говорить, всё плакали:
— Спасите Ленинград...
Ночью я обрушил более трехсот мин на тылы противника, где, по моим предположениям, должны были находиться их штабы.
Неподалеку от наших позиций, на берегу реки, образовалось уже целое кладбище. Рядами торчат в снегу жерди с набитыми дощечками, на которых начертаны имена погибших. Их все больше и больше. Я уже приглядел местечко и для себя: старый, расщепленный снарядом дуб, под ним большой валун.
— Сахнов,— говорю,— похоронишь меня под этим камнем.
— Почему обязательно под камнем?
— У нас, у армян, такой обычай: если на могиле нет камня, значит, покойник недостоин милости божьей и не иидать ему рая в загробной жизни.
Сахнов смеется:
— Ничего лучше не придумали, кроме как камнем придавить? А вы, я гляжу, в рай захотели? Мне так все одно. Хоть и вовсе не хороните. После смерти какая уж там память...
Похоронная команда частенько бывает и у нас в роте. Обычно там служат старики, а если и попадается кто из молодых, тоже стариком выглядит. Мрачные, сутулые; едва заявятся, кричат:
— Сегодня убитые есть?
Я при этом всегда вздрагиваю.
Сейчас тридцатое октября. Через месяц и двадцать восемь дней мне исполнится двадцать. Записи мои распяты.
ГОД ЖЕСТОКИЙ - 1944-й
ГОВОРИТ МОСКВА
С Новым годом!..
Это Арто Хачикяи в телефон мне кричит. И только после его слов я вспомнил, что и правда ведь Новый год! Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Три часа уже идет первый день нового года.
— Спасибо, Арто! А чего ты не спишь? — спрашиваю я.
— Этот же вопрос я должен задать тебе. Ты ведь моложе, а значит, и спать должен больше меня. Может, там с тобой Шура, потому и не спишь?
Он смеется, я — нет.
Выходит, есть еще Новый год и Шура. А мне-то казалось, что во всем мире ничего уже нет, кроме моей тесной, закопченной землянки на переднем крае, где иной раз пропадаешь от жары, а чаще зуб на зуб не попадает от холода. И к тому же еще храп Сахнова. Хотя это, может, и хорошо, что он так мощно храпит: хоть на какое- то время приглушает грохот минометной, винтовочной, автоматной, ракетной и черт знает какой еще пальбы.
И откуда только люди берут такое количество стали?.. Чудак Арто, чего придумал: из-за Шуры я, видите ли, не сплю. Просто я теперь командир роты, и на мне обязанность охранять тысячу сто квадратных метров земли. И не только охранять, а подготовить плацдарм для взлета, то есть для наступления на противника. А как же! Если я не буду наступать, ты не будешь, он не будет— кто же тогда выдворит гитлеровцев восвояси? Им ведь тоже небось надо домой. Сами не убираются, значит, надо турнуть их. Ясно, что не все доберутся домой: кто-то ткнется вот в этот новогодний снег, да так в нем и останется. А кто-то получит пулю в живот, кто-то вовсе без головы останется... Но иные, может один из двух, доберутся до места.
Гнать, гнать их надо, чтобы и нам потом разойтись по своим домам. Должен же я наконец проверить тетради моих учеников, должен что-нибудь сказать Маро?! У человека тысяча дорог. Но как бы и где бы они ни петляли, а ведут всегда только к своему дому, к своей Маро...
Так, значит... Что так? Не то получается. А почему, собственно, не то? И кто может с уверенностью сказать; что в жизни то, а что — не то?.. Э, муть какая-то все лезет в голову... Так, значит, Новый год! Скоро два месяца, как наши освободили Киев. И еще добрая весть: мама пишет, что корова наша отелилась двойней. Одну телку они решили вырастить, а другую будут продавать—надо сестрам одежду купить.
Сахнов поднял голову:
— Не пора еще?..
— Спи, пока спи,— сказал я и вдруг спросил: — Слушай, батько, у вас есть корова?
— У кого это «у вас»? Кто это — мы?
— Ну... у тебя?..
Он засмеялся:
— Видал в степи ветер?
— Нет, я в горах жил.
— Ветру все одно — что степь, что горы, знай носится бездомный. Вот и я, как ветер, тоже бездомный. Какая уж тут корова.
— Прости, батько, знаю ведь все, да так уж размечтался. Поди-ка в роту, взбодри ребят, чтоб не уснули.
— Да пусть себе поспят. У фрица задница солью начинена. Еще чуток нажать, разорвет, и нет его.
Сахнов засмеялся и ушел.
Утро началось наступлением широким фронтом. Полоса действия моей роты тысяча сто метров. Мало? Что делать. Я всего только командир минометной роты 261-го полка. Будь я командующим армией, может, было бы тысяча сто километров. Но эдакие масштабы не для меня.
2 января
Атака наша прошла неудачно. Убило двух моих солдат. Нам выдали водки — по сто граммов на брата. Я обменял свой хлеб на водку и выпил все разом. Сахнов протянул мне на закуску вареной картошки, я не взял. И картошка и даже шоколад только бы сбили хмель.
3 января
Мы все на том же месте, в снегу, под открытым небом. Ужасные холода. У меня четверо раненых. Подбит один миномет. Пала лошадь. Сегодня нам выдали белого хлеба и листовки с призывами: «Воины Родины, пришло время окончательно освободить Ленинград». Записи свои делаю на оборотной стороне листовки...
6 января
Мы продвинулись вперед на восемьсот метров. В снегу лежит убитый немец. Голову ему снесло напрочь. Ужасно это — видеть человека без головы... Велел Сахнову закопать его.
11 января
Продвинулись вперед на восемь километров! Одному из бойцов оторвало стопу. Он крепко прижимает ее к ноге, а кровь хлещет отчаянно.
— Не прирастет? — спрашивает он потерянно у Сахнова.
— Брось ее, дай перевяжу рану, дурак!—сердится Сахнов.— Это тебе не дождевой червь.
Раненый потерял сознание. Пришла Шура и уволокла его в тыл.
13 января
— Несчастливое сегодня число! — бросает Сахнов, сплевывая.— Если сегодня меня не убьет, значит, уж никогда не убьет.
В роте трое убитых, восемь раненых. Приказываю похоронить убитых как положено.
Ведем бои за Новгород — он слева от нас.
— Сегодня нам Новгорода не видать,— говорит Сахнов.
— Почему?
— Иудино число...
Сегодня мы Новгорода не отбили.
14 января
Холодно, вьюжно... От моей землянки до позиции противника не более двухсот метров. Все деревья повалены, вырваны с корнями. Снег, снег...
Телефонный звонок. На проводе командир полка.
— Двадцать пятый вас слушает!..
— Ну как там, готовы?
— Все в порядке!
— Молодцы! — Голос у комполка повеселел.— Водки вам выдали?..
— Нет.
— Э, ладно, братцы, все сполна получите, как только продвинетесь на новые рубежи.
— За каждые сто метров по сто граммов...
— Ну и ну!.. — весело засмеялся комполка.— Пусть так. Идет. И еще орден, если... Ну ладно, будь готов и жди команды.
Что ж, я готов...
Снаружи завывает метель. В землянку вваливается лейтенант Саша Карпов, высокий, чуть раскосый парень.
— Видел Шуру, привет тебе шлет! — с трудом переводя дыхание, говорит ст.
«Шура, Шура...» И чего все только и знают, колют мне в глаза ее именем? Но странно, почему в моей землянке стало так тепло? Неужели от этого имени?
15 января
Я на своем НП, на сосне. Прикрываюсь щитом, все как-то надежнее. Слежу за противником. Ничего не видно, хотя враг — рукой подать. Плотная завеса тумана. Внизу, в снегу,— наша артиллерия, два танка и три самоходных орудия. И пехота. Справа от нас Ленинград, как клещами, зажат войсками противника. В прошлом году удалось чуть разжать эти клещи, дать Ленинграду выход к хлебу!
Я устроился поудобнее, снял перчатки. Пальцы, правда, коченеют, но мне надо записать. Ведь чуть спустя кто знает...
«Сегодня наши войска начинают наступление с целью полного освобождения Ленинграда из тисков вражеского окружения...»
Неужели мои записи сохранятся?..
Дзенькнул телефон.
— Все готово?..
— Готово!
Связист взглядывает на часы. Осталось десять минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Шура дала мне почтовой бумаги. Квадратный листочек в мелкую линейку. Один край намазан клеем. Лизни и заклеивай. С другой стороны написано: «Выше черты не пишите», внизу — «Ниже черты не пишите», а в уголке— «Под карандаш». Последнее мне очень нравится — писать карандашом. У меня только и есть карандаш.
Человек я дисциплинированный, пишу, где позволено. Пишу о малине, о грибах, и о пойманном в ловушку «тигре».
Моих записей все больше и больше. Я храню их в специальном кармане на внутренней стороне гимнастерки. Сам его пришил. Это мой тайник. Тут у меня хранятся и несколько засушенных лепестков розы, еще из дому. Аромат в них давно иссяк, но, когда я смотрю на лепестки, мне кажется, что я дышу воздухом наших гор. Записи мои пестрые, написаны на разноцветных клочках бумаги: желтых и синих, белых и зеленых...
Ко мне на позиции заглянул майор Ерин.
—- Новость слыхали? — спросил он своим спокойным, бесстрастным голосом.— Английские войска высадились на юге Италии. Гитлеровцы капитулировали.
— Слыхал, товарищ майор. У нас приемник, мы даже Москву ловим...
— Ах да, черт побери. Опять я опоздал.
— Не вы опоздали, товарищ майор,—сказал я.—. Опоздали союзники с открытием второго фронта.
— Во всяком случае, это как-то повлияет на исход войны.
— Я уверен, что повлияет, и очень даже. В основном психологически. И не столько на нас, сколько на противника. Он ведь до отчаяния еще не дошел. А когда военные действия развернутся у него в тылу, живо поубавится спесь.
Майор внимательно глянул на меня, улыбнулся и говорит:
— А вы, оказывается, стратег? Не послать ли вас в военную академию?
У меня голова кругом пошла: хорошо бы, конечно, но как же Шура? Хоть я редко ее вспоминаю и еще реже встречаю, однако знаю, что она близко. А если в академию, то...
— Нет, товарищ майор,— сказал я.— Военная карьера не для меня. Как только кончится война, я вернусь домой. Пока война, сколько бы она ни длилась, я буду до последней капли крови защищать Родину и свою воинскую честь. Но как только мы победим — тотчас попрошусь домой. Это моя мечта.
Удивленно покачивая головой, Ерин вышел.
Не знаю, как где, а у нас на позициях царит воодушевление. Боевой дух гитлеровцев пошатнулся. Ось дала трещину. Италия вышла из Тройственного союза. Там сейчас англичане. Итальянские коммунисты очищают свою землю от фашистской нечисти. Все это нам на руку, хотя на нас по-прежнему лежит задача сдерживать военную мощь гитлеровцев, и кровь наших солдат льется ежедневно и ежечасно...
Удивительный человек майор Ерин. Хоть бы раз на меня рассердился... Никогда, заботлив почти по-отечески. И это часто смущает и удивляет. Сейчас ведь в мире столько жестокости...
Сегодня двадцать третье сентября. Через три месяца и пять дней мне исполнится двадцать. Записи мои ведутся «под карандаш».
ВМЕСТЕ С ШИРАЗОМ
На берегах Волхова осень. Многоцветная осень, теплая и обильная. Но солдаты ничего не замечают: ни обильности, ни красок. Все краски для нас слились в одной черной. И позиции противника, и земля у нас под ногами, взрытая, истерзанная,— все черное. Всюду воронки, рвы и траншеи... Каждая пядь земли забита свинцом и залита кровью. Мирная осень... Какие у нее краски? Какая она, осень?..
Меня позвали к телефону. Это Ерин: — Зайдите-ка, посмотрите почту. Тут, кажется, и на вашем языке что-то есть.
Я поспешил в штаб. На армянском языке там был только «Блокнот воина». Я взял его в руки, и далекими, как мерцающие звезды, показались мне родные буквы. Как они попали сюда, на фронт?
Сижу у себя на батарее и листаю блокнот. На одной из страничек вдруг вижу строки Ованеса Шираза.
Эти строки вдруг всколыхнули во мне воспоминания. Дальние дали Армении заполонили меня. Белые венцы высоких гор, голубые пояса рек... Всего-то горсть земли, а душа — безмерная, необъятная. Не широтой славная, а глубиной своей, материнской ласкою и ликом. И все это пришло ко мне из строк Шираза. А лицом к лицу со мной фашизм, война, смерть. Когтистая свастика, с вожделением протягивающая свои щупальца к сердцу моей земли. «Деда, какая она, наша родина?» Вот она — израненная, изрытая траншеями земля, опаленная, обугленная осень. Вот она, наша родина. Устами поэта говорит земля. Надо обрубить зловещие щупальца, чтобы не погасло высокое солнце нашей земли.
Я чуть было не написал письмо Ширазу, но меня позвал Сахнов: немцы готовятся к наступлению.
Я бросился к минометам. Надо во всеоружии противостоять врагу. «Деда, какая она, наша родина?»
— Вот она, вот она! И мы защитим ее!..
Я искурил весь «Блокнот воина». Только страничка со стихотворением Шираза хранится у меня в нагрудном кармане.
— Деда, какая она, наша родина?
— Небо над нею высокое, Солнце на диво алое В сине-лазурной его вышине...
Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится двадцать лет. Записи мои согреты солнцем.
...И ВЫ, ХРАБРЕЦЫ АРМЯНЕ
В нашей фронтовой газете напечатана фотография явно армянина. Интересно, кто это? Вот чудеса! Это же ка- фанец Ишхан Давтян! Когда мы из Челябинска прибыли на фронт, Ишхан был всего-навсего сержантом. А сейчас уже старший лейтенант! Оказывается, служит в одном из полков нашей дивизии. Отличился в бою, об этом и рассказ в газете. Ай да молодец, Ишхан!..
Пришла почта. Мне вручили толстый пакет. Никогда еще я не получал такого большого и тяжелого письма. Адрес написан четким почерком, и пакет... из Еревана. Вскрываю его. Это от Наири Зарьяна. Целых две книжки: «Голос родины» и «Аршак и Шапух». Сердце у меня от волнения, того и гляди, из груди вырвется. Где ты сейчас, Ишхан Давтян? Я прочел бы тебе строки нашего поэта, чтобы и у тебя в душе всколыхнулась буря...
...И вы, армянские храбрецы,
Под разрывом снарядов, перед лицом смерти,
Помните о светозарном пути мать-Армении...
И мне вдруг чудится, что здесь со мной, на позициях, врагу противостоят вместе со своими воинствами великие храбрецы минувших столетий Тигран Великий, Вар- дан Мамиконян, Давид-Бек. Вот они — спустились с армянских гор и встали рядом.
Поэзия народа — его волшебная сила и самое верное оружие.
Сегодня двадцать шестое сентября. Через три месяца и два дня мне исполнится двадцать. В записях моих дух поэзии.
ПОЛЕВАЯ ПОЧТА 77/141-Ф
Я все на том же месте.
Малина давно кончилась. Позиции уже укрыты сне- I ом. Вражеские рубежи тоже под белым покрывалом.
Зато в блиндаже черно. Закоптились стены, потолок, толстая дверь... Дверь изранена. Хоть она и под землей, но и ей достается: сюда залетают осколки снарядов, шальные пули...
Снаружи мороз, а в блиндаже спертый воздух. Стоит затопить нашу времянку — баня, пекло; а не топишь — в сосульку превращаешься.
Нам выдали зимнюю форму. Мой полушубок подбит овчиной. Пахнет он отарой, горами, горными травами... Я жадно вдыхаю этот дух: может, учую запахи наших гор?..
Хорошо у нас в траншеях в пору затишья. Лежу себе на мягком снегу и дышу чистым морозным воздухом.
У нас тут, кроме минометов, есть еще и один станковый пулемет: Сахнов его приволок «раненого». Он же и починил, почистил его, установил на минометный лафет. Пальцы мои так привыкли к гашетке, что я играючи веду огонь, даже пою при этом:
На закате ходит парень Возле дома моего...
Звонит Шура.
— Опять на тебя дурь напала?
— Что поделать! — ору я в трубку.— Для тебя стараюсь.
— Только и знаешь, одну мелодию тянешь.
— Другой, увы, не знаю.
Шура смеется в трубке. Вдруг врывается чей-то грубый голос:
— Эй, вы что там, любовь крутите или воюете?
Из глины и щепок я соорудил макет оборонительной линии противника. Вот это их деревянные заграждения, целых тысячу двести двадцать метров в длину, полтора метра в ширину, два метра в высоту. За валом у них восемь минометов прямого действия. На всем участке четырнадцать бетонированных дотов. Из них три — обманных и четыре — резервных.
На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.
Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на приделе.
Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было —804, летом—1651, а сейчас — 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.
Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся...» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.
«Не понимаю, сынок,— написала она,— ты на войне или нет?» — «Нет,— ответил я,— я в очень спокойном месте».
Интересно, поверила?
Снова зима, морозы.
Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие...
— Ленинграду очень трудно, сыночки...
Они не могли говорить, всё плакали:
— Спасите Ленинград...
Ночью я обрушил более трехсот мин на тылы противника, где, по моим предположениям, должны были находиться их штабы.
Неподалеку от наших позиций, на берегу реки, образовалось уже целое кладбище. Рядами торчат в снегу жерди с набитыми дощечками, на которых начертаны имена погибших. Их все больше и больше. Я уже приглядел местечко и для себя: старый, расщепленный снарядом дуб, под ним большой валун.
— Сахнов,— говорю,— похоронишь меня под этим камнем.
— Почему обязательно под камнем?
— У нас, у армян, такой обычай: если на могиле нет камня, значит, покойник недостоин милости божьей и не иидать ему рая в загробной жизни.
Сахнов смеется:
— Ничего лучше не придумали, кроме как камнем придавить? А вы, я гляжу, в рай захотели? Мне так все одно. Хоть и вовсе не хороните. После смерти какая уж там память...
Похоронная команда частенько бывает и у нас в роте. Обычно там служат старики, а если и попадается кто из молодых, тоже стариком выглядит. Мрачные, сутулые; едва заявятся, кричат:
— Сегодня убитые есть?
Я при этом всегда вздрагиваю.
Сейчас тридцатое октября. Через месяц и двадцать восемь дней мне исполнится двадцать. Записи мои распяты.
ГОД ЖЕСТОКИЙ - 1944-й
ГОВОРИТ МОСКВА
С Новым годом!..
Это Арто Хачикяи в телефон мне кричит. И только после его слов я вспомнил, что и правда ведь Новый год! Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Три часа уже идет первый день нового года.
— Спасибо, Арто! А чего ты не спишь? — спрашиваю я.
— Этот же вопрос я должен задать тебе. Ты ведь моложе, а значит, и спать должен больше меня. Может, там с тобой Шура, потому и не спишь?
Он смеется, я — нет.
Выходит, есть еще Новый год и Шура. А мне-то казалось, что во всем мире ничего уже нет, кроме моей тесной, закопченной землянки на переднем крае, где иной раз пропадаешь от жары, а чаще зуб на зуб не попадает от холода. И к тому же еще храп Сахнова. Хотя это, может, и хорошо, что он так мощно храпит: хоть на какое- то время приглушает грохот минометной, винтовочной, автоматной, ракетной и черт знает какой еще пальбы.
И откуда только люди берут такое количество стали?.. Чудак Арто, чего придумал: из-за Шуры я, видите ли, не сплю. Просто я теперь командир роты, и на мне обязанность охранять тысячу сто квадратных метров земли. И не только охранять, а подготовить плацдарм для взлета, то есть для наступления на противника. А как же! Если я не буду наступать, ты не будешь, он не будет— кто же тогда выдворит гитлеровцев восвояси? Им ведь тоже небось надо домой. Сами не убираются, значит, надо турнуть их. Ясно, что не все доберутся домой: кто-то ткнется вот в этот новогодний снег, да так в нем и останется. А кто-то получит пулю в живот, кто-то вовсе без головы останется... Но иные, может один из двух, доберутся до места.
Гнать, гнать их надо, чтобы и нам потом разойтись по своим домам. Должен же я наконец проверить тетради моих учеников, должен что-нибудь сказать Маро?! У человека тысяча дорог. Но как бы и где бы они ни петляли, а ведут всегда только к своему дому, к своей Маро...
Так, значит... Что так? Не то получается. А почему, собственно, не то? И кто может с уверенностью сказать; что в жизни то, а что — не то?.. Э, муть какая-то все лезет в голову... Так, значит, Новый год! Скоро два месяца, как наши освободили Киев. И еще добрая весть: мама пишет, что корова наша отелилась двойней. Одну телку они решили вырастить, а другую будут продавать—надо сестрам одежду купить.
Сахнов поднял голову:
— Не пора еще?..
— Спи, пока спи,— сказал я и вдруг спросил: — Слушай, батько, у вас есть корова?
— У кого это «у вас»? Кто это — мы?
— Ну... у тебя?..
Он засмеялся:
— Видал в степи ветер?
— Нет, я в горах жил.
— Ветру все одно — что степь, что горы, знай носится бездомный. Вот и я, как ветер, тоже бездомный. Какая уж тут корова.
— Прости, батько, знаю ведь все, да так уж размечтался. Поди-ка в роту, взбодри ребят, чтоб не уснули.
— Да пусть себе поспят. У фрица задница солью начинена. Еще чуток нажать, разорвет, и нет его.
Сахнов засмеялся и ушел.
Утро началось наступлением широким фронтом. Полоса действия моей роты тысяча сто метров. Мало? Что делать. Я всего только командир минометной роты 261-го полка. Будь я командующим армией, может, было бы тысяча сто километров. Но эдакие масштабы не для меня.
2 января
Атака наша прошла неудачно. Убило двух моих солдат. Нам выдали водки — по сто граммов на брата. Я обменял свой хлеб на водку и выпил все разом. Сахнов протянул мне на закуску вареной картошки, я не взял. И картошка и даже шоколад только бы сбили хмель.
3 января
Мы все на том же месте, в снегу, под открытым небом. Ужасные холода. У меня четверо раненых. Подбит один миномет. Пала лошадь. Сегодня нам выдали белого хлеба и листовки с призывами: «Воины Родины, пришло время окончательно освободить Ленинград». Записи свои делаю на оборотной стороне листовки...
6 января
Мы продвинулись вперед на восемьсот метров. В снегу лежит убитый немец. Голову ему снесло напрочь. Ужасно это — видеть человека без головы... Велел Сахнову закопать его.
11 января
Продвинулись вперед на восемь километров! Одному из бойцов оторвало стопу. Он крепко прижимает ее к ноге, а кровь хлещет отчаянно.
— Не прирастет? — спрашивает он потерянно у Сахнова.
— Брось ее, дай перевяжу рану, дурак!—сердится Сахнов.— Это тебе не дождевой червь.
Раненый потерял сознание. Пришла Шура и уволокла его в тыл.
13 января
— Несчастливое сегодня число! — бросает Сахнов, сплевывая.— Если сегодня меня не убьет, значит, уж никогда не убьет.
В роте трое убитых, восемь раненых. Приказываю похоронить убитых как положено.
Ведем бои за Новгород — он слева от нас.
— Сегодня нам Новгорода не видать,— говорит Сахнов.
— Почему?
— Иудино число...
Сегодня мы Новгорода не отбили.
14 января
Холодно, вьюжно... От моей землянки до позиции противника не более двухсот метров. Все деревья повалены, вырваны с корнями. Снег, снег...
Телефонный звонок. На проводе командир полка.
— Двадцать пятый вас слушает!..
— Ну как там, готовы?
— Все в порядке!
— Молодцы! — Голос у комполка повеселел.— Водки вам выдали?..
— Нет.
— Э, ладно, братцы, все сполна получите, как только продвинетесь на новые рубежи.
— За каждые сто метров по сто граммов...
— Ну и ну!.. — весело засмеялся комполка.— Пусть так. Идет. И еще орден, если... Ну ладно, будь готов и жди команды.
Что ж, я готов...
Снаружи завывает метель. В землянку вваливается лейтенант Саша Карпов, высокий, чуть раскосый парень.
— Видел Шуру, привет тебе шлет! — с трудом переводя дыхание, говорит ст.
«Шура, Шура...» И чего все только и знают, колют мне в глаза ее именем? Но странно, почему в моей землянке стало так тепло? Неужели от этого имени?
15 января
Я на своем НП, на сосне. Прикрываюсь щитом, все как-то надежнее. Слежу за противником. Ничего не видно, хотя враг — рукой подать. Плотная завеса тумана. Внизу, в снегу,— наша артиллерия, два танка и три самоходных орудия. И пехота. Справа от нас Ленинград, как клещами, зажат войсками противника. В прошлом году удалось чуть разжать эти клещи, дать Ленинграду выход к хлебу!
Я устроился поудобнее, снял перчатки. Пальцы, правда, коченеют, но мне надо записать. Ведь чуть спустя кто знает...
«Сегодня наши войска начинают наступление с целью полного освобождения Ленинграда из тисков вражеского окружения...»
Неужели мои записи сохранятся?..
Дзенькнул телефон.
— Все готово?..
— Готово!
Связист взглядывает на часы. Осталось десять минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30