На красноармейцах. Они грузили вагоны на товарной станции. Тогда ватные брюки и куртки смешили его и, казалось, подтверждали отставание Советского Союза. Изменил он отношение и к валенкам, их теперь ласково называли «типарями». Теплая и легкая обувь. Кто бы мог тогда, три года тому назад, поверить, что он в ватных брюках и валенках, в красноармейской шинели и ушанке, с винтовкой на плече, с котелком на поясе будет шагать по занесенным снегом дорогам бескрайней России? Никто. И сам он меньше всех. Хотя в Эстонии уже были советские базы, война казалась далекой. Энн сочувствовал Финляндии, спорил с отцом, который нападал на политику финского правительства, но ему и в голову не приходило, что война затянет
в свой водоворот и Эстонию. А теперь он сам стал солдатом, за ним закреплена винтовка № 489 753, и они идут на фронт, гул которого порой слышится так ясно. Он красноармеец. Один из миллионов.
Вот и исполнилось то, о чем говорили они с отцом в первый день войны. Что, наверное, и ему придется носить солдатскую шинель.
По правде говоря, в то время он довольно-таки неопределенно относился к войне. Фашизм он презирал, к советскому строю относился с предубеждением. С предубеждением, воспитанным еще на школьной скамье, особенно в гимназии. Первый советский год еще не успел выветрить из его головы всю чушь, которую вбивали в нее изо дня в день.
Энн Кальм никогда особенно не интересовался политикой. Читал он, правда, много, но очень редко интересовался произведениями, посвященными социальным и общественным проблемам. Когда в школе говорили, что самую большую опасность для самостоятельности и свободы эстонского народа представляет коммунистическая Россия, он думал так же. Когда в газетах писали, что Советский Союз самая слабая и отсталая страна из великих стран, это и ему казалось верным. Но после революции 1940 года говорить и писать начали другое. Сперва Кальм с сомнением относился к новым истинам. Всерьез принять их он не успел. Он просто привык к новому образу мышления. К тому же новый строй помог ему — из низкооплачиваемого практиканта он стал полноправным планировщиком в коммунальном отделе горисполкома.
Перед Кальмом, отдыхавшим в сугробе снега, вдруг ожили картины прошлого.
Первые дни войны. Он по-детски надеется, что война не дойдет до Эстонии. Его ужасает успех фашистской армии. Почему Красная Армия не переходит в контрнаступление? Неужели и впрямь военная мощь Советского Союза уже парализована? Неужели все, что в последнее время писали газеты и говорили ораторы о промышленной мощи Советского Союза и силе Красной Армии,— пустая болтовня?
Конец июля. Южная Эстония уже оккупирована. Он копает противотанковые рвы. Там находит его мобилизационная повестка. Школьный товарищ советует уклониться. Но он идет на мобилизационный пункт.
Эшелон с мобилизованными пересекает реку Наро-ву. «Куда нас везут?»
И тут возникает вопрос:
«Если бы мы не присоединились к Советскому Союзу, прошла бы война мимо Эстонии?»
Каждый день приносит новые вопросы. И все труднее ему на них ответить.
Они в лагере. Какой-то маленький поселок. Три недели они почти ничего не делают. Учения проводятся больше для виду. Хромает дисциплина. Люди бродят по поселку. На них глазеют, и они жадно смотрят па все. Очереди. ^Хотя в магазинах уже невозможно ничего купить.
«Почему Красная Армия все время отступает?»
Он не находит ответа. Эстонских газет нет, читать по-русски он не умеет. Им, правда, переводят военные сообщения, но Информбюро лишь констатирует, ничего не объясняя.
Снова они грузятся в поезд.
Куда? На фронт?
Нет, их везут далеко на север. На лесоразработки.
Почему их не направили на фронт? Ведь Эстонский территориальный корпус, созданный из бывшей эстонской буржуазной армии, уже воевал.
Никто не может ответить, разъяснить.
В.трудармии, куда они попали, положение было тяжелое. Снабжали плохо. Неожиданно наступили холода, а у большинства не было теплой зимней одежды. Ему выдали шинель, но в сорокаградусный мороз холодно и в ней. Все хуже питание. Бывали дни, когда они получали лишь половину хлебного пайка.
Люди проклинали все на свете.
Как-то он вдруг вспылил:
— Чего вы зря ругаетесь? Это ведь естественно! Все посмотрели на него. Не могли понять.
— Это ж Совдепия! Так он тогда выпалил.
Да, так он сказал. И с этого момента все притаившиеся где-то мысли прорвали плотину. Порой он еще спорил сам с собой. Наконец он больше уже ни в чем не сомневался. На вопросы, ответить на которые он раньше не умел, теперь всегда находился ответ: причиной всего был советский строй. Причиной того, что Красная Армия проигрывает одно сражение за другим. Того, что их загнали в трудармию и так плохо снабжают. Что жители окрестных деревень плохо одеты. И сотен других плохих вещей.
Их политрук был вялый человек, без внутреннего огонька. Симуль, которого он использовал в качестве переводчика и помощника, плохо исполнял свои обязанности. К тому же он не вызывал доверия у Кальма: снюхавшись с хозяйственниками, Симуль потихоньку спекулировал в окрестных деревнях хлебом, предназна-ченным для мобилизованных.
Конец ноября. Он болен. Уверен, что умрет. В начале января поднялся, правда, снова на ноги, но стал настолько апатичным, что даже не интересовался контрнаступлением Красной Армии под Москвой. На все безнадежно, отупело махнул рукой. Безвольно слонялся по лесосеке или бычился где-нибудь в углу барака.
Потом Урал.
Куча отбросов.
Кирсти.
По всему телу Кальма прошла волна стыда, как будто это только что произошло. Он содрогнулся и осмотрелся вокруг.
Вески все еще говорил о хорошей, плотной еде. Потом Тислер начал нахваливать сибирские пельмени. Мяги воспевал шашлык, Соловьев — испеченные в печи пирожки, Агур — копченых угрей, Лийас думал просто о студне, но стеснялся в этом признаться.
Вдруг Тяэгер вскочил, проглотил слюну и рявкнул:
— Заткнитесь, ребята! Не сводите с ума. Кто еще вякнет о ветчине, пельменях или пирожках — по башке тресну! Не терплю самоистязания.
Рявкнул и снова уселся на снег. Мимо них прошел командир хозвзвода.
— Когда по-настоящему поедим? — спросил Кальм,
— Товарищи, понимаете, ужасный снег...— пытался тот отговориться.
Тяэгер преградил ему путь:
— Говори. Твое дело — доставить еду.
— Спокойно, товарищи. Мое дело — доставить из полка, но в полку нет. На складе армии продуктов достаточно, но снег, сами видите. Ужасный снег.
— Снег завалил дороги,— поддержал его Мянд. Как хотелось ему говорить иное! Хотя бы пообещать, что в Беревкине, куда они должны прийти к пяти часам утpa, им дадут свежего хлеба и что там ожидают их полевые кухни. Но, по всей вероятности, в Беревкине положение такое же, как и на прошлой стоянке. По двести граммов сухарей на солдата и на обед немного пшенной похлебки на дне котелка. Повар прячется от солдат. Все злые.
— Никакого порядка,— презрительно бросил Кальм« Вдруг он почувствовал острый голод и рассердился.
Хотя Мянд с удовольствием сказал бы пару желчных слов по адресу снабженческого начальства, он не считал возможным это сделать. Наоборот, он обнадежил людей, что через несколько дней положение улучшится, Ворчаньем живот не наполнишь.
Полк продолжает движение. Подразделения полка теперь растянулись на несколько километров. В каждой роте появились отставшие. А поход не кончается. Дорога поднимается и опускается, извивается то вправо, то влево, бесконечно, с убивающей монотонностью и обилием снега. Пыхтят, чертыхаются, пробиваются шаг за шагом вперед.
С каждым километром солдаты становятся все молчаливее. Тяэгер чаще меняет плечо, на котором тащит пулемет. Про себя он удивляется Вийесу, который едва волочит ноги, но не отстает. Кальм ступает тяжело и громко пыхтит. Полы шинели он заткнул за ремень, чтобы легче было идти. Но винтовку он Тяэгеру пе отдает, хотя друг несколько раз предлагал свою помощь. Сгорбившийся Вески пробивается сквозь снег ровными, сильными шагами. «Крепкий парень! — одобрительно думает Тяэгер. Его помощник Лийас не отстает от него. Ни одним словом Лийас не жалуется, что устал, что он с удовольствием вытянулся бы на снегу и отдыхал, только отдыхал. Тислер часто оступается. И он устал. Агур и Соловьев прут, как быки, упорно и сердито. Больше всего удивляется Тяэгер старшине роты, который сегодня ночью вместо тридцати километров прошел, пожалуй, пятьдесят. Он непрерывно снует взад и вперед. Несет оружие кого-нибудь из уставших, командует, чтобы сильные помогли слабым.
Лес становится реже. За поворотом чернеют низкие, утонувшие в снегу дома.
— Если мы и здесь не остановимся,— ворчит Вийес,— тогда...
К счастью, они пришли к цели сегодняшнего ночного похода. В этой деревне сохранилась большая часть домов. Квартирмейстеры бегают взад и вперед. Звучат приказы.
Старшина роты Рюнк вступил в перепалку с лейтенантом Рейнопом, который не пускает солдат в дом.
— Это здание предназначено...
— Нам,— прерывает Рюнк лейтенанта.— Седьмой роте третьего батальона. Входи, ребята!
— Я запрещаю! — визжит Рейноп.
— Я подчиняюсь своему командиру. Капитан Сауэр приказал нам разместиться в этом доме.— Рюнк не дает себя поколебать.
Возле входа среди красноармейцев проталкивается и Кальм. Ему не нравится поведение Мати. Он не одобрил бы его даже в том случае, если бы ошибся их старшина.
К дверям пробился Мянд.
— Призовите своих людей к порядку, товарищ заместитель командира роты по политчасти,— тоном приказа обращается к нему представитель штаба полка.
Политрук едва владеет собой. Тон Рейнопа, высокомерный, приказной, отношения Рейнопа и Кирсти, усталость — все это слилось в одно.
— Лейтенант Рейноп, этот дом предназначен нам,— вызывающе говорит он.— Рюнк, разместите людей на ночевку!
Впереди всех Рюнк, за ним сердито сопящий Тяэгер входят они в дом. А лейтенант Рейноп спешит к командиру батальона и требует, чтобы тот приказал третьей роте освободить дом. Но капитан Сауэр становится на сторону роты. Подтверждает, что шестой дом с краю деревни действительно предназначен их батальону. Подтверждает, хотя не знает точно, так это или нет.
Седьмая рота заполнила две просторные комнаты дома от стены до стены. Солдаты укладывались на пол бок о бок. Всем было тесно, ворчали друг на друга, но наконец все устроились. Никто не обращал внимания на старушку, сидевшую возле печи. Заметили ее лишь тогда, когда коптилка, горевшая на некрашеном полу, начала дымить и старушка попыталась пройти к столу,
— Пропустите хозяйку к столу, — сказал Рюнк, Мяги устало пробормотал что-то,
— Я сам.—Агур подскочил к лампе и подвернул фитиль.
Старушка снова уселась на скамью у печи и начала разглядывать солдат. Большинство сразу же улеглось спать. Кое-кто грыз выданные Рюнком сухари. Хозяйка поставила самовар. Она предложила Кальму и Лийасу вареной картошки, говоря при этом по-русски.
— Чего она бормочет? — с детской непосредственностью спросил Лийас.
Кальм рассердился:
— Будь повежливее!
Лийас покраснел, но не понял, что он сказал плохого.
— Хозяйка сожалеет, что не может ничего предложить,— перевел Рюнк.— До войны у нее хватило бы пирогов на всех.
Кальм, который собирался улечься не евши, взял большую картофелину, очистил и начал есть. Зашумел самовар, и он выпил полную кружку горячего, как огонь, чая. Только после этого улегся.
На следующее утро во всех соединениях сообщили, что молодой жеребец командира батальона сломал ногу и его пристрелили. Кто хочет жирного супа, может идти с котелком к кухне. У кого душа не принимает конины, тот получит полную поварешку овсяной каши.
Через час осведомленные бойцы уже говорили, что жеребец капитана вовсе не сломал ногу. На самом деле лошадь застрелена по приказу Сауэра и лишь после этого у нее сломана нога. Если эту ногу вообще-то ломали.
2
По мере приближения к фронту старший лейтенант Рейноп — известие о его новом звании пришло во время похода — нервничал все сильнее. Но он умел скрывать это. Свое дело он выполнял с прежней точностью и старательностью. По службе никто и ни в чем не мог упрекнуть его. По мнению начальника штаба полка, Мати Рейноп — идеальный штабной работник, он не забывает ни одного распоряжения, ни одной докладной, у него не теряется ни одна, даже самая пустяковая бумажка, и он пишет замечательно логичные и лаконичные приказы и отчеты. Уставы и распоряжения он знал на память, как адвокат параграфы. Известно было в штабе и то, что лейтенанта, теперь уже старшего лейтенанта, недолюбливали в частях. Начальник штаба объяснял это требовательностью Рейнопа.
Да, старший лейтенант Рейноп действительно умел скрывать, что он нервничает все больше. Такие случаи, как эта перебранка из-за ночевки, когда он вспылил и не смог настоять на своем, были редки. Да вообще он и не нервничал,— это было скорее возбуждение ожидания, предчувствие предстоящих событий. Нет, это не был страх перед передовой. Конечно, трудно предста-^ вить в деталях, как он будет себя чувствовать, например, под огнем шестиствольных немецких минометов, но Рейноп надеялся, что сохранит хладнокровие. Хладно-кровие, спокойствие, умение владеть собой — это главное. Он должен преодолеть все, только тогда он может победить, сделать то, к чему готовился много месяцев. Иначе его кости зароют в какой-нибудь общей могиле, То, что он задумал, не просто сделать. Старший лейтенант непрерывно внушал себе, что он не должен бояться трудностей и опасности. Может помешать начальник штаба, эта бывшая штабная крыса десятого полка, бумажная моль. Начштаба может связать его, Рейнопа, по рукам и ногам. Рейноп не собирался пережидать бой где-нибудь в блиндаже или в убежище. Он должен попасть на передовую. И он сумеет подстроить так, что его пошлют в части с оперативным заданием. Если начальник штаба — каким чудом этот лейтенант, ставший теперь майором, превратился в коммуниста? — своими глупыми распоряжениями будет мешать его намерениям, он найдет помощь у командира полка. Полковник любит, когда штабные офицеры находятся в подразделениях.
Усиливающийся орудийный гул волновал Мати Рейнопа. Он не знал всех подробностей, но предполагал, что под Великими Луками идет сражение, которое окажет значительное влияние на весь ход войны. Завтра они выйдут на подступы к городу. Рейноп радовался, что их дивизию посылают не против окруженного немецкого гарнизона, а на открытый фронт. Немецкое военное руководство, несомненно, бросит сюда дополнительные силы, чтобы перекрыть прорыв Красной Армии и освободить свои войска из кольца окружения. Там, где-то между Великими Луками и Новосокольниками, состоится бой, которого ждет старший лейтенант.
— Политрук сегодня чудной,— заметил Тяэгер Рюнку.
— Знает, что нас ожидает,— сказал Вийес.
— Ты, трус, придержи язык! — хрипло прошептал Рюнк.
Ожидали молча.
Немного погодя Тяэгер начал снова. Он шептал так тихо, что его слышал только Рюнк:
— Не терплю ползать по снегу и замерзать в окопах. Человек не должен, как скотина, рыться в земле. Мне претит все, что я должен теперь делать. Разве это человеческая жизнь? Разве для этого мы существуем Нет. И все же я делаю это. Почему? Потому, что я не могу иначе. Я был бы в своих глазах последним подонком, если бы сейчас грел свою задницу в углу. Ты как-то спросил у меня, ненавижу ли я фашистов. Я их страшно ненавижу, Отто. За мучения и трудности, которые приносит мне каждый новый день. Я бы своимл руками задавил Гитлера. Ей-богу. Как подумаю, что в то время, как мы здесь барахтаемся во льду и снегу, фрицы форсят на улицах Таллина, у меня дыхание спирает. Тогда у меня такая злость, что...
На этот раз Рюнк не приказал ему замолчать.
Рассветало. Сейчас выяснится, заметили их или нет.
Тяэгер по-прежнему ощущал потребность говорить. Он подвинулся еще ближе к Рюнку и зашептал ему на ухо:
— Помыться хочется. По-настоящему. Грешное тело мечтает о горячем полке и мягком березовом венике.
— А здесь разве пару мало! — проворчал Рюнк.
И как бы в подтверждение его слов над их головами просвистела пулеметная очередь.
У Вийеса едва не остановилось сердце.
— А у тебя бока не чешутся? — спросил Тяэгер. Второй очереди не последовало.
— От меня скоро понесет, как от фрица.
— Помолчал бы ты.
Мати Рейноп не мог простить себе двух вещей. Во первых, своего поведения в начале 1941 года. Еще в мае колонель 1 Маймель вызвал его в Пярнуский уезд, на-
Колоне ль — полковник в эстонской буржуазной армии.
мекнул на предстоящие большие события и посоветовал понемногу переходить от пассивного ожидания к делу. Он — ох и дубина же он тогда был! — неправильно оценил соотношение сил. Он не надеялся, что Германия так быстро начнет войну против Советского Союза, и не хотел, чтобы люди из НКВД схватили его где-нибудь в болотах под Пярну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
в свой водоворот и Эстонию. А теперь он сам стал солдатом, за ним закреплена винтовка № 489 753, и они идут на фронт, гул которого порой слышится так ясно. Он красноармеец. Один из миллионов.
Вот и исполнилось то, о чем говорили они с отцом в первый день войны. Что, наверное, и ему придется носить солдатскую шинель.
По правде говоря, в то время он довольно-таки неопределенно относился к войне. Фашизм он презирал, к советскому строю относился с предубеждением. С предубеждением, воспитанным еще на школьной скамье, особенно в гимназии. Первый советский год еще не успел выветрить из его головы всю чушь, которую вбивали в нее изо дня в день.
Энн Кальм никогда особенно не интересовался политикой. Читал он, правда, много, но очень редко интересовался произведениями, посвященными социальным и общественным проблемам. Когда в школе говорили, что самую большую опасность для самостоятельности и свободы эстонского народа представляет коммунистическая Россия, он думал так же. Когда в газетах писали, что Советский Союз самая слабая и отсталая страна из великих стран, это и ему казалось верным. Но после революции 1940 года говорить и писать начали другое. Сперва Кальм с сомнением относился к новым истинам. Всерьез принять их он не успел. Он просто привык к новому образу мышления. К тому же новый строй помог ему — из низкооплачиваемого практиканта он стал полноправным планировщиком в коммунальном отделе горисполкома.
Перед Кальмом, отдыхавшим в сугробе снега, вдруг ожили картины прошлого.
Первые дни войны. Он по-детски надеется, что война не дойдет до Эстонии. Его ужасает успех фашистской армии. Почему Красная Армия не переходит в контрнаступление? Неужели и впрямь военная мощь Советского Союза уже парализована? Неужели все, что в последнее время писали газеты и говорили ораторы о промышленной мощи Советского Союза и силе Красной Армии,— пустая болтовня?
Конец июля. Южная Эстония уже оккупирована. Он копает противотанковые рвы. Там находит его мобилизационная повестка. Школьный товарищ советует уклониться. Но он идет на мобилизационный пункт.
Эшелон с мобилизованными пересекает реку Наро-ву. «Куда нас везут?»
И тут возникает вопрос:
«Если бы мы не присоединились к Советскому Союзу, прошла бы война мимо Эстонии?»
Каждый день приносит новые вопросы. И все труднее ему на них ответить.
Они в лагере. Какой-то маленький поселок. Три недели они почти ничего не делают. Учения проводятся больше для виду. Хромает дисциплина. Люди бродят по поселку. На них глазеют, и они жадно смотрят па все. Очереди. ^Хотя в магазинах уже невозможно ничего купить.
«Почему Красная Армия все время отступает?»
Он не находит ответа. Эстонских газет нет, читать по-русски он не умеет. Им, правда, переводят военные сообщения, но Информбюро лишь констатирует, ничего не объясняя.
Снова они грузятся в поезд.
Куда? На фронт?
Нет, их везут далеко на север. На лесоразработки.
Почему их не направили на фронт? Ведь Эстонский территориальный корпус, созданный из бывшей эстонской буржуазной армии, уже воевал.
Никто не может ответить, разъяснить.
В.трудармии, куда они попали, положение было тяжелое. Снабжали плохо. Неожиданно наступили холода, а у большинства не было теплой зимней одежды. Ему выдали шинель, но в сорокаградусный мороз холодно и в ней. Все хуже питание. Бывали дни, когда они получали лишь половину хлебного пайка.
Люди проклинали все на свете.
Как-то он вдруг вспылил:
— Чего вы зря ругаетесь? Это ведь естественно! Все посмотрели на него. Не могли понять.
— Это ж Совдепия! Так он тогда выпалил.
Да, так он сказал. И с этого момента все притаившиеся где-то мысли прорвали плотину. Порой он еще спорил сам с собой. Наконец он больше уже ни в чем не сомневался. На вопросы, ответить на которые он раньше не умел, теперь всегда находился ответ: причиной всего был советский строй. Причиной того, что Красная Армия проигрывает одно сражение за другим. Того, что их загнали в трудармию и так плохо снабжают. Что жители окрестных деревень плохо одеты. И сотен других плохих вещей.
Их политрук был вялый человек, без внутреннего огонька. Симуль, которого он использовал в качестве переводчика и помощника, плохо исполнял свои обязанности. К тому же он не вызывал доверия у Кальма: снюхавшись с хозяйственниками, Симуль потихоньку спекулировал в окрестных деревнях хлебом, предназна-ченным для мобилизованных.
Конец ноября. Он болен. Уверен, что умрет. В начале января поднялся, правда, снова на ноги, но стал настолько апатичным, что даже не интересовался контрнаступлением Красной Армии под Москвой. На все безнадежно, отупело махнул рукой. Безвольно слонялся по лесосеке или бычился где-нибудь в углу барака.
Потом Урал.
Куча отбросов.
Кирсти.
По всему телу Кальма прошла волна стыда, как будто это только что произошло. Он содрогнулся и осмотрелся вокруг.
Вески все еще говорил о хорошей, плотной еде. Потом Тислер начал нахваливать сибирские пельмени. Мяги воспевал шашлык, Соловьев — испеченные в печи пирожки, Агур — копченых угрей, Лийас думал просто о студне, но стеснялся в этом признаться.
Вдруг Тяэгер вскочил, проглотил слюну и рявкнул:
— Заткнитесь, ребята! Не сводите с ума. Кто еще вякнет о ветчине, пельменях или пирожках — по башке тресну! Не терплю самоистязания.
Рявкнул и снова уселся на снег. Мимо них прошел командир хозвзвода.
— Когда по-настоящему поедим? — спросил Кальм,
— Товарищи, понимаете, ужасный снег...— пытался тот отговориться.
Тяэгер преградил ему путь:
— Говори. Твое дело — доставить еду.
— Спокойно, товарищи. Мое дело — доставить из полка, но в полку нет. На складе армии продуктов достаточно, но снег, сами видите. Ужасный снег.
— Снег завалил дороги,— поддержал его Мянд. Как хотелось ему говорить иное! Хотя бы пообещать, что в Беревкине, куда они должны прийти к пяти часам утpa, им дадут свежего хлеба и что там ожидают их полевые кухни. Но, по всей вероятности, в Беревкине положение такое же, как и на прошлой стоянке. По двести граммов сухарей на солдата и на обед немного пшенной похлебки на дне котелка. Повар прячется от солдат. Все злые.
— Никакого порядка,— презрительно бросил Кальм« Вдруг он почувствовал острый голод и рассердился.
Хотя Мянд с удовольствием сказал бы пару желчных слов по адресу снабженческого начальства, он не считал возможным это сделать. Наоборот, он обнадежил людей, что через несколько дней положение улучшится, Ворчаньем живот не наполнишь.
Полк продолжает движение. Подразделения полка теперь растянулись на несколько километров. В каждой роте появились отставшие. А поход не кончается. Дорога поднимается и опускается, извивается то вправо, то влево, бесконечно, с убивающей монотонностью и обилием снега. Пыхтят, чертыхаются, пробиваются шаг за шагом вперед.
С каждым километром солдаты становятся все молчаливее. Тяэгер чаще меняет плечо, на котором тащит пулемет. Про себя он удивляется Вийесу, который едва волочит ноги, но не отстает. Кальм ступает тяжело и громко пыхтит. Полы шинели он заткнул за ремень, чтобы легче было идти. Но винтовку он Тяэгеру пе отдает, хотя друг несколько раз предлагал свою помощь. Сгорбившийся Вески пробивается сквозь снег ровными, сильными шагами. «Крепкий парень! — одобрительно думает Тяэгер. Его помощник Лийас не отстает от него. Ни одним словом Лийас не жалуется, что устал, что он с удовольствием вытянулся бы на снегу и отдыхал, только отдыхал. Тислер часто оступается. И он устал. Агур и Соловьев прут, как быки, упорно и сердито. Больше всего удивляется Тяэгер старшине роты, который сегодня ночью вместо тридцати километров прошел, пожалуй, пятьдесят. Он непрерывно снует взад и вперед. Несет оружие кого-нибудь из уставших, командует, чтобы сильные помогли слабым.
Лес становится реже. За поворотом чернеют низкие, утонувшие в снегу дома.
— Если мы и здесь не остановимся,— ворчит Вийес,— тогда...
К счастью, они пришли к цели сегодняшнего ночного похода. В этой деревне сохранилась большая часть домов. Квартирмейстеры бегают взад и вперед. Звучат приказы.
Старшина роты Рюнк вступил в перепалку с лейтенантом Рейнопом, который не пускает солдат в дом.
— Это здание предназначено...
— Нам,— прерывает Рюнк лейтенанта.— Седьмой роте третьего батальона. Входи, ребята!
— Я запрещаю! — визжит Рейноп.
— Я подчиняюсь своему командиру. Капитан Сауэр приказал нам разместиться в этом доме.— Рюнк не дает себя поколебать.
Возле входа среди красноармейцев проталкивается и Кальм. Ему не нравится поведение Мати. Он не одобрил бы его даже в том случае, если бы ошибся их старшина.
К дверям пробился Мянд.
— Призовите своих людей к порядку, товарищ заместитель командира роты по политчасти,— тоном приказа обращается к нему представитель штаба полка.
Политрук едва владеет собой. Тон Рейнопа, высокомерный, приказной, отношения Рейнопа и Кирсти, усталость — все это слилось в одно.
— Лейтенант Рейноп, этот дом предназначен нам,— вызывающе говорит он.— Рюнк, разместите людей на ночевку!
Впереди всех Рюнк, за ним сердито сопящий Тяэгер входят они в дом. А лейтенант Рейноп спешит к командиру батальона и требует, чтобы тот приказал третьей роте освободить дом. Но капитан Сауэр становится на сторону роты. Подтверждает, что шестой дом с краю деревни действительно предназначен их батальону. Подтверждает, хотя не знает точно, так это или нет.
Седьмая рота заполнила две просторные комнаты дома от стены до стены. Солдаты укладывались на пол бок о бок. Всем было тесно, ворчали друг на друга, но наконец все устроились. Никто не обращал внимания на старушку, сидевшую возле печи. Заметили ее лишь тогда, когда коптилка, горевшая на некрашеном полу, начала дымить и старушка попыталась пройти к столу,
— Пропустите хозяйку к столу, — сказал Рюнк, Мяги устало пробормотал что-то,
— Я сам.—Агур подскочил к лампе и подвернул фитиль.
Старушка снова уселась на скамью у печи и начала разглядывать солдат. Большинство сразу же улеглось спать. Кое-кто грыз выданные Рюнком сухари. Хозяйка поставила самовар. Она предложила Кальму и Лийасу вареной картошки, говоря при этом по-русски.
— Чего она бормочет? — с детской непосредственностью спросил Лийас.
Кальм рассердился:
— Будь повежливее!
Лийас покраснел, но не понял, что он сказал плохого.
— Хозяйка сожалеет, что не может ничего предложить,— перевел Рюнк.— До войны у нее хватило бы пирогов на всех.
Кальм, который собирался улечься не евши, взял большую картофелину, очистил и начал есть. Зашумел самовар, и он выпил полную кружку горячего, как огонь, чая. Только после этого улегся.
На следующее утро во всех соединениях сообщили, что молодой жеребец командира батальона сломал ногу и его пристрелили. Кто хочет жирного супа, может идти с котелком к кухне. У кого душа не принимает конины, тот получит полную поварешку овсяной каши.
Через час осведомленные бойцы уже говорили, что жеребец капитана вовсе не сломал ногу. На самом деле лошадь застрелена по приказу Сауэра и лишь после этого у нее сломана нога. Если эту ногу вообще-то ломали.
2
По мере приближения к фронту старший лейтенант Рейноп — известие о его новом звании пришло во время похода — нервничал все сильнее. Но он умел скрывать это. Свое дело он выполнял с прежней точностью и старательностью. По службе никто и ни в чем не мог упрекнуть его. По мнению начальника штаба полка, Мати Рейноп — идеальный штабной работник, он не забывает ни одного распоряжения, ни одной докладной, у него не теряется ни одна, даже самая пустяковая бумажка, и он пишет замечательно логичные и лаконичные приказы и отчеты. Уставы и распоряжения он знал на память, как адвокат параграфы. Известно было в штабе и то, что лейтенанта, теперь уже старшего лейтенанта, недолюбливали в частях. Начальник штаба объяснял это требовательностью Рейнопа.
Да, старший лейтенант Рейноп действительно умел скрывать, что он нервничает все больше. Такие случаи, как эта перебранка из-за ночевки, когда он вспылил и не смог настоять на своем, были редки. Да вообще он и не нервничал,— это было скорее возбуждение ожидания, предчувствие предстоящих событий. Нет, это не был страх перед передовой. Конечно, трудно предста-^ вить в деталях, как он будет себя чувствовать, например, под огнем шестиствольных немецких минометов, но Рейноп надеялся, что сохранит хладнокровие. Хладно-кровие, спокойствие, умение владеть собой — это главное. Он должен преодолеть все, только тогда он может победить, сделать то, к чему готовился много месяцев. Иначе его кости зароют в какой-нибудь общей могиле, То, что он задумал, не просто сделать. Старший лейтенант непрерывно внушал себе, что он не должен бояться трудностей и опасности. Может помешать начальник штаба, эта бывшая штабная крыса десятого полка, бумажная моль. Начштаба может связать его, Рейнопа, по рукам и ногам. Рейноп не собирался пережидать бой где-нибудь в блиндаже или в убежище. Он должен попасть на передовую. И он сумеет подстроить так, что его пошлют в части с оперативным заданием. Если начальник штаба — каким чудом этот лейтенант, ставший теперь майором, превратился в коммуниста? — своими глупыми распоряжениями будет мешать его намерениям, он найдет помощь у командира полка. Полковник любит, когда штабные офицеры находятся в подразделениях.
Усиливающийся орудийный гул волновал Мати Рейнопа. Он не знал всех подробностей, но предполагал, что под Великими Луками идет сражение, которое окажет значительное влияние на весь ход войны. Завтра они выйдут на подступы к городу. Рейноп радовался, что их дивизию посылают не против окруженного немецкого гарнизона, а на открытый фронт. Немецкое военное руководство, несомненно, бросит сюда дополнительные силы, чтобы перекрыть прорыв Красной Армии и освободить свои войска из кольца окружения. Там, где-то между Великими Луками и Новосокольниками, состоится бой, которого ждет старший лейтенант.
— Политрук сегодня чудной,— заметил Тяэгер Рюнку.
— Знает, что нас ожидает,— сказал Вийес.
— Ты, трус, придержи язык! — хрипло прошептал Рюнк.
Ожидали молча.
Немного погодя Тяэгер начал снова. Он шептал так тихо, что его слышал только Рюнк:
— Не терплю ползать по снегу и замерзать в окопах. Человек не должен, как скотина, рыться в земле. Мне претит все, что я должен теперь делать. Разве это человеческая жизнь? Разве для этого мы существуем Нет. И все же я делаю это. Почему? Потому, что я не могу иначе. Я был бы в своих глазах последним подонком, если бы сейчас грел свою задницу в углу. Ты как-то спросил у меня, ненавижу ли я фашистов. Я их страшно ненавижу, Отто. За мучения и трудности, которые приносит мне каждый новый день. Я бы своимл руками задавил Гитлера. Ей-богу. Как подумаю, что в то время, как мы здесь барахтаемся во льду и снегу, фрицы форсят на улицах Таллина, у меня дыхание спирает. Тогда у меня такая злость, что...
На этот раз Рюнк не приказал ему замолчать.
Рассветало. Сейчас выяснится, заметили их или нет.
Тяэгер по-прежнему ощущал потребность говорить. Он подвинулся еще ближе к Рюнку и зашептал ему на ухо:
— Помыться хочется. По-настоящему. Грешное тело мечтает о горячем полке и мягком березовом венике.
— А здесь разве пару мало! — проворчал Рюнк.
И как бы в подтверждение его слов над их головами просвистела пулеметная очередь.
У Вийеса едва не остановилось сердце.
— А у тебя бока не чешутся? — спросил Тяэгер. Второй очереди не последовало.
— От меня скоро понесет, как от фрица.
— Помолчал бы ты.
Мати Рейноп не мог простить себе двух вещей. Во первых, своего поведения в начале 1941 года. Еще в мае колонель 1 Маймель вызвал его в Пярнуский уезд, на-
Колоне ль — полковник в эстонской буржуазной армии.
мекнул на предстоящие большие события и посоветовал понемногу переходить от пассивного ожидания к делу. Он — ох и дубина же он тогда был! — неправильно оценил соотношение сил. Он не надеялся, что Германия так быстро начнет войну против Советского Союза, и не хотел, чтобы люди из НКВД схватили его где-нибудь в болотах под Пярну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28