— Не холодно.
— Нет, не холодно, товарищ подполковник.
— Во всяком случае в санях спать не следует. Замерзнете.
Он улыбнулся. Три дня, как принял командование нашим полком этот грузноватый, лет пятидесяти человек. Шагает довольно тяжело.
Я иду рядом с ним, чуть отставая, как положено.
— Скоро выйдем к Нарве,— раздумчиво говорит комполка.— Надо беречь людей. На Нарве нам предстоят очень тяжелые бои.
Я снова на НП. Отсюда мне довольно хорошо видно расположение противника. Сами немцы появляются в поле зрения редко, но отчетливо просматриваются их позиции, валы укреплений, возводимые ими с большой поспешностью. Разглядеть все это мне помогает мощный полевой бинокль и стереотруба. Последнюю, хоть она и очень громоздкая, я всюду таскаю за собой...
— Здравствуйте, товарищ лейтенант,— слышу я снизу и вздрагиваю от неожиданности. Глянул —под деревом мальчонка.
— Вы что, не помните меня? — сердится малыш.
Помню! Конечно же помню! Только опять никак не
различу, кто это из близнецов. И одеваются они, как назло, одинаково. Это уж постарались полковые сапожники и портные, перешили из солдатского обмундирования. И как ладно все пригнано, любо-дорого смотреть. И эти красные звезды на ушанках, как язычки пламени.
Я спускаюсь с дерева. Тут, оказывается, не один, а оба брата.
— Здравствуйте, товарищи ефрейторы!..
Оба они — ефрейторы и очень сердятся, когда к ним обращаются не по уставу, а запросто: парень, паренек...
— Что вы здесь делаете?..
— Проверяем, в порядке ли телефонный кабель.
— В порядке,— говорю я.— Шли бы вы лучше домой.
Оба удивленно, в один голос, спрашивают:
— Домой?
Сгорел их дом. Этот заснеженный лес, эти окопы под холодным, бесприютным небом — вот сейчас их дом...
— Мы скоро будем сержантами! — говорит один из мальчиков.— А когда-нибудь и лейтенантами будем...
— Ну, вам и до генералов не мудрено дожить.
— А что ж! Вот только война не продлится так долго, чтоб до генералов нам дорасти.
— Верно, не продлится,— соглашаюсь я.
И хорошо, что не продлится! Милые мальчики, пусть это проклятая война кончится сию секунду! И пусть вы навсегда останетесь ефрейторами, только бы живы были.
Готовимся к новому наступлению. Прямо в окопах заседает штаб. Мы, офицеры, получаем боевое задание.
Командир полка вызывает братьев Буткевичей и приказывает им отправиться в санчасть и там дождаться его дальнейших распоряжений, пока не призовет их. Мальчики несказанно обижены.
— Не хотим мы...
— Приказ есть приказ! — разводит руками командир полка.— Вы люди военные, ефрейторы — звание имеете, значит, должны подчиняться приказу. И вам уже должно быть известно, что приказ обсуждению не подлежит.
— Но разве можно,— не унимаются мальчики,— приказать солдату, чтобы он не выполнял свой долг?..— В их голосах нет слез, только обида.— Мы хотим быть с вами!
— Не выйдет,— возражает командир полка.— Выполняйте приказ вашего командира!..
В глазах ребят столько досады, что кажется, вот-вот зальются горючими слезами. Выходит, их еще считают детьми, хоть и присвоили звание ефрейторов. И даже медалями «За отвагу» наградили... Никак они не могли с этим смириться...
Но нас ждут тяжелые бои. И командир полка прав. Разве может он взять с собой под пули, на смерть, этих мальчонок? Нет уж, пусть лучше пересидят с врачами. И там не безопасно, но все же...
Мальчики ушли.
Сегодня тридцать первое января. Уже месяц и три дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих свет детства.
ЛЕДОВЫЙ ПОХОД
Уже недели две будет, как мы ушли с левого берега Волхова. Там осталось бесчисленное множество могил: братские и одиночные. На каждом квадратном метре.
Люди, если вы когда-нибудь набредете на братскую могилу, знайте: мы вели здесь тяжелейшие бои, потеряли много убитыми и не всегда у нас было время похоронить их по-людски. А встретите одиночную могилу — это значит, что нам, солдатам, выдавались и относительно «легкие» дни.
Волхов — река большая. Начало она берет у озера Ильмень и, вобрав в себя воды мелких рек и речушек, впадает в Ладогу. И жизнью и кладбищем была для нас эта река. Сколько людей унесла синеводная!.. И сколько рыбы дала нам на прокорм... И еще... И больше ничего. Только это.
Прощай, Волхов. Помяни нас добром. Мы сделали все, чтобы воды твои стали чистыми и прозрачными. И в том, что к волнам твоим часто примешивалась людская кровь, а говор твой заглушала канонада, была не наша вина.
Неподалеку от деревни Подберезино сгорел в своем танке Макар Герасимович Семенов. Он родом из этих мест, кажется из города Луги. Всего неделю мы были вместе. Но на фронте даже один час дружеского общения равен вечности. Семенов был младшим лейтенантом. Он шел в атаку сквозь снега с незадраенным люком. Танк его загорелся от прямого попадания снаряда, сгорел и он сам, и весь экипаж. Но до последнего дыхания вели бой...
Мы движемся к Луге. К реке и городу одного и того же названия. Ленинград уже свободен. Девятьсот дней он был блокирован врагом. Начальник штаба полка сказал, что по уточненным данным в Ленинграде от голода и холода погибло шестьсот сорок тысяч человек. Это чудовищно. История подобного не знает. Люди гибли с верой, что город их будет жить.
Честь и слава погибшим!
Саша Болотин — молодой человек.. Волосы русые, лицо чуть веснушчатое. Одет он в добротный овчинный полушубок.
— Сам шил,—хвалится Саша.— А шапку не-е. Шапка немецкая...
Он весело смеется.
Автомат у него тоже немецкий, гранаты — наши, нож — финский. Одним словом, партизанская экипировка. Саша Болотин и есть партизан. Он только что перешел линию фронта.
— Вы, братцы, по-быстрому проводите меня к вашему командованию.
— Да ты поел бы сначала...
Ест он с аппетитом. И весь пахнет лесом, и болотом, и еще чем-то незнакомым, партизанским духом пахнет. Их соединение действует под Лугой.
— Мы на прошлой неделе четыре моста взорвали, немцам дорогу к отступлению отрезали,— говорит Саша, торопливо глотая кашу из котелка.— А вы здорово этих гадов гоните!..
В Ленинградской области, в тылу у врага, действует много партизанских отрядов. Они объединяют тридцать пять тысяч человек.
И столько же примерно погибло в боях,— уточняет Болотин.— До самой Нарвы нет ни одной деревни — все сожжены. Фашисты все сметают на своем пути.
— Знаем,— говорит Сахнов.— Мы тоже их сметем.
Саша Болотин закурил, поблагодарил за угощение и
ушел.
Напротив нас стоят две немецкие армии: восемнадцатая— в правом крыле и шестнадцатая — в левом. С их солдатами мы «знакомы» еще с начала сорок второго года. Они с тех пор конечно же не раз пополнялись новыми войсками из Европы.
К нам перебежали шестеро.
— Французы!..— кричали они.
Это и правда были французы. Немцы мобилизовали их и бросили против нас.
— Штык в земля! — говорят они на ломаном русском языке.
Это значит, что они не воюют. Один из французов все повторяет:
— Я родственник генерала де Голля.
Имя генерала де Голля нам уже известно. Мы знаем, что он воюет против фашистов, ну и, выходит, союзник наш.
Мы отправляем французов в тыл без сопровождающих: сами найдут дорогу...
Самолеты наши очень нас радуют. Как их стало много! Беспрерывно, и днем и ночью, снуют они над нами.
На запад летят, полные груза, а возвращаются налегке.
Наше крупное наступление на берегах Волхова началось четырнадцатого января. Наступает и наш, 261-й стрелковый полк, входящий в состав 59-й армии Волховского фронта. Дивизия у нас старая —вторая стрелковая, в ней еще два полка: 200-й и 13-й стрелковые. Сахнов говорит:
— Хорошо, что наша рота не в тринадцатом полку.
— А чем тринадцатый хуже? — удивляюсь я.
— Да больно число нехорошее...
Мы уже начинаем мечтать о славе. Это доброе знамение. Страхи, выходит, прошли.
Командует нашей Пятьдесят девятой армией генерал Иван Коровников. Мы все знаем и любим его. Одному из поваров нашего полка он даже часы подарил: прибыл как-то на позиции, осмотрел укрепления и затем отведал солдатской еды. Она ему очень понравилась, и генерал, сняв свои золотые часы, надел на руку повару Шитикову.
Шитиков северянин, из-под Мурманска. Говорит, что ни разу в жизни не видел винограда. Он слегка прихрамывает. Был ранен в сорок первом, но не захотел демобилизоваться. Подарок генерала он отправил домой, жене.
— Кто знает, останусь ли жив... Пусть тогда будет памятью детям и внукам как свидетельство воинской доблести нашей шитиковской фамилии...
Стоим в густом лесу. Мои солдаты валят деревья — укреплять землянки изнутри. Зубья пил тупятся, ломаются.
— Шуточное ли дело, каждое дерево нашпиговано железом,— говорит Сахнов.— Из чего только в будущем люди станут строить?..
Роем траншеи и укрепления. Места болотистые, через полметра выступает желтая вода. Выручают опять деревья: ветками хвои устилаем и землянки и траншеи. Ими кроем шалаши. Все деревья вокруг нас похожи на колонны полуразрушенного города — такие они оголенные.
Гитлеровцы бегут.
Подступаем к Луге и Уторгошу. Командир полка выслал нас на рекогносцировку. Впереди шел рядовой Герасимов. Вражеский пулемет в упор расстрелял его. Мы едва успели распластаться на земле.
Весь фронт охвачен огнем.
Противник стянул сюда огромные силы и перешел в контрнаступление. Нам пришлось зарыться в землю, точнее — в лед.
Снова ведем оборонительные бои. Целых шесть дней это тянется. Беспрерывно. И днем и ночью. Солдаты в буквальном смысле валятся с ног прямо у своих минометов. Командир полка приказал дать людям возможность поспать, по два часа каждому, по очереди.
В моей роте четырнадцать человек убитых, восемь раненых.
Ерин вдруг доверительно шепнул мне:
— Дело худо, брат, мы попали в окружение. Только солдатам об этом ни слова.
Он ушел. Я почему-то уверен, что осведомленность придает куда больше сил, чем неведение.
Командир роты пехотинцев, Коля Сахаров, мой старый знакомый. Мы почти одногодки. Наши подразделения занимают позиции по эту сторону железнодорожной насыпи. А на другой стороне противник. Окружившие нас гитлеровцы пытаются ожесточенной атакой уничтожить нас и захватить железнодорожную станцию.
Идет непрерывный бой.
Сахаров и я лежим, зарывшись в снег. Рядом наши связисты с наушниками на голове. Они подремывают и открывают глаза только тогда, когда в ушах вдруг зазвенит голос.
Сахаров передал своей роте приказ быть готовыми к лобовой атаке на врага.
Я попытался удержать его:
— Ты понимаешь, что делаешь, Коля?..
— Что?
— Ударить в лоб не удастся. Только взберетесь на насыпь, немцы из пулеметов скосят всех. Остановись, это неразумно...
— Нет,— не согласился со мной Коля.— Надо ударить в лоб.
— Лучше обогни насыпь. Я помогу тебе своими минометами. Обогни насыпь и атакуй справа...
Он не послушался меня. Минут через десять выпустил зеленую и красную ракеты, поднялся во весь рост и первым побежал вверх по насыпи. Я открыл по противнику сильный огонь, специально приподняв стволы минометов,
чтоб мины ложились близко. Но это было опасно и для наших. Ведь враг метрах в семидесяти от нас, не больше. Однако все шло как надо! Но вдруг вниз по насыпи скатился убитый Сахаров. Лейтенант — его заместитель — прекратил бессмысленную атаку.
Обойдя противника справа, пехота хорошенько его потрепала и вынудила отступить.
Мы продвинулись вперед на три километра. Пехотинцы захватили двух пленных. Оба русские: одному лет под сорок, другой еще совсем зеленый. На младшем добротный полушубок, глядит с вызовом.
— Власовцы? — спросили их.
Старший пустил слезу, парень презрительно сплюнул:
— Чего раскис, трус, подлюга!
Старший разговорился, сказал, что родом он из Калининской области, там у него остались жена и дети. Молодой вызывающе заявил, что он донской казак и воюет- де за освобождение России от большевизма.
— Я воюю за родину, и тот, кто назовет меня предателем, последняя сволочь! — зло бросил он.
— Странно у вас выходит,— сказал я.— Вы видите свободу своей родины в том, что отдаете ее на растерзание Гитлеру.
— Гитлер помогает России!
— Видали мы эту помощь! От берегов Волхова и досюда в живых не оставил ни единого человека, а в Ленинграде умерли от голода сотни тысяч человек. И это ты, гад, называешь помощью России? Подлец!..
Больше парень ничего не сказал. Пехотинцы сняли с него полушубок.
— Я же замерзну! — вопил предатель.
— Не успеешь,— утешили его.
Он повалился на землю,— куда девалась спесь, стал просить-уговаривать:
— Братцы!
— Ждал, что Гитлер князьком тебя посадит в Твери? Губернатором наречет!
Его расстреляли тут же, на коленях, барахтающегося в снегу. Другого власовца отправили в штаб. Из того еще можно было выудить полезные сведения о противнике.
Все это произошло неподалеку от станции Передольская в холодный февральский день.
Мы продолжаем бои с окружившим нас противником.
Через три дня пришедшие к нам на помощь войска прорвали линию окружения и соединились с нами. Немцы с трудом выискивали лазейки, чтоб унести ноги.
Ну и много же тут полегло гитлеровцев... Нам приказали собрать фашистские трупы на всем протяжении пути до Луги и складывать по обе стороны дороги.
Скоро вдоль зимней дороги громоздились десятки тысяч смерзшихся, одеревенелых трупов солдат противника. С востока едут и едут свежие силы нам на помощь. Пусть видят убитых фашистов, чем больше — тем лучше.
Мои солдаты набрели на длинный холм, укрытый слоем гари. Что это? Сахнов схватился за голову.
— Что случилось?
— Хлеб сожгли, хлеб!..
Это, видно, было деревянное строение, зернохранилище на несколько тысяч тонн. Отступая, немцы подожгли его. Мы копнули штыками и поняли, что сгоревшие доски и балки только сверху тронули зерно, эдак на полметра, а чуть глубже оно хорошее. Видно, холод пригасил пожар. Я тут же позвонил в штаб полка и доложил, что нами обнаружены большие запасы зерна.
— Сейчас вышлем к вам обозников,— ответили мне.— Проверьте, не заминировано ли?
Нет, поджигатели не успели заминировать зернохранилище. Да если и успели бы, наши саперы тут же обезвредили бы мины.
Я наполнил карманы жареным зерном. Пожую по дороге. Давно не ел, забыл даже вкус его.
Мы освободили Лугу. Это был довольно большой город. Но почему «был»? А потому, что сейчас его нет. Есть только груды дымящихся развалин да остовы зданий без крыш. По улицам проходят партизанские отряды. Они сделали свое дело, теперь присоединяются к нам. Среди партизан женщины и дети.
Нас никто не встречает, тут нет гражданского населения. Кого фашисты уничтожили, а кто скрылся в лесах. Скоро небось вернутся. Говорят, что многих лужан враг угнал к Нарве.
Показалась река Нарва, затянутая льдом.
Уже полтора месяца мы в непрерывных боях. Приткнуться бы где-нибудь да выспаться хорошенько!.. То мо
розно, то оттепель — сырая, противная. И туманы давят душу.
Сегодня двенадцатое февраля. Уже месяц и пятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать. Бессонны мои записи.
МОЙ КОНЬ-МОЙ БРАТ
Восседая на своем коне, еду выбирать новый рубеж для роты. Навстречу мне белый всадник с маленькими усиками, орлиным носом. Поравнялись, оба спешились.
— Привет, брат армянин!..
Это начальник инженерной службы дивизии майор Арто Хачикян. Он ереванский. Высокий, плечистый, внушительный мужчина.
У меня к седлу прилажен хурджин с припасом. Я вынул из него водку. Но Хачикян пить отказался.
— Давно ты из Армении? — спросил он.
— С лета сорок первого.
— Я тоже!..— Он показал рукой в сторону Нарвы.— Необходимо форсировать реку, пока лед держит. Мы вчера с разведчиками побывали на том берегу.
Арто вдруг предложил мне поменяться конями.
— Он у меня бешеный какой-то,— сказал Арто,— не могу с ним сладить. Ну и к тому же привычки, видно, нет.
Я с радостью помог бы ему, но расстаться с конем, к которому я успел уже привязаться... Арто почувствовал, что я колеблюсь, и не стал настаивать.
Мы разъехались, договорившись встретиться.
Арто Хачикян заронил мне в душу тоску по Армении, частицу тепла в этой вечной стуже. Ведь даже Баграта Хачунца я уже давно не видал.
Интересно, поет ли Арто «Крунк»? Стало грустно, вот-вот всплакну. Сердце захолонуло. И кто его согреет? Шуры рядом нет, дыхание родины испарилось... И когда только кончится эта война? Тут я поймал себя на том, что совсем позабыл о Маро. Я поцеловал торчащие уши коня. Как хорошо, что я не обменял его.
Сегодня опять навалило снегу. Странно, но сегодня праздник. Праздник на фронте: немцы бежали за Нарву, засели на левом берегу.
Мы с Сахновым еле пробираемся по глубокому снегу. Конь мой бредет медленно, с трудом.
Направляемся знакомиться с новыми позициями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Нет, не холодно, товарищ подполковник.
— Во всяком случае в санях спать не следует. Замерзнете.
Он улыбнулся. Три дня, как принял командование нашим полком этот грузноватый, лет пятидесяти человек. Шагает довольно тяжело.
Я иду рядом с ним, чуть отставая, как положено.
— Скоро выйдем к Нарве,— раздумчиво говорит комполка.— Надо беречь людей. На Нарве нам предстоят очень тяжелые бои.
Я снова на НП. Отсюда мне довольно хорошо видно расположение противника. Сами немцы появляются в поле зрения редко, но отчетливо просматриваются их позиции, валы укреплений, возводимые ими с большой поспешностью. Разглядеть все это мне помогает мощный полевой бинокль и стереотруба. Последнюю, хоть она и очень громоздкая, я всюду таскаю за собой...
— Здравствуйте, товарищ лейтенант,— слышу я снизу и вздрагиваю от неожиданности. Глянул —под деревом мальчонка.
— Вы что, не помните меня? — сердится малыш.
Помню! Конечно же помню! Только опять никак не
различу, кто это из близнецов. И одеваются они, как назло, одинаково. Это уж постарались полковые сапожники и портные, перешили из солдатского обмундирования. И как ладно все пригнано, любо-дорого смотреть. И эти красные звезды на ушанках, как язычки пламени.
Я спускаюсь с дерева. Тут, оказывается, не один, а оба брата.
— Здравствуйте, товарищи ефрейторы!..
Оба они — ефрейторы и очень сердятся, когда к ним обращаются не по уставу, а запросто: парень, паренек...
— Что вы здесь делаете?..
— Проверяем, в порядке ли телефонный кабель.
— В порядке,— говорю я.— Шли бы вы лучше домой.
Оба удивленно, в один голос, спрашивают:
— Домой?
Сгорел их дом. Этот заснеженный лес, эти окопы под холодным, бесприютным небом — вот сейчас их дом...
— Мы скоро будем сержантами! — говорит один из мальчиков.— А когда-нибудь и лейтенантами будем...
— Ну, вам и до генералов не мудрено дожить.
— А что ж! Вот только война не продлится так долго, чтоб до генералов нам дорасти.
— Верно, не продлится,— соглашаюсь я.
И хорошо, что не продлится! Милые мальчики, пусть это проклятая война кончится сию секунду! И пусть вы навсегда останетесь ефрейторами, только бы живы были.
Готовимся к новому наступлению. Прямо в окопах заседает штаб. Мы, офицеры, получаем боевое задание.
Командир полка вызывает братьев Буткевичей и приказывает им отправиться в санчасть и там дождаться его дальнейших распоряжений, пока не призовет их. Мальчики несказанно обижены.
— Не хотим мы...
— Приказ есть приказ! — разводит руками командир полка.— Вы люди военные, ефрейторы — звание имеете, значит, должны подчиняться приказу. И вам уже должно быть известно, что приказ обсуждению не подлежит.
— Но разве можно,— не унимаются мальчики,— приказать солдату, чтобы он не выполнял свой долг?..— В их голосах нет слез, только обида.— Мы хотим быть с вами!
— Не выйдет,— возражает командир полка.— Выполняйте приказ вашего командира!..
В глазах ребят столько досады, что кажется, вот-вот зальются горючими слезами. Выходит, их еще считают детьми, хоть и присвоили звание ефрейторов. И даже медалями «За отвагу» наградили... Никак они не могли с этим смириться...
Но нас ждут тяжелые бои. И командир полка прав. Разве может он взять с собой под пули, на смерть, этих мальчонок? Нет уж, пусть лучше пересидят с врачами. И там не безопасно, но все же...
Мальчики ушли.
Сегодня тридцать первое января. Уже месяц и три дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих свет детства.
ЛЕДОВЫЙ ПОХОД
Уже недели две будет, как мы ушли с левого берега Волхова. Там осталось бесчисленное множество могил: братские и одиночные. На каждом квадратном метре.
Люди, если вы когда-нибудь набредете на братскую могилу, знайте: мы вели здесь тяжелейшие бои, потеряли много убитыми и не всегда у нас было время похоронить их по-людски. А встретите одиночную могилу — это значит, что нам, солдатам, выдавались и относительно «легкие» дни.
Волхов — река большая. Начало она берет у озера Ильмень и, вобрав в себя воды мелких рек и речушек, впадает в Ладогу. И жизнью и кладбищем была для нас эта река. Сколько людей унесла синеводная!.. И сколько рыбы дала нам на прокорм... И еще... И больше ничего. Только это.
Прощай, Волхов. Помяни нас добром. Мы сделали все, чтобы воды твои стали чистыми и прозрачными. И в том, что к волнам твоим часто примешивалась людская кровь, а говор твой заглушала канонада, была не наша вина.
Неподалеку от деревни Подберезино сгорел в своем танке Макар Герасимович Семенов. Он родом из этих мест, кажется из города Луги. Всего неделю мы были вместе. Но на фронте даже один час дружеского общения равен вечности. Семенов был младшим лейтенантом. Он шел в атаку сквозь снега с незадраенным люком. Танк его загорелся от прямого попадания снаряда, сгорел и он сам, и весь экипаж. Но до последнего дыхания вели бой...
Мы движемся к Луге. К реке и городу одного и того же названия. Ленинград уже свободен. Девятьсот дней он был блокирован врагом. Начальник штаба полка сказал, что по уточненным данным в Ленинграде от голода и холода погибло шестьсот сорок тысяч человек. Это чудовищно. История подобного не знает. Люди гибли с верой, что город их будет жить.
Честь и слава погибшим!
Саша Болотин — молодой человек.. Волосы русые, лицо чуть веснушчатое. Одет он в добротный овчинный полушубок.
— Сам шил,—хвалится Саша.— А шапку не-е. Шапка немецкая...
Он весело смеется.
Автомат у него тоже немецкий, гранаты — наши, нож — финский. Одним словом, партизанская экипировка. Саша Болотин и есть партизан. Он только что перешел линию фронта.
— Вы, братцы, по-быстрому проводите меня к вашему командованию.
— Да ты поел бы сначала...
Ест он с аппетитом. И весь пахнет лесом, и болотом, и еще чем-то незнакомым, партизанским духом пахнет. Их соединение действует под Лугой.
— Мы на прошлой неделе четыре моста взорвали, немцам дорогу к отступлению отрезали,— говорит Саша, торопливо глотая кашу из котелка.— А вы здорово этих гадов гоните!..
В Ленинградской области, в тылу у врага, действует много партизанских отрядов. Они объединяют тридцать пять тысяч человек.
И столько же примерно погибло в боях,— уточняет Болотин.— До самой Нарвы нет ни одной деревни — все сожжены. Фашисты все сметают на своем пути.
— Знаем,— говорит Сахнов.— Мы тоже их сметем.
Саша Болотин закурил, поблагодарил за угощение и
ушел.
Напротив нас стоят две немецкие армии: восемнадцатая— в правом крыле и шестнадцатая — в левом. С их солдатами мы «знакомы» еще с начала сорок второго года. Они с тех пор конечно же не раз пополнялись новыми войсками из Европы.
К нам перебежали шестеро.
— Французы!..— кричали они.
Это и правда были французы. Немцы мобилизовали их и бросили против нас.
— Штык в земля! — говорят они на ломаном русском языке.
Это значит, что они не воюют. Один из французов все повторяет:
— Я родственник генерала де Голля.
Имя генерала де Голля нам уже известно. Мы знаем, что он воюет против фашистов, ну и, выходит, союзник наш.
Мы отправляем французов в тыл без сопровождающих: сами найдут дорогу...
Самолеты наши очень нас радуют. Как их стало много! Беспрерывно, и днем и ночью, снуют они над нами.
На запад летят, полные груза, а возвращаются налегке.
Наше крупное наступление на берегах Волхова началось четырнадцатого января. Наступает и наш, 261-й стрелковый полк, входящий в состав 59-й армии Волховского фронта. Дивизия у нас старая —вторая стрелковая, в ней еще два полка: 200-й и 13-й стрелковые. Сахнов говорит:
— Хорошо, что наша рота не в тринадцатом полку.
— А чем тринадцатый хуже? — удивляюсь я.
— Да больно число нехорошее...
Мы уже начинаем мечтать о славе. Это доброе знамение. Страхи, выходит, прошли.
Командует нашей Пятьдесят девятой армией генерал Иван Коровников. Мы все знаем и любим его. Одному из поваров нашего полка он даже часы подарил: прибыл как-то на позиции, осмотрел укрепления и затем отведал солдатской еды. Она ему очень понравилась, и генерал, сняв свои золотые часы, надел на руку повару Шитикову.
Шитиков северянин, из-под Мурманска. Говорит, что ни разу в жизни не видел винограда. Он слегка прихрамывает. Был ранен в сорок первом, но не захотел демобилизоваться. Подарок генерала он отправил домой, жене.
— Кто знает, останусь ли жив... Пусть тогда будет памятью детям и внукам как свидетельство воинской доблести нашей шитиковской фамилии...
Стоим в густом лесу. Мои солдаты валят деревья — укреплять землянки изнутри. Зубья пил тупятся, ломаются.
— Шуточное ли дело, каждое дерево нашпиговано железом,— говорит Сахнов.— Из чего только в будущем люди станут строить?..
Роем траншеи и укрепления. Места болотистые, через полметра выступает желтая вода. Выручают опять деревья: ветками хвои устилаем и землянки и траншеи. Ими кроем шалаши. Все деревья вокруг нас похожи на колонны полуразрушенного города — такие они оголенные.
Гитлеровцы бегут.
Подступаем к Луге и Уторгошу. Командир полка выслал нас на рекогносцировку. Впереди шел рядовой Герасимов. Вражеский пулемет в упор расстрелял его. Мы едва успели распластаться на земле.
Весь фронт охвачен огнем.
Противник стянул сюда огромные силы и перешел в контрнаступление. Нам пришлось зарыться в землю, точнее — в лед.
Снова ведем оборонительные бои. Целых шесть дней это тянется. Беспрерывно. И днем и ночью. Солдаты в буквальном смысле валятся с ног прямо у своих минометов. Командир полка приказал дать людям возможность поспать, по два часа каждому, по очереди.
В моей роте четырнадцать человек убитых, восемь раненых.
Ерин вдруг доверительно шепнул мне:
— Дело худо, брат, мы попали в окружение. Только солдатам об этом ни слова.
Он ушел. Я почему-то уверен, что осведомленность придает куда больше сил, чем неведение.
Командир роты пехотинцев, Коля Сахаров, мой старый знакомый. Мы почти одногодки. Наши подразделения занимают позиции по эту сторону железнодорожной насыпи. А на другой стороне противник. Окружившие нас гитлеровцы пытаются ожесточенной атакой уничтожить нас и захватить железнодорожную станцию.
Идет непрерывный бой.
Сахаров и я лежим, зарывшись в снег. Рядом наши связисты с наушниками на голове. Они подремывают и открывают глаза только тогда, когда в ушах вдруг зазвенит голос.
Сахаров передал своей роте приказ быть готовыми к лобовой атаке на врага.
Я попытался удержать его:
— Ты понимаешь, что делаешь, Коля?..
— Что?
— Ударить в лоб не удастся. Только взберетесь на насыпь, немцы из пулеметов скосят всех. Остановись, это неразумно...
— Нет,— не согласился со мной Коля.— Надо ударить в лоб.
— Лучше обогни насыпь. Я помогу тебе своими минометами. Обогни насыпь и атакуй справа...
Он не послушался меня. Минут через десять выпустил зеленую и красную ракеты, поднялся во весь рост и первым побежал вверх по насыпи. Я открыл по противнику сильный огонь, специально приподняв стволы минометов,
чтоб мины ложились близко. Но это было опасно и для наших. Ведь враг метрах в семидесяти от нас, не больше. Однако все шло как надо! Но вдруг вниз по насыпи скатился убитый Сахаров. Лейтенант — его заместитель — прекратил бессмысленную атаку.
Обойдя противника справа, пехота хорошенько его потрепала и вынудила отступить.
Мы продвинулись вперед на три километра. Пехотинцы захватили двух пленных. Оба русские: одному лет под сорок, другой еще совсем зеленый. На младшем добротный полушубок, глядит с вызовом.
— Власовцы? — спросили их.
Старший пустил слезу, парень презрительно сплюнул:
— Чего раскис, трус, подлюга!
Старший разговорился, сказал, что родом он из Калининской области, там у него остались жена и дети. Молодой вызывающе заявил, что он донской казак и воюет- де за освобождение России от большевизма.
— Я воюю за родину, и тот, кто назовет меня предателем, последняя сволочь! — зло бросил он.
— Странно у вас выходит,— сказал я.— Вы видите свободу своей родины в том, что отдаете ее на растерзание Гитлеру.
— Гитлер помогает России!
— Видали мы эту помощь! От берегов Волхова и досюда в живых не оставил ни единого человека, а в Ленинграде умерли от голода сотни тысяч человек. И это ты, гад, называешь помощью России? Подлец!..
Больше парень ничего не сказал. Пехотинцы сняли с него полушубок.
— Я же замерзну! — вопил предатель.
— Не успеешь,— утешили его.
Он повалился на землю,— куда девалась спесь, стал просить-уговаривать:
— Братцы!
— Ждал, что Гитлер князьком тебя посадит в Твери? Губернатором наречет!
Его расстреляли тут же, на коленях, барахтающегося в снегу. Другого власовца отправили в штаб. Из того еще можно было выудить полезные сведения о противнике.
Все это произошло неподалеку от станции Передольская в холодный февральский день.
Мы продолжаем бои с окружившим нас противником.
Через три дня пришедшие к нам на помощь войска прорвали линию окружения и соединились с нами. Немцы с трудом выискивали лазейки, чтоб унести ноги.
Ну и много же тут полегло гитлеровцев... Нам приказали собрать фашистские трупы на всем протяжении пути до Луги и складывать по обе стороны дороги.
Скоро вдоль зимней дороги громоздились десятки тысяч смерзшихся, одеревенелых трупов солдат противника. С востока едут и едут свежие силы нам на помощь. Пусть видят убитых фашистов, чем больше — тем лучше.
Мои солдаты набрели на длинный холм, укрытый слоем гари. Что это? Сахнов схватился за голову.
— Что случилось?
— Хлеб сожгли, хлеб!..
Это, видно, было деревянное строение, зернохранилище на несколько тысяч тонн. Отступая, немцы подожгли его. Мы копнули штыками и поняли, что сгоревшие доски и балки только сверху тронули зерно, эдак на полметра, а чуть глубже оно хорошее. Видно, холод пригасил пожар. Я тут же позвонил в штаб полка и доложил, что нами обнаружены большие запасы зерна.
— Сейчас вышлем к вам обозников,— ответили мне.— Проверьте, не заминировано ли?
Нет, поджигатели не успели заминировать зернохранилище. Да если и успели бы, наши саперы тут же обезвредили бы мины.
Я наполнил карманы жареным зерном. Пожую по дороге. Давно не ел, забыл даже вкус его.
Мы освободили Лугу. Это был довольно большой город. Но почему «был»? А потому, что сейчас его нет. Есть только груды дымящихся развалин да остовы зданий без крыш. По улицам проходят партизанские отряды. Они сделали свое дело, теперь присоединяются к нам. Среди партизан женщины и дети.
Нас никто не встречает, тут нет гражданского населения. Кого фашисты уничтожили, а кто скрылся в лесах. Скоро небось вернутся. Говорят, что многих лужан враг угнал к Нарве.
Показалась река Нарва, затянутая льдом.
Уже полтора месяца мы в непрерывных боях. Приткнуться бы где-нибудь да выспаться хорошенько!.. То мо
розно, то оттепель — сырая, противная. И туманы давят душу.
Сегодня двенадцатое февраля. Уже месяц и пятнадцать дней, как мне исполнилось двадцать. Бессонны мои записи.
МОЙ КОНЬ-МОЙ БРАТ
Восседая на своем коне, еду выбирать новый рубеж для роты. Навстречу мне белый всадник с маленькими усиками, орлиным носом. Поравнялись, оба спешились.
— Привет, брат армянин!..
Это начальник инженерной службы дивизии майор Арто Хачикян. Он ереванский. Высокий, плечистый, внушительный мужчина.
У меня к седлу прилажен хурджин с припасом. Я вынул из него водку. Но Хачикян пить отказался.
— Давно ты из Армении? — спросил он.
— С лета сорок первого.
— Я тоже!..— Он показал рукой в сторону Нарвы.— Необходимо форсировать реку, пока лед держит. Мы вчера с разведчиками побывали на том берегу.
Арто вдруг предложил мне поменяться конями.
— Он у меня бешеный какой-то,— сказал Арто,— не могу с ним сладить. Ну и к тому же привычки, видно, нет.
Я с радостью помог бы ему, но расстаться с конем, к которому я успел уже привязаться... Арто почувствовал, что я колеблюсь, и не стал настаивать.
Мы разъехались, договорившись встретиться.
Арто Хачикян заронил мне в душу тоску по Армении, частицу тепла в этой вечной стуже. Ведь даже Баграта Хачунца я уже давно не видал.
Интересно, поет ли Арто «Крунк»? Стало грустно, вот-вот всплакну. Сердце захолонуло. И кто его согреет? Шуры рядом нет, дыхание родины испарилось... И когда только кончится эта война? Тут я поймал себя на том, что совсем позабыл о Маро. Я поцеловал торчащие уши коня. Как хорошо, что я не обменял его.
Сегодня опять навалило снегу. Странно, но сегодня праздник. Праздник на фронте: немцы бежали за Нарву, засели на левом берегу.
Мы с Сахновым еле пробираемся по глубокому снегу. Конь мой бредет медленно, с трудом.
Направляемся знакомиться с новыми позициями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30