Наутро, позавтракав в столовой, я вышел на шоссе. Неиссякаемым потоком шли по нему грузовые машины
в сторону Кенигсберга. Я вскочил в кузов одной из них и поехал.
Ищу свою дивизию. Но никто не знает, где она находится. Я уж начинаю бояться, как бы ребята из особого отдела не сцапали меня в качестве дезертира. Сумею ли я тогда убедить их, что сбежал из батальона для выздоравливающих, чтобы разыскать свою дивизию — свой дом.
Я уж и надежду потерял, да вдруг счастливая случайность: вижу на обочине дороги, у землянок, стоит знакомая машина. Неужто нашего комдива? Точно. Узнаю и шофера.
Не успел поздороваться с шофером, как из землянки вышли наш генерал и его замполит. Я вытянулся перед ними:
— Товарищ генерал, разрешите доложить? Выписался из госпиталя и вот ищу свой полк...
Он узнал меня:
— А, очень рад. Едемте с нами.
Я уселся на мягкое сиденье. Генерал сказал замполиту:
— Надо собрать из госпиталей всех наших людей.
Под вечер я добрался до своей роты. Сменивший меня офицер погиб. Теперь уж другой вместо него.
— У нас очень много потерь,— сказал он.
Старых моих солдат в живых осталось всего ничего, человек двадцать. И Сахнов, слава богу, жив. Они все радостно окружили меня. Я соединился с командиром полка, доложил о возвращении.
— Рад, что прибыл,— сказал он.— Мы, между прочим, представили тебя к ордену. Ну, принимай свою роту.
Зима, снег.
А в горах наших сейчас уже весна.
Сахнов передал мне пачку писем.
— Это все, что вам пришло,— сказал он виновато.— И уж простите меня... Саблю я вашу не уберег...
Мою саблю, ту, что мне подарил полковник Рудко на Нарвском плацдарме? Ах, как досадно! Но я стараюсь не выказать своего огорчения Сахнову. Спрашиваю, есть ли весточки от Гали.
же картина. Только немецкая река Преголь уносит трупы немцев.
Почему все это так? Зачем? — донимает меня этот вопрос.
Зачем?..
Ответа нет. Нет... А почему нет? Кто же должен ответить за пролитую кровь, за разрушения?..
Чуть задремлю, и передо мной тотчас песок Балхаша и Шура. Просыпаюсь — и чудится, будто слышу голос Шуры:
«Забыл уж меня?..»
Ослепнуть мне, если забыл...
Командующий нашим фронтом теперь маршал Василевский. Имя его всем хорошо известно и популярно. Он заменил Черняховского.
Чуть севернее от нас Первый Прибалтийский фронт. Им командует генерал армии Иван Христофорович Баграмян. Мне думается, что настоящее его имя Ованес. У армян это то же, что у русских Иван. Кто-то сказал мне, что генерал родом из Карабаха. Мечтаю хоть разок увидать полководца-армянина.
Я на старом своем НП. Каждый раз, залезая в окоп, смотрю, нет ли в нем следов моей крови. Но тот снег давно уж растаял и унес с собой мою кровь.
Противник время от времени контратакует нас, но безуспешно.
Весна. Март. Только теперь я заметил, как много тут вишневых деревьев. Маленькие, какие-то придавленные. И все они изранены, побиты. Тяжело и деревьям на фронте.
Диво дивное: раненые деревья вдруг зацвели. Зацвели среди рвов и воронок, заулыбались, осветили развороченную землю. Ах, бессовестная весна, как ты можешь так невинно, так искусно улыбаться?..
Троих солдат из моей роты убило, четверых ранило. Этих отправили в госпиталь. Все множатся и множатся могилы наших ребят на этой прусской земле. Я говорю Ерину:
— Земля, где наши могилы, должна быть нашей.
Ерин насупился.
— В старину тут жили славяне,— сказал он,— потом пруссаки захватили у них землю... Ничего, теперь мы вернем ее обратно.
Сегодня второе апреля. Три месяца и пять дней, как мне двадцать один год. В записях моих уверенность.
ЛЮДИ, УЖЕ ВЕСНА...
По-весеннему греет солнце. Окоп мой зазеленел. Трава мягкая. Хочется лечь и попросить Сахнова засыпать меня землей.
— Хочу заснуть вечным сном. Шура ведь спит...
Над землей теплый пар. А вон у пулемета стебелек
полевой гвоздики покачивает головкой, бьется о ствол.
Внизу рокочет Преголь, а мне вспоминается фиалка, та, из наших ущелий...
Восход. Пытаемся штурмом овладеть Кенигсбергом. Не удается.
Мои записи веду на немецкой бумаге. Она белая, гладкая, и ее много.
Зашел Лусеген. Он мрачен, на глазах слезы.
— Убьют меня сегодня...
Мне вспомнился Гопин, и я ничего не сказал.
Он тяжело посмотрел на меня.
— Крест потерял...
— Какой еще крест?
— Тот, что мать мне с собой дала, крест Ани. Потерял вместе с бумажником. Там был еще и комсомольский билет, и письма матери тоже...
— Ну что ты! Мы же на фронте, и не такое бывает. Потерял так потерял...
— Меня убьют...
Ну как его успокоить?.. Как уверить, что он не будет убит? Каждый день ведь кто-нибудь из моих ребят гибнет здесь, под стенами Кенигсберга...
Мне жаль Лусегена. И ему жаль, что потерял крест Ани. Кто знает, может, от потерянного Ани только этот крест и оставался?.. А теперь вот и он утерян...
Лусеген безутешен. Он отчаялся. А отчаяние страшнее врага.
Вечер. Я пошел в штаб поблизости, поговорить о боеприпасах. На утро назначено наступление.
Какое сегодня число?.. Не помню. Только знаю, что в наших ущельях уже цветут фиалки...
В штабе один из знакомых офицеров протянул мне небольшой черный кожаный бумажник.
— Нашел. Там, по-моему, написано что-то на вашем языке.
Письма на армянском языке. И крест!.. Под счастливой звездой ты родился, Лусеген! Нашелся твой крест.
Я вернулся в роту. Лусеген палит из своего миномета. Молчаливый и мрачный, ожесточенно бьет — мина за миной.
— Ты еще жив, Лусеген?
— Убьют,— проворчал он.— Крест-то мой потерян.
Я сунул ему его крест. Он от радости грохнулся на колени и приложился губами к кресту, совсем как в молельне.
— Все! — сказал он уверенно.— Теперь буду жить!
Поздно вечером его ранило в ногу. Рана не тяжелая.
Я проводил его в тыл.
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь у Балтийского моря, в Восточной Пруссии. Надо сказать, что воевать нам здесь, под Кенигсбергом, легче. Во всяком случае, так мне кажется. Может, это оттого, что я уже давно солдат? А может, потому, что мы в Германии, в логове врага? И хотя ведем мы здесь тяжелые, кровопролитные бои, но переношу я их относительно легко. Мы даже иногда с моими людьми поем под грохот наших минометов.
Утро. Я сбросил с себя полушубок. На мне шинель. И в ушанке жарко. Чувствую теплое дыхание весны.
Мы побеждаем фашизм...
Ночью прошел дождь, первый весенний дождь.
Сейчас надо мной светит доброе, нежаркое солнце, синеет покойное небо. Все кажется необыкновенным. И даже грохот орудий и минометов сейчас какой-то другой, не столь грозный...
На дороге, ведущей к нашим позициям, валяется перевернутая повозка. Под ней раскрытая книга. Я подошел поближе и ахнул от удивления. Раффи?! Дух захватило. Подлез под повозку, вытянул книгу. Нет, это не Раффи, это Мурацан, его «Геворг Марзпетуни» на русском языке. Обложка оторвана, но все страницы на месте. Надо же, куда ее занесло, любимую книгу детства,
великую легенду о героическом прошлом моего народа.
Мои ребята разожгли было костер, хотели воды погреть, но начался бой, и сейчас они у минометов. Я подержал книгу над горячей золой и страницу за страницей высушил ее. Милая ты моя, как ты сюда попала, кто пронес тебя от родной земли до этих чужедальних краев?..
Вечером к нам на позиции зашел командир полка. Увидав книгу, он спросил:
— Что за книга?
Я рассказал. Он попросил ее на ночь, хоть перелистать. А утром снова зашел и говорит:
— Глаз не сомкнул. Очень занимательная. Да, у вас, армян, история героическая и народ храбрый, самоотверженный. Надо, чтоб люди почитали эту книгу.
Командир полка посоветовал всем офицерам в полку прочесть «Геворга Марзпетуни». Первым читал начальник штаба полка майор Прикул. Закончив, он расписался на последней странице. За ним все, кто читал, тоже расписывались. Скоро полей не осталось, пришлось подклеить белой бумаги.
В эти дни в нашем 261-м стрелковом полку много говорили о «Геворге Марзпетуни». И казалось, что полководец минувших столетий снова сражается в наших рядах.
Сахнов никак не может правильно произнести «Кенигсберг». И все чертыхается.
— Вот ведь придумали, не выговоришь!..
Серый город виден ясно и отчетливо. Крепостной вал цитадели, купола храмов, река и многое другое. Он похож на сжатый кулак.
Ночью был дождь, а утром выглянуло солнце, и крыши домов заблестели. Но это только на мгновение. Солнце спряталось, и снова перед нами серый, мрачный город.
Меня вызвали в штаб полка: нам сообщают кое-какие дополнительные подробности о Кенигсберге. Перед боем все надо знать, если даже перед нами небольшая высотка с засевшим за ней противником. А тут огромный город. И брать его будет ох как нелегко! Во всей Европе не много эдаких крепостей. Издревле он окружен укреплениями. А перед первой мировой войной немцы еще построили линию железобетонных оборонительных сооружений, понаставили форты на берегу Преголя...
Нашей дивизии предстоит штурмовать восьмой форт.
Выглядит он грозно, на высоком, длинном холме, нависающем над рекой.
— Крепкий орешек! — говорит о нем начальник штаба дивизии.— Стены кирпичные, в три метра толщиной. И такие же мощные оборонительные сооружения по обе стороны стен...
Начальник штаба ничего не преувеличивает. Все это серьезно, но не страшно. И какою бы мощной ни была эта крепость, мы уверены, что возьмем ее. Одолеем. С боевых башен противник может вести круговой обстрел, контролируя каждый метр на подступах к городу. В крепости лабиринт подземных ходов, укреплены арсеналы...
— Форт, который мы должны занять, очень силен. В нем установлено шестьдесят четыре тяжелых пулемета,— объясняет начальник штаба.— Каждый пулемет обслуживают три смены расчетов. Им придано десять артиллерийских батарей...
Все эти сведения точны: форт хорошо просматривается в бинокли и даже невооруженным глазом.
Утро. Началось генеральное сражение наших войск за Кенигсберг.
Моя рота вблизи одной из башен форта, который предстоит брать нашему полку. Ночью мы вырыли надежные укрытия для минометов и теперь бьем по крепости.
Штурм начался в восемь тридцать утра. Грохочет само небо, скрытое от нас столбами взрывающейся земли. Все кругом горит, пылает. В секунду несколько сот мин, снарядов и бомб обрушивается на головы противника.
Сахнов то и дело утирает пот со лба.
— В штыковую атаку бы надо пойти,— говорит он.— Эдакий орех только штыком и пропорешь.
Его слова вызывают у солдат смех. Как бы не так, подойдешь к ней, к такой твердыне, со штыком...
Четыре дня и ночи мы бьем по Кенигсбергу. Стволы минометов перегреваются. Я периодически даю им «отдых», то одному, то другому. Эдак на полчаса. И солдаты по очереди спят понемногу прямо у минометов или в траншеях. У меня глаза воспаленные, веки набрякшие, еле на ногах держусь от усталости. Но тяжести в голове нет, и ко сну не клонит.
Наши фланговые части ворвались в город. Мне об этом сообщили по рации, и я тут же передал новость своим солдатам. Они приободрились. Их особенно воодушевляют беспрерывные атаки нашей авиации.
Полдень. Мне приказали приблизиться к крепости. Мы взвалили минометы на плечи и бегом проделали два километра. Земля у нас под ногами разворочена, взрыхлена, хоть сейчас бросай в нее семена пшеницы — даст всходы.
Моя рота уже в пределах города. Мы установили минометы под стеной внутренней линии обороны и бьем по крепостным башням, откуда пулеметы противника все еще преграждают путь нашей пехоте.
Бой смертельный. Деремся на улицах, в развалинах домов. И часто врукопашную. Пехота наша несет большие потери. Улицы здесь узкие. Здания обрушиваются прямо нам на позиции. Тут и там трупы гитлеровцев, и все больше офицерье.
Вот рухнула башня. Оттуда кинулись вниз несколько солдат противника и разбились на грудах камней и кирпича. Из ближних развалин вышли три немца. В руках у каждого по белому флажку.
— Сдаемся...
Они испуганны и растерянны. Через переводчика спрашиваю:
— Что же вы раньше думали? Конец ведь вам. Город зря погубили.
Один из немцев, старший по званию, сказал:
— А почему вы не сдавались под Москвой?
— Неудачное сопоставление. Москвы вам бы как своих ушей не видать. И к тому же там никто из наших не сдавался в плен, как вы сейчас.— Немец перекосился.
— Да, да. Мы не сдавались, а вы сдаетесь. Так не лучше ли было сделать это раньше?
Немец в ярости закинул подальше белый флажок и молча уткнулся лицом в ладони.
Кенигсберг погибает.
Ночь на шестое апреля. Штурмуем внутреннюю линию укрепления города. Небо и земля смешались. Атакуем беспрерывно. Сахнов с Мушегом подорвали еще одну башню. Едва рассеялась пыль, стали группами вы-
ходить немцы. Сдаются. К нам и генерал даже попал.
Девятое апреля. Тишина.
Сахнов где-то добыл мне великолепной бумаги и самописку.
Из окон полуразрушенных зданий свисают белые флаги.
Кенигсберг капитулирует.
Мы под стенами цитадели. Тишина.
Солдаты мои варят в котелках еду.
Бронзовая голова кайзера Вильгельма раздвоена, ногу его лошади оторвало. У постамента тела двух убитых фашистов.
Узкие трамвайные вагоны лежат поваленные. Окна разрушенных зданий подобны глазницам слепого.
Ко мне подошли двое детишек, просят хлеб*
— Брот, брот,
Белобрысые мальчонки. Кроткие, испуганные. Сахнов отдал им весь наш паек: хлеб, сахар, масло.
— В войне больше всего жаль детей,— вздохнул Сахнов. И, помолчав, добавил: — Вы и про этих напишите, тоже ведь горе мыкают не по своей воле...
И женщины подошли к нам. Я вздрогнул — так одна из них показалась похожей на Шуру!.. Не забыл ли я, где могила Шуры? Нет, не забыл... Женщины попросили курева. Мы дали им.
— Ну и что скажут фрау?
Фрау молчат.
— По душе вам война?
Фрау молчат.
Под ухом у меня затрещал полевой телефон. Это командир полка.
— В городском саду засели эсэсовцы. Для ориентира— там неподалеку могила Канта. Ударь туда своими минометами.
Сахнов побежал поднимать роту. Бойцы побросали свои котелки как были, на огне, и ринулись к орудиям.
Такой хороший день...
Весна. Где-то на дереве поет скворец. И я будто дома, у нас в саду. Слушаю песнь нашего скворца. И слышу плач моей матери.
— Мамочка, милая, потерпи еще немного. Как бы то ни было, я вернусь.
Итак, нам предстоит атаковать эсэсовцев.
Сахнов неспокоен. Его Галя должна была уже родить.
Рота моя выступает.
Идем в бой...
Встретил братьев Буткевичей. Они одеты по-походному. Через плечо скатки шинелей.
— Вот, уходим,— сказал Витя.—Прощайте!..
— Но куда?.. И почему?..
— В суворовское училище. Это мы сами так захотели. Никто нас не принуждал. Да и война ведь уже кончается. Прощайте.
— Счастливого пути, ребята! — Я обнял их.— Желаю вам счастья! Большого, долгого счастья!..
На груди у каждого из братьев по две медали «За отвагу» и по ордену Красной Звезды. Сердце у меня сжалось! Милые мальчики, ведь в нашу победу и они вложили немалую толику...
Счастливого пути, дорогие мои, храбрые мальчишки! Счастливого пути!..
Я поспешил уйти, чтоб ребята не увидели навернувшихся мне на глаза слез...
Эсэсовцы сопротивлялись целый день и целую ночь, но к утру они все же сдались. А не сдались бы, так мы всех до одного уничтожили бы.
Сахнов развел костер прямо в окопе.
— Идите погрейтесь, сынок.
Никто уже больше не боится, что враг приметит дым костра и начнет бить в нас. Ему теперь не до того.
Мы овладели Кенигсбергом и гоним противника к морю. Сегодня четырнадцатое апреля. Вчера наши войска освободили столицу Австрии Вену. Вена... Я знаю, что в этом городе есть представительство мхитаристской конгрегации 1 и хранилище древних армянских рукописей. Не пострадали ли в войне манускрипты? Будем надеяться, что рукописи в Вене уцелели. О Вене писал в своей «Рушанской скале» Наири Зарьян. Как бы то ни было, гитлеровцам капут...
Мне позвонили из штаба йолка. Начальник штаба майор Прикул, милый, смуглый, высокий латыш.
— Наши войска подошли к Берлину, друг мой. Бои идут на подступах к городу.
— Мы направимся туда? — спросил я.
— Наш путь лежит к морю...
К Балтийскому морю. Левым берегом Преголя с боями продвигаемся к морю...
Сахнов подоил здоровенную коровушку и протянул мне теплого, дымящегося парного молока.
— Пейте, сынок. Парное, полезно.
— Я что, больной, что ли?..
Эх, отправить бы ее с теленочком да к нам в деревню. В колхозе-то ведь ни одной коровенки небось не осталось...
Двадцать второго апреля советские войска вели бои на подступах к Берлину, а двадцать пятого город был полностью окружен нашими.
Сахнов сетует:
— И почему наш полк не пошлют на Берлин?
— Ничего,—утешаю я.— Здесь тоже перед нами фашисты. Все дороги ведут в Берлин.
— И тем не менее,— разводит руками Сахнов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30