— Зато у нас она долгая...
Вечер. Блиндаж разрушен. К счастью, в нем никого не было, когда его с неба разворотило прямым попаданием бомбы. Теперь мы остались «бездомными». Хотя, конечно, какая уж тут бездомность. Мы уже привычны —
что под крышей, что без крыши... Однако я все же велел восстановить блиндаж.
— Может, новый построить? — предложили солдаты.
— Нет. Восстанавливайте старый. Не испытывайте судьбу, говорят, дважды в одно и то же место бомбы не падают.
Солдаты попробовали разгрести землю и бревна вытащить, но от бревен остались только щепки. Все надо делать сызнова.
Заместитель начальника штаба привел к нам на позиции .шестнадцать человек солдат.
— Принимайте пополнение,— сказал он.— С сегодняшнего дня они на довольствии.
— Мне это мало. Надо минимум двадцать восемь человек, чтобы полностью укомплектовать расчеты.
— Принимайте, сколько есть.
Он ушел. Я оглядел новобранцев, прочитал их фамилии по списку, который мне передал заместитель начальника штаба.
Спросил у двоих:
— Вы, как мне кажется, были на фронте, да?
— Так точно.
Я обрадовался тому, что угадал в них фронтовиков. Они были на войне, потом их ранило, лежали в госпитале и вот после излечения попали к нам в полк. Все остальные— новички. Пороха еще не нюхали. Все голубоглазые и какие-то непоседливые, нетерпеливые. Удивило меня и то, что новичков этих совсем не пугает огонь немецкой артиллерии. А мины и снаряды ведь то и дело рвутся вокруг них.
— Вы разумеете, куда прибыли, ребята?
— Разумеем,— в один голос ответили они.— На фронт.
— А что вы еще разумеете?
— А то, что нам воевать с врагом.
— И умирать,— холодно добавил я.
— Все отдадим за Родину!..— сказали новобранцы,— Мы пришли защищать её.
— И только?
— Нет. Еще и врага разгромить окончательно.
— Не так легко его разгромить,— сказал я.— Это требует лишений и жертв. Но я вижу, что вы готовы к этому. Курите?
Все курят. Я угостил их махоркой из моих запасов и сказал, что первым делом неплохо бы что-нибудь спеть. Они не удивились. И никто не спросил: а что, если немец услышит? Услышит — и пусть себе слышит. Что ж нам теперь, и не петь из-за него? Мы и так уж давно не пели.
Новички затянули песню, с завистью поглядывая на нас — фронтовиков. Эти ребята завидуют нам! А чему завидуют? Тому, что мы уже бывалые воины, а они только первый день здесь? Или тому, что смерть всегда ходит рядом с нами, что мы гибнем и остаемся лежать без могил?..
Я распределил ребят по расчетам. Хорошо, теперь, по крайней мере, каждый миномет обслуживают три человека.
Один из двух наших новичков, бывших уже раньше на фронте, защищал Брест.
— Как удалось оттуда выбраться? — спросил я его.
— Бывают на свете чудеса,— улыбнулся он.
Брест первым принял на себя всю тяжесть удара гитлеровской Германии и героически противостоял врагу, показал Европе, что можно одолеть «несокрушимые» немецкие армии...
Раз в три дня мы выпускаем наш «Боевой листок» — рукописный (какой уж получается). В очередном номере я начертал крупными буквами: «Товарищи солдаты и офицеры, с нами вместе воюет герой Бреста — Василий Алексеев. Честь ему и слава!» Прочитав листок, Василий зашел ко мне.
— Зачем вы назвали меня героем? — огорченно спросил он.— Какое уж там геройство, если Брест все же пал и в конце концов оказался в руках врага?
— Да,— согласился я,— но там сражались герои...
Спустя несколько дней я доложил о Василии Алексееве командиру полка и попросил представить его к награждению орденом как защитника Бреста.
Командир полка одобрил мое предложение.
Блиндаж мой восстановлен.
Ребята прозвали Василия — Василием Брестским. И это, я вижу, нравится ему. Он ведь первым из нас на собственной шкуре познал зверство гитлеровских поиск.
— Это было на рассвете двадцать второго июня,— рассказывает по моей просьбе солдатам подразделения Василий Брестский — В первый же день войны Германия бросила против нас сто восемьдесят одну дивизию и восемнадцать бригад. Это в общей сложности пять с половиной миллионов солдат, четыре тысячи танков, пять тысяч боевых самолетов, пятьдесят тысяч орудий. Страсть какая силища!
Я смотрю на Василия и думаю: самый страшный наш день в этой войне — двадцать второе июня сорок первого года. С тех пор прошло три года, и противник уже познал силу наших ударов, но двадцать второе июня останется в нашей памяти как самый черный день. Василий в тот день был в Бресте и грудью встретил врага. А я был дома и узнал о войне спустя четыре часа после ее начала.
Не будь того дня, и не пришлось бы пропадать в этих болотах, и не думал бы я каждый день, кого из нас будут хоронить завтра. Не будь того дня, я, может, уже был бы женат на Маро и сейчас не проливали бы слез в тревоге за меня ни она, ни моя мать.
Не будь того дня... Но день тот должен был быть — летний, солнечный. Как звено в цепи времени. День этот должен был быть, но не днем начала столь страшной войны.
Василий рассказывает о том первом кровавом рассвете, о том черном дне.
— В случайности я не верю,— сказал он в заключение— Но в одно верю определенно: врага мы с нашей земли прогоним и я снова вступлю в Брест. И знаете что? Я верю, что это произойдет на рассвете! Непременно.
И я верю, Василий.
Сегодня двадцать пятое июля. Через пять месяцев и три дня мне исполнится двадцать один год. В записях моих ожидание рассвета.
НАРВА НАША
Мы пропитались кровью. Все в земле, в земле. Наступаем на город Нарву.
Ночь. Никто не спит. Да и какая же это ночь — белая ночь! Ищу себе место для нового наблюдательного пункта, для нового наступления.
Солнце взошло, зейтунцы...
Чудеса, да и только. В сердце звенит песнь моих дедов-храбрецов. Кровь в жилах обновляется. Песню наигрывает ^на аккордеоне мой знакомый инженер-капитан, тот самый эстонец из восьмого эстонского корпуса. Увидев меня, он спрашивает:
— Что, нравится?
— Так это же родная, наша, армянская! — говорю я.— Откуда вы ее знаете?
— Давно уже. И не помню откуда...
Солнце взошло, зейтунцы...
Идем в наступление. Невинное слово «наступление». В нашей обстановке точнее было бы сказать: «Идем на смерть!»
Солнце взошло, зейтунцы...
Подумайте только, откуда и куда добрался зов крови армянской!
Нарва в огне и дыму. Что ж, наступление. Атакуем час, два, три часа, целую вечность!..
Только под вечер нам удалось ворваться в Нарву.
Всюду блеск битого стекла и подков на трупах лошадей. Посреди улицы брошена помятая детская коляска, раздавленная черная кошка... Из коляски слышу детский крик. Нет, не из коляски... Это из разрушенного дома выскочила на улицу золотокосая девушка. Солнце взошло...
От девушки веет теплом... Я плачу о разрушенном Зейтуне, о моем погибшем друге Иване.
Кто-то касается моего плеча. Шура! Я кричу по-армянски:
— Солнце взошло, зейтунцы!..
Река постепенно светлеет, унося кроваво-красные воды.
Лето, июль.
Мы совсем обескровлены.
По новому мосту прибыл нам на смену новый полк.
С того берега вернулся Сахнов. Откуда-то добыл и привел двух коней.
Наш полк в полном составе снялся с позиций. В полном составе? Остались-то всего крохи.
Вечер цвета абрикоса. Мы на конях перешли реку. Уходим в тыл на пополнение.
Ночь. Мирно горят наши костры. Небо над нами такое близкое и родное... Давно не видал я неба.
Проснулся к утру. На мне зеленая шинель. Кто это позаботился? Сахнов, видя мое изумление, говорит:
— Шура это принесла. Когда заснули, она пришла и укрыла вас.
Чуть в сторонке, у костра, обхватив колени, сидит Шура. С отблеском пламени на коленях, на лице она необыкновенно хороша в этот миг.
Вокруг удивительный покой. Мы уже далеко от фронта. Зеленый лес, зеленое спокойствие.
Мы с Шурой купаемся в реке возле Кингисеппа. Далеко забрели, в волшебный уголок. Я оставил Шуру на берегу и углубился в лес, набрать ей малины.
Сегодня двадцать восьмое июля. Через пять месяцев мне исполнится двадцать один год. В записях моих горечь.
У МЕНЯ СНОВА ЕСТЬ ЛОШАДИ
Кингисепп расположен у берега Луги. Река эта очень большая. Была бы такая у нас в горах — все земли бы напоила. В Луге водится какая-то необыкновенная рыбешка; когда сваришь ее — отдает мятой.
Я уже получил пополнение. Есть среди новеньких «старик» по фамилии Болотный. Ему сорок шесть лет. Интересно, когда мне стукнет сорок шесть (если доживу), я тоже буду считать себя стариком?
У нас все, даже Сахнов, называют Болотного Стариком.
Как-то Старик зашел ко мне, почтительно представился:
— Я родом из Гатчины...
— Знаю,— сказал я.— Знаю из личного дела.
— Но вы не знаете, что у меня там родные и там мой колхоз.
— Да, этого я не знаю.
— Позвольте мне съездить в свою деревню. Фашисты там все сожгли и разрушили. Взгляну, что с избой... Может, жена и трое детишек живы?..
Я молчу. Ну как отпустить его? Нет у меня на это права. А он смотрит на меня с такой надеждой, что отказать ему равносильно тому, что убить. Что мне делать?..
— Прошу вас, разрешите?..
Нет, не могу я ему отказать. Гляжу на карту. До Гатчины верхом чуть больше двух дней пути. И столько же обратно. Поезда, жаль, еще не ходят. Тогда бы Старик добрался туда за десять часов. Ничего не случится, мы не пять, а все десять дней еще тут пробудем, успеет возвратиться.
— Хорошо, разрешаю!..
Давно я не видел счастливого лица. Старик так радовался, что я даже удивился. В наши дни — и так радоваться? К тому же на фронте? Хоть бы он нашел своих живыми!
Мой дом отсюда далеко. Пусть хоть этот человек побывает дома, встретится с родными.
Я дал ему лошадь. Обо всем доложил потом начальству. На следующий день после его отъезда вечером к нам в расположение прибыл командир дивизии. В штабе срочно собрали всех офицеров.
— Завтра отправляемся на запад,— сказал командир дивизии.— Дойдем до Луги, а там погрузимся в эшелоны и через Псков будем продвигаться к фронту...
Это нас не удивило. Наше дело шагать вперед, возводить рубежи, рыть окопы.
Наш пополненный полк погрузился в эшелоны. Тронули к Пскову.
От Пскова свернули на запад и через Эстонию въехали в Латвию.
Снова едем на передовую.
На одной из станций я обменял свой трехдневный паек хлеба на флакон «Красной Москвы». Для Шуры.
— От тебя пахнет землей, блиндажом. Перебей духами.
Сегодня шестое августа. Через четыре месяца и двадцать два дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои в поре созревания.
ПОГИБШИМ НУЖНЫ могилы
Августовское солнце прокалило вагоны.
Я часто заглядываю к капитану Гопину — сыграть партию в шахматы. Как-то на одной из станций он предложил мне:
— Тут есть в автолавке Военторга одеколон. Сходим купим?
Купили целых пять флаконов. На все какие были деньги. Гопин разбавил одеколон водой, и жидкость стала молочно-белой.
Я хватанул полный стакан. Отвратительная бурда! Когда пьешь, еще ничего, но потом башка раскалывается. Словно молотом бьет мне в мозг одеколон; в желудке буря, как заворот кишок, и тошнит...
— Ничего, пройдет,— сказал Гопин.
Целую неделю бушевал во мне одеколон.
На одной из станций Гопин обратился к командиру полка:
— Мой дом отсюда в трехстах километрах. Разрешите съездить? Может, из родных кого разыщу. Я потом нагоню эшелон. Поверьте?..
Командир полка развел руками:
— Да разве это в моей власти, капитан?
Гопин мрачно глянул в направлении своего дома.
— Убьют меня, и очень скоро. Я это чувствую...
Его сжигала тоска и печаль. Долго-долго вглядывался в даль.
Наш эшелон пересек Западную Двину, Даугаву, как называют ее латыши.
Красивая земля Латвия, много воды, равнинная и зеленая. Какая-то в ней девственная нежность.
Близ Елгавы идут тяжелые бои. Все тотчас забыто: и тихий шелест травы, и зловещее пророчество Гопина, и отвратительный вкус одеколона.
Мы снова на фронте. Расположились в редком лесу.
Штабной связной привел ко мне какого-то журналиста.
— Я хочу напАсать очерк о вашей роте,— сказал он.— Можно?
— Почему бы и нет! Рота славно воевала, особенно на Нарвском плацдарме.
— Отлично,—обрадовался журналист.— Тогда с Нарвы и начнем. Как ваши имя, фамилия?
— Пишите от имени Ивана Филиппова.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Но вы не похожи на русского...
— Да,— ответил я.— Это не я Иван Филиппов. Он был старше меня всего на три года. Ни разу в жизни даже не влюблялся. Из Старой Руссы родом. И напишите еще о старшем лейтенанте Борисове. Пишите о погибших. Погибшим нужны могилы, нужна память о них...
Идем осматривать место нашего завтрашнего боя. Рядом со мной шагает капитан Гопин. Мрачный. Я спрашиваю его:
— Твои живы?
— Кто знает... Пишу письма, а ответов не получаю. В нашем городе были немцы.
До рассвета еще далеко. Под покровом темноты мы добрались до холмов. Здесь ведет бои уже выдохшийся, обескровленный полк. Нашему полку предстоит через их позиции выйти в наступление. Перед нами Елгава, за ней Рига. Гитлеровцы зубами держатся за Елгаву — ключ к Балтийскому морю. Мы же рвемся завладеть ею.
В окопах дожидаемся рассвета.
Ко мне подполз Гопин. От него, как мне кажется, все еще несет одеколоном.
— Сегодня меня убьют.
— Не говори глупостей,— пытался я успокоить его.
— Убьют! — почти закричал он.— Ты уж похлопочи тогда перед командованием: пусть представят меня к ордену Отечественной войны I степени. И пошли его жене, пусть будет память обо мне, если жива...
Немецкие пулеметы буквально стригут землю.
Мы изучили местность, определили направление нашего удара. И пошли обратно. Туда идти было легко — шли ночью, а сейчас уже светло. Только мы вылезли из траншей, противник с новой силой застрочил из пулеметов. Впереди бежал Гопин. Гимнастерка у него на спине потемнела от пота. Еще немного — и добежим до низины, там нас огонь не достанет. Вот-вот добежим... Гопин упал. Успел заметить, что глаза у него закатились. Не помню, как я оказался в наших окопах.
— Гопин убит! — с досадой крикнул командир полка.— Надо хоть тело подобрать!..
Кто-то протянул мне длинную палку с крюком на конце, я подполз к Гопину, зацепил его за пояс и с трудом подтянул к себе. Гопин убит!.. Я вынул из кармана его документы. В партбилете лежала фотография: женщина и трое малышей. На фотографии свежая кровь. Еще там было пятьсот рублей и адрес. Я снял с его руки часы, и мы похоронили Гопина.
Вернулись в окопы. Поговорили между собой, деньги надо отправить по адресу. Может, семья все же выжила. Часы не пошлешь. Решили продать их с «аукциона».
— Восемьсот рублей! Кто больше? — крикнул я.
— Тысяча!.. Тысяча восемьсот!.. Две тысячи пятьсот!..
Остановились на трех тысячах. Все три тысячи пятьсот рублей мы отправили жене Гопина. Найдут ли они адресата? Кто знает...
Мы заняли рубежи и начали наступление. Мною овладела какая-то спокойная уверенность: я знаю, что через два-три дня мы будем в Елгаве.
Гопина посмертно представили к награде.
Сегодня двенадцатое августа. Через четыре месяца и шестнадцать дней мне исполнится двадцать один год. В записях моих уверенность.
КУСОЧЕК РОДИНЫ
Наблюдательный пункт свой я установил на холме, где убили Гопина. Сахнов почесал затылок.
— Отсюда фрицы даже дымок моей цигарки заметят.
— Ну, так ты не кури. Лошади устроены?
— Порядок,— ответил он.
Я вспомнил моего коня, которого мы съели на Нарвском плацдарме. Защемило сердце. Новый мой конь великолепен: серый в яблоках, с длинной шеей, с тонкими, быстрыми ногами. Однажды, испуганный грохотом артиллерийских залпов, он вдруг сорвался с коновязи и понесся в сторону вражеских окопов. Сахнов погнался за ним и страшно меня этим испугал. Дьявольская сцена конь мчится по полю, голова поднята, грива развевается по ветру. На мгновение он остановился, заржал, тряся головой, и снова помчался. Кричу Сахнову, чтоб вернулся, черт с ним, с конем. Но Сахнов не слышит меня.
Можно только представить, как Сахнову удалось поймать лошадь и привести обратно. В окоп он ввалился запаренный.
— И вовсе он не испугался, ваш разбойник,— сказал, смеясь, Сахнов.— Просто кобылку учуял на той стороне. Бесстыжий...
Моя рота крушит укрепления врага. Меня радует, что позиции противника хорошо просматриваются и я бью как хочу.
Сахнов протягивает мне две дольки чеснока:
— Натрите ноздри, не то трупный смрад одолеет.
Мы сломили сопротивление противника и ворвались на его позиции.
Идем вперед. Сахнов захватил повозку с немецким обмундированием. Немецкая повозка зеленого цвета, на четырех крепких колесах. Груз — новенькие шинели, сапоги, белье. Сахнов в раздумье рассматривает свои трофеи.
— Эх, вот бы отправить все это к нам в деревню...
Да, было бы неплохо. В его деревне ведь побывали
фашисты.
Вечер. Остановились на хуторе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30