Ошалев от артиллерийской канонады, оно бросилось через дорогу. Мы ехали в санях. Стадо ураганом пронеслось мимо.
Восемь дней уже непрерывно ведем наступательные бои. Оторваны от всего. Где-то застряла наша полевая почта. Писем не получаю и сам не пишу — некогда. Солдаты мои сыты. Даже водки иногда перепадает. Сахнов, прежде чем раздать 'ее, сам дегустирует — не отравлена ли? Выдает только по сто граммов на человека.
Где-то мои ребята раздобыли спирт. Сахнов сказал, что пить его нельзя, древесный он, для промышленных нужд.
Был у меня когда-то случай в роте. Прибыл в пополнение запасник лет сорока. Знал я его еще плохо. Кто- то поднес ему древесного спирта. Он выпил и потерял сознание. Уложили мы его на повозку, вызвали врача из медсанбата. Только ничем' уже нельзя было помочь.
— Не выживет,— сказал врач.— Сжег себе все нутро.
Солдат тот умер. Я тогда предложил парторгу роты написать об этом случае в «Боевой листок». Может, кому и послужило в Назидание. Вот ведь и Сахнов, может, тоже с тех пор осторожен с древесным спиртом. И этот, что ребята добыли, забрал на хозяйственные нужды.
Все еще холодно, но Сахнов уже жалуется, что в полушубке ему невмоготу.
Он теперь у нас чин по чину: почти каждый день бреется. И письма жене пишет длинные...
Мы вышли к железной дороге и прямо наткнулись на длиннющий товарный состав, брошенный немцами. Паровоза у состава нет, видно, на нем и драпанули противники.
Открыли вагоны: чего там только нет! Тюки материи, готовая одежда, обувь.
— Возьми кое-что, пошли жене,—предложил я Сахнову.
Он обиделся:
— Зачем вы мне такое говорите? Проверяете, правда ли, что завязал?..
— Но это же трофеи! Мы берем их на поле боя, какое же тут воровство?
— Нет уж, не свое — не тронь.
Милый Сахнов, как же я рад за него!
Немецкие укрепления у Мазурских озер рушатся одно за другим.
В каком-то поместье близ Инстенбурга Сахнов раздобыл роскошную карету (кто ее только сберег?). Он впряг в нее двух скакунов и по очереди предлагал всем покататься.
— Ну, теперь вы настоящий фельдмаршал Кутузов, сынок,— сказал он, смеясь, когда в карету сел я.
Каретой Сахнов не ограничился. Опять собирает плуги, сеялки, лемеха и телеги.
— Хоть бы одну единую телегу послать нашим...— вздыхает он.
Но как ее отсюда отправишь?
Сегодня двадцатое января. Уже двадцать три дня, как мне двадцать один год. В записях моих усталость.
ПРИБЛИЖАЕТСЯ КОНЕЦ
Мы уже километров сто прошли вперед, в обход Мазурских озер.
Из штаба полка у меня затребовали предложения на моих солдат для представления их к награде. Я усадил Сахнова писать. Первой продиктовал его фамилию. Орден Красного Знамени. Он замахал руками:
— Да что вы, сынок, мне хватит медали «За отвагу»! Не забывайте про мое прошлое-то...
Я обнял его. Раненый глаз заблестел слезой.
Мой верный боевой товарищ, по мне, так ты достоин ордена Ленина.
Я у себя на наблюдательном пункте. Вокруг рвутся снаряды противника. Со мной Сахнов. Я заговорил с ним о том, что пора бы ему уже из кандидатов в члены партии переходить...
Он испытующе глянул на меня.
— А может, еще погодить, товарищ старший лейтенант? Вы же понимаете...
— Понимаю. Все понимаю. Забудь о прошлом, Сахнов, ты смыл его своей кровью и преданной службой Родине в ее самые трудные годы. Уже четыре года ты защищаешь Родину.
Вечером, прямо в окопах, состоялось партсобрание коммунистов нашей роты. Оно длилось всего несколько минут. Времени у нас нет, да и долго быть всем в сборе опасно.
Сахнов обнял меня, улыбнулся сквозь слезы:
— Вот теперь я человек, сынок!..
Сказал, тяжело вздохнул и пошел на позиции. Война...
Заняли еще одну деревню. Навстречу нам идет большая колонна женщин и детей. Мы только что выдворили гитлеровцев. Стволы моих минометов не успели остыть.
Колонна идет медленно, как бы покачиваясь. Какое- то тяжелое предчувствие сдавило мне грудь. Они подошли совсем близко и вдруг заголосили, кинулись к нам:
— Родные!
Наши!.. Окружили нас.
— Милые, родненькие!..
Наши! Насильно угнанные фашистами в первые годы войны в неволю.
— Ах, родненькие вы наши!..
Плачут, в глазах еще испуг. А одежда на них! Ужас! Одни лохмотья. Бедные, боятся поверить, что свободны наконец.
Мои ребята тоже, глядя на них, чуть не плачут.
Все о чем-то друг друга спрашивают.
И Сахнов, слышу, кричит:
— Из Верхней Борисовки, что в Смоленской области, есть кто-нибудь?
И нашел ведь. Женщина вызвалась. Кожа да кости... Девочка рядом, смеется и плачет, рвет с себя обноски:
— Я мальчик, мальчик!..
Это, оказывается, мать, как угоняли в рабство, надела на него платье.
— Надеялась, так спасу его, а то ведь на месте бы убили...
Мальчику лет четырнадцать-пятнадцать. Он и плачет уже как-то по-девичьи. Шутка ли, четыре года не быть самим собой, все время настороже... Мои солдаты одели его. Сахнов отдал пареньку свой полушубок.
— Ах, родненькие!..
Их пятьсот человек, взрослых и детей. Я поднялся на повозку. С трудом преодолеваю волнение:
— Матери и сестры! Вот вы и свободны! Мы побеждаем...
Мы отдали женщинам трофейные повозки с лошадьми. Сахнов нагрузил одну из повозок своими плугами, лемехами, одеждой и отдал односельчанам — женщине с мальчиком.
— Довезите к нам в деревню. Слышите? И передайте моей Гале, что мы скоро победим и я вернусь.
Мы как смогли одели людей, дали им продуктов на дорогу и проводили.
Караван медленно тронулся на восток. Я облегченно вздохнул, глядя на это шествие освобожденных людей.
Перед нами довольно большой хутор. Он огорожен высокой каменной стеной. Таких хуторов-крепостей в этих краях много. Это, по сути, поместья. Они являются собственностью воинственных хозяйчиков Восточной Пруссии. Все обнесены противотанковыми рвами и колючей проволокой...
За этот хутор мы бились четыре часа. И наконец, войдя в него, мы увидели пылающие амбары. Хозяева подожгли их, перед тем как бежать.
Наступила ночь. Можно и передохнуть. Сахнов растопил печь в просторной комнате, откуда-то приволок одеяло, подушку. Я впервые за много месяцев разделся и лег в постель. Все пуховое, теплое. Сон сморил за минуту. Но поспать мне не дали. Командир пехотного батальона, в состав которого сейчас входит моя рота, прислал за мной связного, требует срочно явиться.
Комбат вместе со своими офицерами расположился в большом просторном зале. Тут сейчас собралось человек восемь-девять офицеров. Горят свечи. Странно, но очень много и молодых женщин, девушек... Неужели немки?
— Приветствую, старший лейтенант,— сказал командир батальона.— Ты, случаем, по-ихнему не говоришь?
— Нет, немецкого я не знаю.
Капитан засмеялся:
— Какой немецкий! Они француженки, тоже в неволе тут были. Порасспроси-ка их поподробнее.
— Так я и французского не знаю...
— Эх, ты!—досадливо качнул головой капитан.— А еще армянин. Я думал, знаешь...
Хрупкие, молоденькие француженки искрятся радостью. Общими усилиями мы разобрались, что гитлеровцы насильно вывезли их из Франции. Они все батрачили здесь на местного владыку — барона.
— О мсье, мерси...
Необыкновенно счастливые лица у всех освобожденных. И потому сейчас все эти девушки кажутся такими красивыми и мне так их жаль. Так жаль... Глядя на них, я вспоминаю о Шуре, и сердце мое обливается кровью.
Капитан подарил девушкам ящик изюма, изъятый из подвалов барона.
— Берите с собой в дорогу, чтоб было чем червяка заморить.
— О мсье, мерси...
На ящике с изюмом написано: «Турция». Вон кто услаждал гитлеровцев изюмом!..
Француженки что-то без умолку говорят нам, но мы не понимаем.
У меня перед глазами Шура. Спасая чужих мне людей, я уже никогда не увижу Шуры...
С грехом пополам мы втолковывали француженкам, что они могут, ничего не боясь, пробираться на родину.
Это уже сорок пятый год, люди!
Скоро четыре года, как идет война.
Сахнов говорит, что вот-вот придет весна. Когда она придет?! Вокруг зима. Оттепелью и не пахнет. Где она, эта весна?!
Сахнов получил письмо от своей Гали. Повозку с плугами и лемехами они получили. «Большое спасибо тебе, родной мой...»
Этот хутор окружен поясом сильно укрепленных оборонительных сооружений.
Снова бой. Рушится все: ограждения, дома, церквц. Неужели же не будет этому конца! Неужели человечество не обрушит наконец глыбищу на этот трижды проклятый фашизм, чтоб никак ему больше не подняться!..
Устал я от всего, и нет больше сил, мутит от ужасов, о которых пишу. Разве надо, чтобы кто-то еще потом, после меня, стал это читать? Сам-то я никому не покажу своих записей.
Грустно от сознания, что фиалки наступающей весны и всех грядущих весен, может случиться, будут цвести и благоухать в наших ущельях и скалах, увы, без меня.
Сегодня двадцать шестое января. Уже двадцать девять дней, как мне двадцать один год. Записи мои беспорядочны.
К МОРЮ
Мазурские озера уже далеко позади, и теперь мы повернули на запад, к морю, к Кенигсбергу.
— Большой город. И порт, и крепость! — говорит Элкснитес.— Река Преголь связывает его с Балтийским морем. В реку эту даже океанские корабли заходят.
Через Преголь перекинуты мосты. Все они разводные. Их обычно разводят, когда проходят корабли, и на ночь. Сейчас все мосты разведены. Немцы, видно, на кораблях покинули город.
Мы перебирались через реку на плотах. Преголь — река незамерзающая. Вот и город. Я пытаюсь разглядеть в бинокль укрепления, но это далеко, да и туман с моря. Видны только купола соборов и темные стены цитадели.
А ведь дошли до Кенигсберга!.. Из души невольно вырывается вздох облегчения и... удивления.
Надо написать домой.
Сегодня тридцатое января. Уже месяц и три дня как мне двадцать один год. В записях моих дыхание моря.
МОЯ КРОВЬ НА СНЕГУ
Первые дни февраля.
Кенигсберг в кольце окружения. В городе сконцентрировано огромное количество гитлеровских войск, оружия
и продовольствия. Это крепость, укрепленная четырьмя линиями мощных оборонительных сооружений. Наш полк стоит против восьмого форта.
Командование нашего фронта предложило осажденному немецкому гарнизону добровольно сложить оружие во избежание бессмысленного кровопролития. Гитлеровцы предложение отклонили.
Разведка доложила, что укрепления противника почти неприступны.
Что ж, раз не желают сдаваться, придется им испытать силу нашего удара. И мы начали бить. Едва ли кому-нибудь из гитлеровцев в те дни думалось, что и они вдруг могут оказаться в столь грозной осаде. Как некогда сказал великий Фирдоуси: «День ты в седле, день на 'тебе седло».
По ответному огню противника чувствуется, что снаряды они берегут. Ясное дело, ведь окружены со всех сторон.
Часть войск нашего фронта продолжает продвигаться к морю.
Мой наблюдательный пункт на невысоком холме. Со мной Сахнов, связисты и два наблюдателя. Отсюда очень хорошо просматривается участок обстрела.
Метр за метром я «обрабатываю» его минометным огнем.
По данным разведки мы знаем, что форты противника, по существу, неодолимы. Железобетонные, глубокого залегания и с таким толстым и прочным покрытием они почти неуязвимы даже для самых тяжелых бомб!
— А как же мы будем брать их? — недоумевает Сахнов.
— Штурмом. Ценой человеческих жизней.
— Какие потери ведь будут, а?..
Да, потерь будет много...
Наши войска вышли к берегу моря. Устье Преголя стало кладбищем немецких военных кораблей. Наша артиллерия, Балтийский флот и особенно авиация не дают ни одному их судну выйти в море. Уничтожают прямо в порту.
Мы тоже крушим оборону Кенигсберга. Бьем непрерывным огнем артиллерии, минометов и с воздуха. Как донесла разведка, в городе пять немецких дивизий и гарнизонные войска.
Противник контратакует.
Сначала появились танки, потом из фортов вышли соединения пехоты, и под прикрытием артиллерийского огня противник двинулся в атаку.
Снова жаркий бой. И я опять в своей стихии. Вокруг разрываются снаряды, над головой проносятся осколки, а я, зарывшись в землю, не отрываю глаз от окуляров стереотрубы, ясно вижу противника и направляю огонь моих минометов.
Грохот стоит невообразимый. Исчезла снежная белизна. Артиллерия разворотила окрест всю землю.
Убило одного из моих связистов. Я оттащил его тело в сторону. Снял наушники и надел себе. Где-то на линии произошел обрыв. Прекратилась связь с батареей. Пришлось выползти из окопа. К счастью, обрыв был совсем рядом. Я соединил концы проводов и повернул обратно. Вдруг рядом разорвалась мина. Я еще глубже вжался в землю. У пояса стало как-то горячо. Я сполз в свой окоп. Там еще был снег, и я увидел, что на нем остается кровь после меня. Это моя кровь. Снял полушубок, задрал гимнастерку и вижу: пуля попала в живот. Кровь льется не переставая. Я зажал рану платком. Сделал глубокий вдох. Порядок, кишки на месте. Значит, пуля прошла только поверху, и мы еще поживем. Но что это? Чувствую, что теряю сознание. И рядом никого. Убитый связист помочь не может. И Сахнова нет. Я связался по рации с командиром первого взвода:
— Лейтенант, проберитесь ко мне в окоп, подмените. Я ранен.
В себя я пришел уже в санях. Подо мной сухая трава и шуба. Укрыт я каким-то ковром. Передо мной спина Сахнова. Он во весь опор гонит лошаденку. Лес. По обе стороны просеки высятся деревья, издали доносится гул орудий с передовой. В животе жжет.
— Куда ты везешь меня, Сахнов?
— Понятно, что не к теще.
— Поворачивай назад.
Сахнов знай себе погоняет лошадь. И она мчится.
— Смотрите-ка, назад ему хочется, сынку моему,— громко приговаривает Сахнов.—А куда назад? Я уж почти домчал вас до санбата. Командир батальона мне точно указал дорогу. Вы лучше скажите: как вам? Очень худо?
Я молчу. Сахнов не оглядывается. Знает, что молчу с досады.
— Пуля только брюшину вам пропорола, сынок, в нутро, слава богу, не прошла, не то бы... Рана у вас не опасная, только крови много потеряли. Ничего, в санбате подлечитесь.
Врач обрабатывает мне рану. Я вглядываюсь в него. Смуглый, вроде азербайджанец.
— Как ваша фамилия? — спрашиваю.
— Ахундов.
— Не из Баку?
— Да.
— Случайно не родственник ли Мирзы Фатали Ахундова?
— Все может быть,— улыбается доктор.
Он дал мне разбавленного спирта. Потом чаю и масла.
А вскоре меня уложили на телегу и отправили в госпиталь.
— Счастливого пути,— говорит доктор.
— Спасибо.
Телегу трясет. Кричат от боли шестеро раненых, что лежат со мной рядом. От тряски и я вроде теряю сознание. Хоть бы на машине перевезли.
Трясет телегу. А в глазах моих кровь.
Кровь на снегу... Что там сейчас делают Сахнов, карабахец Мушег, все остальные... Выжили бы, ребятушки! До конца войны ведь так мало осталось.
Мы в Инстенбурге, он тоже на берегу Преголя.
Госпиталь размещается в старинном двухэтажном здании. Меня положили на второй полке трехъярусных деревянных нар. Огромный зал полон раненых.
Я в сознании. Нас накормили. И теперь очень хочется пить.
Сегодня девятое февраля. Ранило меня седьмого. Спрашиваю доктора, который перевязку мне делает:
— Скоро на ноги встану?
— Скоро,— улыбается он.— Рана у вас не опасная. Вот если бы пуля вошла чуть глубже, тогда было бы хуже.
Уже неделю я в госпитале. Начинаю приходить в себя. Домой писать не хочется. Писать, что ранен? Перепугаются насмерть, чего только не передумают!..
Эх, а у нас-то ведь там сейчас весна!..
Рядом со мной лежит раненный в ногу. Он мечется, бредит. Я позвал медсестру. Она пришла, осмотрела его ногу и быстро удалилась. А спустя минут десять раненого унесли на носилках. Сестра сказала:
— У него гангрена.
Солдат умер. Я даже имени его не узнал. А ведь рядом лежали... Тяжелую ночь я провел.
Уже хожу.
Утро. Собираемся завтракать. Вошел заместитель начальника госпиталя по политической части.
— Товарищи солдаты и офицеры. Печальную весть я должен сообщить вам. Сегодня от тяжелого ранения скончался командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Иван Данилович Черняховский.
Зал, полный раненых, дрогнул под тяжестью вздоха отчаянья. Голос замполита дрожал.
Кто-то всхлипнул рядом. А может, это я?..
В тот день прах Черняховского привезли в Инстенбург. Загудели паровозы, раздались артиллерийские залпы. Те из раненых, кто мог ходить, поднялись и застыли в молчании. Все мы чтили память нашего прославленного командующего.
Восемнадцатое февраля.
Я уже здоров.
Меня выписали из госпиталя и направили в батальон для выздоравливающих. Несколько дней на подкрепление сил — и снова фронт.
Я обратился к командиру батальона с просьбой отправить меня в мой полк.
Он нахмурился:
— Пора уже научиться порядку. Куда надо, туда и отправим. Идите и ждите приказа.
— Есть ждать приказа!
Вернулся в офицерскую казарму, и меня сразу же назначили дежурным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Восемь дней уже непрерывно ведем наступательные бои. Оторваны от всего. Где-то застряла наша полевая почта. Писем не получаю и сам не пишу — некогда. Солдаты мои сыты. Даже водки иногда перепадает. Сахнов, прежде чем раздать 'ее, сам дегустирует — не отравлена ли? Выдает только по сто граммов на человека.
Где-то мои ребята раздобыли спирт. Сахнов сказал, что пить его нельзя, древесный он, для промышленных нужд.
Был у меня когда-то случай в роте. Прибыл в пополнение запасник лет сорока. Знал я его еще плохо. Кто- то поднес ему древесного спирта. Он выпил и потерял сознание. Уложили мы его на повозку, вызвали врача из медсанбата. Только ничем' уже нельзя было помочь.
— Не выживет,— сказал врач.— Сжег себе все нутро.
Солдат тот умер. Я тогда предложил парторгу роты написать об этом случае в «Боевой листок». Может, кому и послужило в Назидание. Вот ведь и Сахнов, может, тоже с тех пор осторожен с древесным спиртом. И этот, что ребята добыли, забрал на хозяйственные нужды.
Все еще холодно, но Сахнов уже жалуется, что в полушубке ему невмоготу.
Он теперь у нас чин по чину: почти каждый день бреется. И письма жене пишет длинные...
Мы вышли к железной дороге и прямо наткнулись на длиннющий товарный состав, брошенный немцами. Паровоза у состава нет, видно, на нем и драпанули противники.
Открыли вагоны: чего там только нет! Тюки материи, готовая одежда, обувь.
— Возьми кое-что, пошли жене,—предложил я Сахнову.
Он обиделся:
— Зачем вы мне такое говорите? Проверяете, правда ли, что завязал?..
— Но это же трофеи! Мы берем их на поле боя, какое же тут воровство?
— Нет уж, не свое — не тронь.
Милый Сахнов, как же я рад за него!
Немецкие укрепления у Мазурских озер рушатся одно за другим.
В каком-то поместье близ Инстенбурга Сахнов раздобыл роскошную карету (кто ее только сберег?). Он впряг в нее двух скакунов и по очереди предлагал всем покататься.
— Ну, теперь вы настоящий фельдмаршал Кутузов, сынок,— сказал он, смеясь, когда в карету сел я.
Каретой Сахнов не ограничился. Опять собирает плуги, сеялки, лемеха и телеги.
— Хоть бы одну единую телегу послать нашим...— вздыхает он.
Но как ее отсюда отправишь?
Сегодня двадцатое января. Уже двадцать три дня, как мне двадцать один год. В записях моих усталость.
ПРИБЛИЖАЕТСЯ КОНЕЦ
Мы уже километров сто прошли вперед, в обход Мазурских озер.
Из штаба полка у меня затребовали предложения на моих солдат для представления их к награде. Я усадил Сахнова писать. Первой продиктовал его фамилию. Орден Красного Знамени. Он замахал руками:
— Да что вы, сынок, мне хватит медали «За отвагу»! Не забывайте про мое прошлое-то...
Я обнял его. Раненый глаз заблестел слезой.
Мой верный боевой товарищ, по мне, так ты достоин ордена Ленина.
Я у себя на наблюдательном пункте. Вокруг рвутся снаряды противника. Со мной Сахнов. Я заговорил с ним о том, что пора бы ему уже из кандидатов в члены партии переходить...
Он испытующе глянул на меня.
— А может, еще погодить, товарищ старший лейтенант? Вы же понимаете...
— Понимаю. Все понимаю. Забудь о прошлом, Сахнов, ты смыл его своей кровью и преданной службой Родине в ее самые трудные годы. Уже четыре года ты защищаешь Родину.
Вечером, прямо в окопах, состоялось партсобрание коммунистов нашей роты. Оно длилось всего несколько минут. Времени у нас нет, да и долго быть всем в сборе опасно.
Сахнов обнял меня, улыбнулся сквозь слезы:
— Вот теперь я человек, сынок!..
Сказал, тяжело вздохнул и пошел на позиции. Война...
Заняли еще одну деревню. Навстречу нам идет большая колонна женщин и детей. Мы только что выдворили гитлеровцев. Стволы моих минометов не успели остыть.
Колонна идет медленно, как бы покачиваясь. Какое- то тяжелое предчувствие сдавило мне грудь. Они подошли совсем близко и вдруг заголосили, кинулись к нам:
— Родные!
Наши!.. Окружили нас.
— Милые, родненькие!..
Наши! Насильно угнанные фашистами в первые годы войны в неволю.
— Ах, родненькие вы наши!..
Плачут, в глазах еще испуг. А одежда на них! Ужас! Одни лохмотья. Бедные, боятся поверить, что свободны наконец.
Мои ребята тоже, глядя на них, чуть не плачут.
Все о чем-то друг друга спрашивают.
И Сахнов, слышу, кричит:
— Из Верхней Борисовки, что в Смоленской области, есть кто-нибудь?
И нашел ведь. Женщина вызвалась. Кожа да кости... Девочка рядом, смеется и плачет, рвет с себя обноски:
— Я мальчик, мальчик!..
Это, оказывается, мать, как угоняли в рабство, надела на него платье.
— Надеялась, так спасу его, а то ведь на месте бы убили...
Мальчику лет четырнадцать-пятнадцать. Он и плачет уже как-то по-девичьи. Шутка ли, четыре года не быть самим собой, все время настороже... Мои солдаты одели его. Сахнов отдал пареньку свой полушубок.
— Ах, родненькие!..
Их пятьсот человек, взрослых и детей. Я поднялся на повозку. С трудом преодолеваю волнение:
— Матери и сестры! Вот вы и свободны! Мы побеждаем...
Мы отдали женщинам трофейные повозки с лошадьми. Сахнов нагрузил одну из повозок своими плугами, лемехами, одеждой и отдал односельчанам — женщине с мальчиком.
— Довезите к нам в деревню. Слышите? И передайте моей Гале, что мы скоро победим и я вернусь.
Мы как смогли одели людей, дали им продуктов на дорогу и проводили.
Караван медленно тронулся на восток. Я облегченно вздохнул, глядя на это шествие освобожденных людей.
Перед нами довольно большой хутор. Он огорожен высокой каменной стеной. Таких хуторов-крепостей в этих краях много. Это, по сути, поместья. Они являются собственностью воинственных хозяйчиков Восточной Пруссии. Все обнесены противотанковыми рвами и колючей проволокой...
За этот хутор мы бились четыре часа. И наконец, войдя в него, мы увидели пылающие амбары. Хозяева подожгли их, перед тем как бежать.
Наступила ночь. Можно и передохнуть. Сахнов растопил печь в просторной комнате, откуда-то приволок одеяло, подушку. Я впервые за много месяцев разделся и лег в постель. Все пуховое, теплое. Сон сморил за минуту. Но поспать мне не дали. Командир пехотного батальона, в состав которого сейчас входит моя рота, прислал за мной связного, требует срочно явиться.
Комбат вместе со своими офицерами расположился в большом просторном зале. Тут сейчас собралось человек восемь-девять офицеров. Горят свечи. Странно, но очень много и молодых женщин, девушек... Неужели немки?
— Приветствую, старший лейтенант,— сказал командир батальона.— Ты, случаем, по-ихнему не говоришь?
— Нет, немецкого я не знаю.
Капитан засмеялся:
— Какой немецкий! Они француженки, тоже в неволе тут были. Порасспроси-ка их поподробнее.
— Так я и французского не знаю...
— Эх, ты!—досадливо качнул головой капитан.— А еще армянин. Я думал, знаешь...
Хрупкие, молоденькие француженки искрятся радостью. Общими усилиями мы разобрались, что гитлеровцы насильно вывезли их из Франции. Они все батрачили здесь на местного владыку — барона.
— О мсье, мерси...
Необыкновенно счастливые лица у всех освобожденных. И потому сейчас все эти девушки кажутся такими красивыми и мне так их жаль. Так жаль... Глядя на них, я вспоминаю о Шуре, и сердце мое обливается кровью.
Капитан подарил девушкам ящик изюма, изъятый из подвалов барона.
— Берите с собой в дорогу, чтоб было чем червяка заморить.
— О мсье, мерси...
На ящике с изюмом написано: «Турция». Вон кто услаждал гитлеровцев изюмом!..
Француженки что-то без умолку говорят нам, но мы не понимаем.
У меня перед глазами Шура. Спасая чужих мне людей, я уже никогда не увижу Шуры...
С грехом пополам мы втолковывали француженкам, что они могут, ничего не боясь, пробираться на родину.
Это уже сорок пятый год, люди!
Скоро четыре года, как идет война.
Сахнов говорит, что вот-вот придет весна. Когда она придет?! Вокруг зима. Оттепелью и не пахнет. Где она, эта весна?!
Сахнов получил письмо от своей Гали. Повозку с плугами и лемехами они получили. «Большое спасибо тебе, родной мой...»
Этот хутор окружен поясом сильно укрепленных оборонительных сооружений.
Снова бой. Рушится все: ограждения, дома, церквц. Неужели же не будет этому конца! Неужели человечество не обрушит наконец глыбищу на этот трижды проклятый фашизм, чтоб никак ему больше не подняться!..
Устал я от всего, и нет больше сил, мутит от ужасов, о которых пишу. Разве надо, чтобы кто-то еще потом, после меня, стал это читать? Сам-то я никому не покажу своих записей.
Грустно от сознания, что фиалки наступающей весны и всех грядущих весен, может случиться, будут цвести и благоухать в наших ущельях и скалах, увы, без меня.
Сегодня двадцать шестое января. Уже двадцать девять дней, как мне двадцать один год. Записи мои беспорядочны.
К МОРЮ
Мазурские озера уже далеко позади, и теперь мы повернули на запад, к морю, к Кенигсбергу.
— Большой город. И порт, и крепость! — говорит Элкснитес.— Река Преголь связывает его с Балтийским морем. В реку эту даже океанские корабли заходят.
Через Преголь перекинуты мосты. Все они разводные. Их обычно разводят, когда проходят корабли, и на ночь. Сейчас все мосты разведены. Немцы, видно, на кораблях покинули город.
Мы перебирались через реку на плотах. Преголь — река незамерзающая. Вот и город. Я пытаюсь разглядеть в бинокль укрепления, но это далеко, да и туман с моря. Видны только купола соборов и темные стены цитадели.
А ведь дошли до Кенигсберга!.. Из души невольно вырывается вздох облегчения и... удивления.
Надо написать домой.
Сегодня тридцатое января. Уже месяц и три дня как мне двадцать один год. В записях моих дыхание моря.
МОЯ КРОВЬ НА СНЕГУ
Первые дни февраля.
Кенигсберг в кольце окружения. В городе сконцентрировано огромное количество гитлеровских войск, оружия
и продовольствия. Это крепость, укрепленная четырьмя линиями мощных оборонительных сооружений. Наш полк стоит против восьмого форта.
Командование нашего фронта предложило осажденному немецкому гарнизону добровольно сложить оружие во избежание бессмысленного кровопролития. Гитлеровцы предложение отклонили.
Разведка доложила, что укрепления противника почти неприступны.
Что ж, раз не желают сдаваться, придется им испытать силу нашего удара. И мы начали бить. Едва ли кому-нибудь из гитлеровцев в те дни думалось, что и они вдруг могут оказаться в столь грозной осаде. Как некогда сказал великий Фирдоуси: «День ты в седле, день на 'тебе седло».
По ответному огню противника чувствуется, что снаряды они берегут. Ясное дело, ведь окружены со всех сторон.
Часть войск нашего фронта продолжает продвигаться к морю.
Мой наблюдательный пункт на невысоком холме. Со мной Сахнов, связисты и два наблюдателя. Отсюда очень хорошо просматривается участок обстрела.
Метр за метром я «обрабатываю» его минометным огнем.
По данным разведки мы знаем, что форты противника, по существу, неодолимы. Железобетонные, глубокого залегания и с таким толстым и прочным покрытием они почти неуязвимы даже для самых тяжелых бомб!
— А как же мы будем брать их? — недоумевает Сахнов.
— Штурмом. Ценой человеческих жизней.
— Какие потери ведь будут, а?..
Да, потерь будет много...
Наши войска вышли к берегу моря. Устье Преголя стало кладбищем немецких военных кораблей. Наша артиллерия, Балтийский флот и особенно авиация не дают ни одному их судну выйти в море. Уничтожают прямо в порту.
Мы тоже крушим оборону Кенигсберга. Бьем непрерывным огнем артиллерии, минометов и с воздуха. Как донесла разведка, в городе пять немецких дивизий и гарнизонные войска.
Противник контратакует.
Сначала появились танки, потом из фортов вышли соединения пехоты, и под прикрытием артиллерийского огня противник двинулся в атаку.
Снова жаркий бой. И я опять в своей стихии. Вокруг разрываются снаряды, над головой проносятся осколки, а я, зарывшись в землю, не отрываю глаз от окуляров стереотрубы, ясно вижу противника и направляю огонь моих минометов.
Грохот стоит невообразимый. Исчезла снежная белизна. Артиллерия разворотила окрест всю землю.
Убило одного из моих связистов. Я оттащил его тело в сторону. Снял наушники и надел себе. Где-то на линии произошел обрыв. Прекратилась связь с батареей. Пришлось выползти из окопа. К счастью, обрыв был совсем рядом. Я соединил концы проводов и повернул обратно. Вдруг рядом разорвалась мина. Я еще глубже вжался в землю. У пояса стало как-то горячо. Я сполз в свой окоп. Там еще был снег, и я увидел, что на нем остается кровь после меня. Это моя кровь. Снял полушубок, задрал гимнастерку и вижу: пуля попала в живот. Кровь льется не переставая. Я зажал рану платком. Сделал глубокий вдох. Порядок, кишки на месте. Значит, пуля прошла только поверху, и мы еще поживем. Но что это? Чувствую, что теряю сознание. И рядом никого. Убитый связист помочь не может. И Сахнова нет. Я связался по рации с командиром первого взвода:
— Лейтенант, проберитесь ко мне в окоп, подмените. Я ранен.
В себя я пришел уже в санях. Подо мной сухая трава и шуба. Укрыт я каким-то ковром. Передо мной спина Сахнова. Он во весь опор гонит лошаденку. Лес. По обе стороны просеки высятся деревья, издали доносится гул орудий с передовой. В животе жжет.
— Куда ты везешь меня, Сахнов?
— Понятно, что не к теще.
— Поворачивай назад.
Сахнов знай себе погоняет лошадь. И она мчится.
— Смотрите-ка, назад ему хочется, сынку моему,— громко приговаривает Сахнов.—А куда назад? Я уж почти домчал вас до санбата. Командир батальона мне точно указал дорогу. Вы лучше скажите: как вам? Очень худо?
Я молчу. Сахнов не оглядывается. Знает, что молчу с досады.
— Пуля только брюшину вам пропорола, сынок, в нутро, слава богу, не прошла, не то бы... Рана у вас не опасная, только крови много потеряли. Ничего, в санбате подлечитесь.
Врач обрабатывает мне рану. Я вглядываюсь в него. Смуглый, вроде азербайджанец.
— Как ваша фамилия? — спрашиваю.
— Ахундов.
— Не из Баку?
— Да.
— Случайно не родственник ли Мирзы Фатали Ахундова?
— Все может быть,— улыбается доктор.
Он дал мне разбавленного спирта. Потом чаю и масла.
А вскоре меня уложили на телегу и отправили в госпиталь.
— Счастливого пути,— говорит доктор.
— Спасибо.
Телегу трясет. Кричат от боли шестеро раненых, что лежат со мной рядом. От тряски и я вроде теряю сознание. Хоть бы на машине перевезли.
Трясет телегу. А в глазах моих кровь.
Кровь на снегу... Что там сейчас делают Сахнов, карабахец Мушег, все остальные... Выжили бы, ребятушки! До конца войны ведь так мало осталось.
Мы в Инстенбурге, он тоже на берегу Преголя.
Госпиталь размещается в старинном двухэтажном здании. Меня положили на второй полке трехъярусных деревянных нар. Огромный зал полон раненых.
Я в сознании. Нас накормили. И теперь очень хочется пить.
Сегодня девятое февраля. Ранило меня седьмого. Спрашиваю доктора, который перевязку мне делает:
— Скоро на ноги встану?
— Скоро,— улыбается он.— Рана у вас не опасная. Вот если бы пуля вошла чуть глубже, тогда было бы хуже.
Уже неделю я в госпитале. Начинаю приходить в себя. Домой писать не хочется. Писать, что ранен? Перепугаются насмерть, чего только не передумают!..
Эх, а у нас-то ведь там сейчас весна!..
Рядом со мной лежит раненный в ногу. Он мечется, бредит. Я позвал медсестру. Она пришла, осмотрела его ногу и быстро удалилась. А спустя минут десять раненого унесли на носилках. Сестра сказала:
— У него гангрена.
Солдат умер. Я даже имени его не узнал. А ведь рядом лежали... Тяжелую ночь я провел.
Уже хожу.
Утро. Собираемся завтракать. Вошел заместитель начальника госпиталя по политической части.
— Товарищи солдаты и офицеры. Печальную весть я должен сообщить вам. Сегодня от тяжелого ранения скончался командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Иван Данилович Черняховский.
Зал, полный раненых, дрогнул под тяжестью вздоха отчаянья. Голос замполита дрожал.
Кто-то всхлипнул рядом. А может, это я?..
В тот день прах Черняховского привезли в Инстенбург. Загудели паровозы, раздались артиллерийские залпы. Те из раненых, кто мог ходить, поднялись и застыли в молчании. Все мы чтили память нашего прославленного командующего.
Восемнадцатое февраля.
Я уже здоров.
Меня выписали из госпиталя и направили в батальон для выздоравливающих. Несколько дней на подкрепление сил — и снова фронт.
Я обратился к командиру батальона с просьбой отправить меня в мой полк.
Он нахмурился:
— Пора уже научиться порядку. Куда надо, туда и отправим. Идите и ждите приказа.
— Есть ждать приказа!
Вернулся в офицерскую казарму, и меня сразу же назначили дежурным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30