Симуль в первый же день подложил им, Кальму и Тяэгеру, свинью: вместо Кальма назначил вторым номером Лийаса. Тяэгер обратился с просьбой восстановить справедливость к политруку — тот, похоже, человек понимающий. Но ни Мянд, ни командир роты лейтенант Аава не захотели помочь. Да и сам Кальм махнул рукой — ему, кажется, действительно было безразлично, что с ним происходит. В конце концов, они ведь остались в одном отделении.
Старшиной роты назначили человека с обмороженными ногами, который в карантине спал рядом с Тяэге-ром. В тот день, когда Симуль вызвал в землянку по.-литрука, Тяэгер разговорился с этим человеком. Звали его Отто Рюнк. Мобилизован, как и Тяэгер. Но в труд-армии он не был.
— Можешь благодарить бога,— сказал ему Тяэгер. Потом ему было совестно. Потому что Рюнк пережил
страшные дни блокады Ленинграда.
— Собак вы ели? — спросил Тяэгер.
— Кое-кто ел и собак.
— Непохороненные трупы валялись на улицах?
— Валялись.
— Бомбил крепко?
— Бомбил.
— Что ты там делал?
— Три недели был в госпитале. Немецкий самолет расстреливал тонущих — наш корабль потопили. Меня ранило в плечо. Потом был на оборонных работах. Потом — на фронте. Снова ранило. Не хотел из Ленинграда уходить. Но дали команду — в эстонскую дивизию.
На следующий день Тяэгер сказал Рюнку:
— Забудь.
Рюнк не понял,
— Я вчера глупости говорил. Будто тебе повезло, что в трудармию не попал. Забудь об этом.
— И повезло, В Ленинграде смерть была ближе и голод сильнее. Но я не жалею, что остался там.
— Ты в партии?
— Нет,— ответил Рюнк.
Почему-то Тяэгер ожидал другого ответа.
Он говорил с Рюнком о многом. О войне, о сражениях под Москвой и Ленинградом и о том, кто где работал до войны. О родных, Рюнк — каменщик, женат, имеет ребенка. Рассказал Рюнк и о своем брате, который спрятался от мобилизации. Кто его знает, что он теперь там, в Эстонии, наделать может...
Рюнк понравился Тяэгеру.
— Со старшиной нам, кажется, повезло,— сказал он Кальму.
Тот равнодушно пожал плечами.
По мнению Кальма, ничего не изменилось. Был барак, здесь землянка. Земляной пол и затхлый запах погреба. Сумрак. Нары.
— Здесь я опять чувствую себя человеком,— убеждал его Тяэгер.— Еще разобьем фрицев и вернемся домой настоящими мужчинами.
Кальм скептически кривил губы.
— Шамовка поплотнее и одежда получше,— утверждал Тяэгер.
— Пятиконечная звезда на пилотке,— укусил теперь Кальм.
— А что же там должно быть? — спросил Тяэгер. Кальм молчал.
— Парень,— сердито сказал Тяэгер,—- не мели глупостей.
— Знай себе смейся, как я,— влез в разговор Рауднаск.
— А ты чего нос суешь? — окрысился Тяэгер. Рауднаск отошел, посмеиваясь.
Наступил день, когда разволновался и Кальм. Их повели в баню, выдали обмундирование и распределили по ротам. В новой форменной одежде они показались чужими друг другу. Тяэгер выглядел выше и стройнее. Особенно когда снял шинель. Гимнастерка была ему узка, рукава коротки. Остриженная наголо голова и гладко выскобленный подбородок делали его еще моложе.
— Ну и рожа! — заметил он, рассматривая в карманное зеркальце свое большое лицо, крепкий нос и тяжелый подбородок.
И Энн Кальм выглядел помолодевшим. Отражение в зеркале напомнило ему дни, когда он отбывал воинскую повинность. Такая же остриженная голова. Только серовато-голубые глаза не глядели больше на мир жадным, удивленным взглядом. Глаза как будто не свои. Чужой взгляд, чужие и глубокие морщины, появившиеся в углах рта. И верно — такие глаза могли быть у старика, ничего не ожидающего от жизни. Но Кальму всего двадцать три года.
— Все мы на одно лицо, медведи в обмотках,— произнес Рауднаск.— Хорошо хоть по фамилии зовут, а то можно и забыть, что ты вообще человек.
— Кто не чувствует себя человеком, тот, наверное, и не человек,— высказал свое мнение Тяэгер.
— Во время войны солдат — это человек номер один,— сказал Соловьев.
— Не говори мне о войне,— вздохнул Вески.— У меня дом остался недостроенный. Красивый дом, ветки березы свисали над крышей...
Рауднаск насмешливо скалил зубы.
Взволнованным Кальм оставался недолго. Он опять ходил мрачный, упрямо не признавал приказов и распоряжений, вяло и неохотно выполнял упражнения во время учений. По вечерам, в свободное время, он или лежал на нарах, или же уходил в березовую рощицу.
Березы росли и между землянками, и на учебном поле, изрытом стрелковыми ячейками. Вдали синели горы. Высокие горы, многие вначале принимали их за облака. Однажды на тактических занятиях в четырех-пяти километрах от лагеря рота вышла к ярко-синему озеру с извилистыми берегами. Озеро поменьше сверкало рядом с лагерем, за штабом полка, но низкие берега были голы, и оно не оставляло такого глубокого впечатления.
Как-то вечером Энн встретил в березовой роще Кир-сти Сарапик.
Он сразу узнал девушку.
Кирсти прошла совсем близко. Она была не одна. Рядом с нею шли младший лейтенант Симуль и молодая женщина, старший лейтенант медицинской службы. Командир взвода требовательно посмотрел на Кальма, но тот не поднял руки к фуражке,
Ночью ему не спалось.
Он не знал имени Кирсти и мысленно называл ее Березкой.
В эту ночь в нем снова заспорили два «я», впервые за несколько месяцев.
Первое «я». Спи, идиот. Она — фифочка, развлекает командиров и комиссаров.
Второе «я». Ты не смеешь плохо говорить о ней!
Первое «я». Она...
Второе «я». Перестань. Я знаю, что ты хочешь сказать. Это неправда. Она нравится и тебе, ты только не хочешь сознаться.
Первое «я». Нравится. Но мне и тебе,— не забывай, что это одно и то же,— понравится сейчас любая юбка. Она лакомый кусок. Но для нее у тебя руки коротки. Ты солдат, таких тысячи. Ты — козявка,
Второе «я». Я человек.
Первое «я». Это она тебе сказала. Она, кого ты сентиментально окрестил Березкой. Ох и короткая же у тебя память! Разве завшивевшая куча тряпья в углу барака — это человек?!
Второе «я». Нет, я все-таки человек.
Первое «я». Ничего не изменилось. Все по-прежнему. Ты не смеешь иметь своего мнения. Ты должен думать так, как думают политруки. Разве человек может думать так, как ему приказывают! Если он это делает, он не человек.
Второе «я». На мне теперь красноармейская форма.
Первое «я». Это ничего не меняет.
Второе «я». Сформированы две эстонские дивизии.
Первое «я». Неужели ты так стремишься умереть? Да и не может быть, что таким, как ты, доверят винтовку.
Второе «я». Для чего же нас собрали?
Первое «я». Ты снова начинаешь идеализировать. Неужели ты действительно все забыл? Дурак! Агур был на фронте, и его загнали в трудармию. Вот факты.
Второе «я», Немцы не взяли Москвы. Их побили под Москвой,
Первое «я». Русских спасли морозы.
Второе «я». Но все же что-то стало по-другому. Совсем по-другому.
Первое «я». Сейчас весна. Ты молод. Ты увидал красивую мордашку. Вот и все, что изменилось.
Второе «я». Она сказала, что я человек.
Первое «я». Одни слова.
Второе «я». У нее были испуганные глаза. Что она обо мне подумала!..
Первое «я». Ты — мальчишка.
Второе «я». Лучше бы она меня не видела.
Первое «я». Плюнь на это. Плюй на все, что происходит вокруг. Не позволяй снова провести себя.
Второе «я». Черт меня погнал поднимать эту кость.
Первое «я». Дурень!
Наконец Энн Кальм уснул.
4
Юри Вески развешивал хлеб. За его действиями следило десять пар глаз. Чаша с гирями медленно опусти-» лась. Вески осторожно разрезал на две части ломтик хлеба и добавил кусочек к порции на весах. Теперь чаши уравновесились.
Весы смастерил Вески еще в трудармии и привез с собой в лагерь. Это был странный прибор. Четырехугольные фанерные пластинки, служившие чашками весов, подвешены на концы березового коромысла. В середине коромысла просверлена дырка, и сквозь нее протянута проволочная петелька. За эту петельку весы подвешены к нижней доске верхних нар. И чашки и рычаг тщательно отделаны, шнурки ровные, с аккуратными узлами. Вместо гирь тщательно выверенные куски железа.
Весы были точные. И о весовщике (весовщиком обычно бывал сам Вески) никто не мог сказать плохого слова. Порции хлеба всегда оказывались одинаковые. Многие проверяли, но Вески никогда не ошибался.
Вески смерил взглядом последнюю буханку, отрезал от нее кусок размером с дневной солдатский паек и положил на весы. ЧаШи весов немного покачались и уравновесились.
— Вот это глазомер! — удивился Тислер.
— Хороший в тебе купец пропал,— заметил Вийес. Тяэгер выклянчивал у Лоога папиросную бумагу,
наконец выклянчил и похвалил:
— Хорошая бумага. Тонкая. Где достал?
.— Один парень из второй роты меняет на табак. Клозетная бумага. В свое время у Понтера г куплена. Кальм спросил:
— Кто знает, что сегодня на завтрак?
Рауднаск, внимательно следивший за Вески, протянул:
— Пшено, треска и компания, как всегда. И захихикал.
Вески, положив на весы последнюю порцию, заметил:
— Теперь ничего, вот в трудармии голод одолевал.
— А мне не хватает, — признался Вийес.
— Смотри-ка, такой сморчок, а ему не хватает! — удивился Тяэгер.
— А что же я должен делать?
Вески сплюнул. В последней порции не было восьмисот граммов. Он надавил пальцем на чашку весов и сказал:
— Граммов тридцать — сорок. И опять не в нашу пользу.— И начал отрезать кусочки от развешенных порций.
— Интендантские штучки! — проворчал Тислер.
-— Вот поварам житуха! — мечтательно вздохнул Лоог.— Им и вообще хозяйственникам. Каждый день брюхо набито, как на свадьбе.
— Тридцать — сорок граммов с восьми килограммов — это ерунда,— со знанием дела заявил Вийес— При продаже en detail2 потерн неизбежны.
— Что еще за «ан детай» и потери! Чепуха. Полагается восемьсот — и должно быть восемьсот, и точка.
Лийас стыдливо пожаловался:
— А у меня все еще расстройство. Вийес заметил Тяэгеру:
— Вчера мы получили на пятьдесят граммов больше.
1 Г ю н т е р — владелец известного магазина в Таллине.
2 В розницу (фр).
— А позавчера? А третьего дня? И поверь — завтра будет та же история. Почему политрук этого не видит?
Вески поправил:
— Позавчера было меньше, а третьего дня — как раз.
Наконец хлеб разделен. Порции получились одинаковые, они лежали на шинели Агура.
— Чья очередь выкликать? — спросил Тислер, Мяги помнил:
— Соловьева и Агура.
Соловьев повернулся спиной. Агур указал рукой нах одну из порций и спросил:
— Кому?
— Лоогу.
Агур прикоснулся пальцем к следующей порции,
— Кому?
— Мяги,
К ним подошел старшина роты Рюнк. Некоторое время он следил за процедурой дележа хлеба, потом насмешливо бросил:
— Большие дети!
Соловьев повернулся и удивленно посмотрел на старшину.
Раудыаск многозначительно спросил:
— Разве это запрещено?
Рюнк взял две порции хлеба и положил их на весы, которые Вески еще не успел убрать. Порции были одного веса.
— Чего ж тут комукать? Тяэгер согласился со старшиной:
— Ей-богу, верно. Чего мы время теряем? Рауднаск неожиданно вспылил.
— Отвернись, Соловьев. Продолжаем. Устав этого не запрещает,— сказал он резко.— Агур, что ты ждешь?
— На фронте мы не комукали,— сказал Агур. Кальм вставил:
— В лесу научились.
Тислер примирительно улыбнулся:
— Везде так делают. Рауднаск сердито протянул:
— Жизнь научила граммы взвешивать.
— У тебя ведь у самого ноги опухли,— сказал Тяэгер Рюнку.
Рюнк посмотрел на людей:
— Это волк готов вырвать кусок из зубов собрата. А мы-то не звери.
Рауднаск разъярился еще сильнее:
— Чего вы мешаете? Не суйте свой нос куда не надо! Позаботьтесь лучше о том, чтобы каждый человек получил причитающуюся ему порцию. Соловьев, Агур, что вы испугались этого холодного сержанта?
— Что еще за холодный сержант? — в свою очередь поднял голос Тяэгер.— Ты, карманник, должен перед ним шапку снимать! Не потому, что Рюнк старший сержант и старшина роты, а потому, что он в этой войне кое-что уже повидал и сделал. И ты, Отто,— раз парням так уж хочется, пусть выламываются.
— А я и не собираюсь запрещать,— произнес Рюнк.— Делайте как хотите. Но одно я скажу — не дело в армии комукать. Будет там, на передовой, время с весами возиться!
Кальм потребовал:
— Давайте же наконец сюда мой торф!
Соловьев повернулся спиной, и Агур, снова указывая рукой на одну из порций, спросил
— Кому?
— Мне.
Рука указала на следующую горбушку.
— Кому?
— Кальму.
— Кому?
— Рауднаску. И так до конца.
— Я люблю хорошо выпеченную горбушку,— говорил Вийес, откусывая кусок.
Вески положил свою порцию в изголовье постели и предупредил Рауднаска:
— Протянешь лапу — изувечу. Рауднаск сделал вид, что не слышит.
Потом прозвучал свисток и послышалась команда идти за завтраком.
Когда все вернулись с кухни, выяснилось, что порцию Вески кто-то украл.
Вески подошел к Рауднаску, ухватил его за гимнастерку и потряс:
— Немедленно отдай!
— Он не мог взять! — вмешался Тислер.— Я с него все время глаз не спускал.
Вески отпустил Раудиаска.
— Мы и впрямь волки. Очумели совсем. Тислер отрезал толстый ломоть и подал Вески:
— Бери.
То же сделал и Лий'ас.
— Я так и так не могу есть свежий хлеб...— про бурчал он, краснея.
— Спасибо,— ответил Вески.— И какой это гад мог украсть?
Он все же подозрительно посматривал на Рауднаска, Перед началом занятий младший лейтенант Симуль отозвал Лоога в сторону:
— Я слыхал, что у вас есть хорошая курительная бумага. Не могли бы вы немного одолжить мне?
Скрепя сердце Лоог дал командиру взвода десяток листков.
Снова прозвучал переливистый свисток дежурного.
Начались занятия.
В седьмой роте третьего батальона с утра была строевая подготовка.
1
За неоднократное неподчинение командиру взвода Энн Кальм получил два дня гауптвахты. Вернулся он оттуда мрачный и первому же встречному выложил свои мысли за сорок восемь часов. Этот первый встречный был старшина роты Рюнк, а слова, услышанные им после двухсуточного раздумья, оказались каким-то неопределенным ворчанием: «Ладно, на фронте посмотрим».
— Это ты о чем?
Кальм вспомнил, что говорил Тяэгер о Рюнке, и ему не очень-то захотелось повторить свою угрозу. Не из страха, что старшина роты может донести о его словах. Если нужно, он скажет это прямо в глаза хоть коман- / диру батальона. Сейчас, когда он стоял против Рюнка, родившаяся па гауптвахте мысль показалась ему глупым, мальчишеским бахвальством. Но он не хотел отступать ни перед кем, даже перед РюнкОхМ, и сказал сердито, сердито именно потому, что неловко было бахвалиться перед дважды раненным человеком:
— На фронте и раньше счеты сводили. Рюнк подал Кальму котелок:
— Возьми. Ешь. Тяэгер оставил тебе.
— Перловка,— констатировал Кальм и схватил ложку.
— Соловьиные языки подадут на обед.
Кальм ел с аппетитом, пропустив мимо ушей подначку старшины. Сейчас он с удовольствием съел бы и пшенную кашу, что уж говорить о привычной с детства, родной перловке... Он ел, и вдруг все показалось ему таким близким — ротная землянка, нары и сплетенные из прутьев спальные маты, котелки на полке, пустая ружейная пирамида, где стояла только одна деревянная винтовка -- его собственная, сумрак и тяжелый, пахнущий землей и сыростью воздух. Во всяком случае, все вдруг стало совсем другим, чем раньше.
— Кто твой отец?
Кальм не сразу понял смысл вопроса Рюнка. Выскребая из уголков котелка последние крупинки каши, он ответил:
— Железнодорожник.
— Машинист? Кондуктор? Начальник станции?
Котелок выскоблен дочиста. Теперь неплохо бы закурить, но нет табака. Со дна вещевого мешка он выскреб хлебные крошки и мелкую табачную пыль, в которой виднелась лишь пара зеленовато-коричневых корешков махорки.
— Линейный рабочий,— разочарованно ответил он. Разочарованно не потому, что отец носил на работе фуражку не с красным верхом, а обычную железнодорожную, пропитавшуюся маслом и копотью. Разочарован он был своим уловом.
— Лопатой и киркой ворочал,— сказал Рюик, подошел к нему и протянул горсть табака.
Кальм удивленно смотрел на старшину. Настоящий, золотисто-желтый, пахнущий медом табак. Осторожно, чтобы не рассыпать, он свернул самокрутку и высек «катюшей» огонь. Растроганно сделал долгую затяжку и медленно выпустил дым через нос.
Давно уже не курил он такого хорошего табака. Вся рота страдала от нехватки курева. Более удачливые где-то добывали махорку, платили за нее хлебом или деньгами, многие курили смесь из листьев и мха, от которой текли слезы и одолевал кашель.
Подошел Лийас — он был сегодня дневальным — и также получил пару затяжек. Молча отошел он к двери землянки, улыбаясь стыдливо-счастливой мальчишеской улыбкой.
— Где достал? — заговорил со старшиной Кальм, размягченный едой и хорошим куревом.
— У вора спрашивают, где достал, а у честного человека — где взял,— усмехнулся Рюик.— Вчера командиры получили табак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Старшиной роты назначили человека с обмороженными ногами, который в карантине спал рядом с Тяэге-ром. В тот день, когда Симуль вызвал в землянку по.-литрука, Тяэгер разговорился с этим человеком. Звали его Отто Рюнк. Мобилизован, как и Тяэгер. Но в труд-армии он не был.
— Можешь благодарить бога,— сказал ему Тяэгер. Потом ему было совестно. Потому что Рюнк пережил
страшные дни блокады Ленинграда.
— Собак вы ели? — спросил Тяэгер.
— Кое-кто ел и собак.
— Непохороненные трупы валялись на улицах?
— Валялись.
— Бомбил крепко?
— Бомбил.
— Что ты там делал?
— Три недели был в госпитале. Немецкий самолет расстреливал тонущих — наш корабль потопили. Меня ранило в плечо. Потом был на оборонных работах. Потом — на фронте. Снова ранило. Не хотел из Ленинграда уходить. Но дали команду — в эстонскую дивизию.
На следующий день Тяэгер сказал Рюнку:
— Забудь.
Рюнк не понял,
— Я вчера глупости говорил. Будто тебе повезло, что в трудармию не попал. Забудь об этом.
— И повезло, В Ленинграде смерть была ближе и голод сильнее. Но я не жалею, что остался там.
— Ты в партии?
— Нет,— ответил Рюнк.
Почему-то Тяэгер ожидал другого ответа.
Он говорил с Рюнком о многом. О войне, о сражениях под Москвой и Ленинградом и о том, кто где работал до войны. О родных, Рюнк — каменщик, женат, имеет ребенка. Рассказал Рюнк и о своем брате, который спрятался от мобилизации. Кто его знает, что он теперь там, в Эстонии, наделать может...
Рюнк понравился Тяэгеру.
— Со старшиной нам, кажется, повезло,— сказал он Кальму.
Тот равнодушно пожал плечами.
По мнению Кальма, ничего не изменилось. Был барак, здесь землянка. Земляной пол и затхлый запах погреба. Сумрак. Нары.
— Здесь я опять чувствую себя человеком,— убеждал его Тяэгер.— Еще разобьем фрицев и вернемся домой настоящими мужчинами.
Кальм скептически кривил губы.
— Шамовка поплотнее и одежда получше,— утверждал Тяэгер.
— Пятиконечная звезда на пилотке,— укусил теперь Кальм.
— А что же там должно быть? — спросил Тяэгер. Кальм молчал.
— Парень,— сердито сказал Тяэгер,—- не мели глупостей.
— Знай себе смейся, как я,— влез в разговор Рауднаск.
— А ты чего нос суешь? — окрысился Тяэгер. Рауднаск отошел, посмеиваясь.
Наступил день, когда разволновался и Кальм. Их повели в баню, выдали обмундирование и распределили по ротам. В новой форменной одежде они показались чужими друг другу. Тяэгер выглядел выше и стройнее. Особенно когда снял шинель. Гимнастерка была ему узка, рукава коротки. Остриженная наголо голова и гладко выскобленный подбородок делали его еще моложе.
— Ну и рожа! — заметил он, рассматривая в карманное зеркальце свое большое лицо, крепкий нос и тяжелый подбородок.
И Энн Кальм выглядел помолодевшим. Отражение в зеркале напомнило ему дни, когда он отбывал воинскую повинность. Такая же остриженная голова. Только серовато-голубые глаза не глядели больше на мир жадным, удивленным взглядом. Глаза как будто не свои. Чужой взгляд, чужие и глубокие морщины, появившиеся в углах рта. И верно — такие глаза могли быть у старика, ничего не ожидающего от жизни. Но Кальму всего двадцать три года.
— Все мы на одно лицо, медведи в обмотках,— произнес Рауднаск.— Хорошо хоть по фамилии зовут, а то можно и забыть, что ты вообще человек.
— Кто не чувствует себя человеком, тот, наверное, и не человек,— высказал свое мнение Тяэгер.
— Во время войны солдат — это человек номер один,— сказал Соловьев.
— Не говори мне о войне,— вздохнул Вески.— У меня дом остался недостроенный. Красивый дом, ветки березы свисали над крышей...
Рауднаск насмешливо скалил зубы.
Взволнованным Кальм оставался недолго. Он опять ходил мрачный, упрямо не признавал приказов и распоряжений, вяло и неохотно выполнял упражнения во время учений. По вечерам, в свободное время, он или лежал на нарах, или же уходил в березовую рощицу.
Березы росли и между землянками, и на учебном поле, изрытом стрелковыми ячейками. Вдали синели горы. Высокие горы, многие вначале принимали их за облака. Однажды на тактических занятиях в четырех-пяти километрах от лагеря рота вышла к ярко-синему озеру с извилистыми берегами. Озеро поменьше сверкало рядом с лагерем, за штабом полка, но низкие берега были голы, и оно не оставляло такого глубокого впечатления.
Как-то вечером Энн встретил в березовой роще Кир-сти Сарапик.
Он сразу узнал девушку.
Кирсти прошла совсем близко. Она была не одна. Рядом с нею шли младший лейтенант Симуль и молодая женщина, старший лейтенант медицинской службы. Командир взвода требовательно посмотрел на Кальма, но тот не поднял руки к фуражке,
Ночью ему не спалось.
Он не знал имени Кирсти и мысленно называл ее Березкой.
В эту ночь в нем снова заспорили два «я», впервые за несколько месяцев.
Первое «я». Спи, идиот. Она — фифочка, развлекает командиров и комиссаров.
Второе «я». Ты не смеешь плохо говорить о ней!
Первое «я». Она...
Второе «я». Перестань. Я знаю, что ты хочешь сказать. Это неправда. Она нравится и тебе, ты только не хочешь сознаться.
Первое «я». Нравится. Но мне и тебе,— не забывай, что это одно и то же,— понравится сейчас любая юбка. Она лакомый кусок. Но для нее у тебя руки коротки. Ты солдат, таких тысячи. Ты — козявка,
Второе «я». Я человек.
Первое «я». Это она тебе сказала. Она, кого ты сентиментально окрестил Березкой. Ох и короткая же у тебя память! Разве завшивевшая куча тряпья в углу барака — это человек?!
Второе «я». Нет, я все-таки человек.
Первое «я». Ничего не изменилось. Все по-прежнему. Ты не смеешь иметь своего мнения. Ты должен думать так, как думают политруки. Разве человек может думать так, как ему приказывают! Если он это делает, он не человек.
Второе «я». На мне теперь красноармейская форма.
Первое «я». Это ничего не меняет.
Второе «я». Сформированы две эстонские дивизии.
Первое «я». Неужели ты так стремишься умереть? Да и не может быть, что таким, как ты, доверят винтовку.
Второе «я». Для чего же нас собрали?
Первое «я». Ты снова начинаешь идеализировать. Неужели ты действительно все забыл? Дурак! Агур был на фронте, и его загнали в трудармию. Вот факты.
Второе «я», Немцы не взяли Москвы. Их побили под Москвой,
Первое «я». Русских спасли морозы.
Второе «я». Но все же что-то стало по-другому. Совсем по-другому.
Первое «я». Сейчас весна. Ты молод. Ты увидал красивую мордашку. Вот и все, что изменилось.
Второе «я». Она сказала, что я человек.
Первое «я». Одни слова.
Второе «я». У нее были испуганные глаза. Что она обо мне подумала!..
Первое «я». Ты — мальчишка.
Второе «я». Лучше бы она меня не видела.
Первое «я». Плюнь на это. Плюй на все, что происходит вокруг. Не позволяй снова провести себя.
Второе «я». Черт меня погнал поднимать эту кость.
Первое «я». Дурень!
Наконец Энн Кальм уснул.
4
Юри Вески развешивал хлеб. За его действиями следило десять пар глаз. Чаша с гирями медленно опусти-» лась. Вески осторожно разрезал на две части ломтик хлеба и добавил кусочек к порции на весах. Теперь чаши уравновесились.
Весы смастерил Вески еще в трудармии и привез с собой в лагерь. Это был странный прибор. Четырехугольные фанерные пластинки, служившие чашками весов, подвешены на концы березового коромысла. В середине коромысла просверлена дырка, и сквозь нее протянута проволочная петелька. За эту петельку весы подвешены к нижней доске верхних нар. И чашки и рычаг тщательно отделаны, шнурки ровные, с аккуратными узлами. Вместо гирь тщательно выверенные куски железа.
Весы были точные. И о весовщике (весовщиком обычно бывал сам Вески) никто не мог сказать плохого слова. Порции хлеба всегда оказывались одинаковые. Многие проверяли, но Вески никогда не ошибался.
Вески смерил взглядом последнюю буханку, отрезал от нее кусок размером с дневной солдатский паек и положил на весы. ЧаШи весов немного покачались и уравновесились.
— Вот это глазомер! — удивился Тислер.
— Хороший в тебе купец пропал,— заметил Вийес. Тяэгер выклянчивал у Лоога папиросную бумагу,
наконец выклянчил и похвалил:
— Хорошая бумага. Тонкая. Где достал?
.— Один парень из второй роты меняет на табак. Клозетная бумага. В свое время у Понтера г куплена. Кальм спросил:
— Кто знает, что сегодня на завтрак?
Рауднаск, внимательно следивший за Вески, протянул:
— Пшено, треска и компания, как всегда. И захихикал.
Вески, положив на весы последнюю порцию, заметил:
— Теперь ничего, вот в трудармии голод одолевал.
— А мне не хватает, — признался Вийес.
— Смотри-ка, такой сморчок, а ему не хватает! — удивился Тяэгер.
— А что же я должен делать?
Вески сплюнул. В последней порции не было восьмисот граммов. Он надавил пальцем на чашку весов и сказал:
— Граммов тридцать — сорок. И опять не в нашу пользу.— И начал отрезать кусочки от развешенных порций.
— Интендантские штучки! — проворчал Тислер.
-— Вот поварам житуха! — мечтательно вздохнул Лоог.— Им и вообще хозяйственникам. Каждый день брюхо набито, как на свадьбе.
— Тридцать — сорок граммов с восьми килограммов — это ерунда,— со знанием дела заявил Вийес— При продаже en detail2 потерн неизбежны.
— Что еще за «ан детай» и потери! Чепуха. Полагается восемьсот — и должно быть восемьсот, и точка.
Лийас стыдливо пожаловался:
— А у меня все еще расстройство. Вийес заметил Тяэгеру:
— Вчера мы получили на пятьдесят граммов больше.
1 Г ю н т е р — владелец известного магазина в Таллине.
2 В розницу (фр).
— А позавчера? А третьего дня? И поверь — завтра будет та же история. Почему политрук этого не видит?
Вески поправил:
— Позавчера было меньше, а третьего дня — как раз.
Наконец хлеб разделен. Порции получились одинаковые, они лежали на шинели Агура.
— Чья очередь выкликать? — спросил Тислер, Мяги помнил:
— Соловьева и Агура.
Соловьев повернулся спиной. Агур указал рукой нах одну из порций и спросил:
— Кому?
— Лоогу.
Агур прикоснулся пальцем к следующей порции,
— Кому?
— Мяги,
К ним подошел старшина роты Рюнк. Некоторое время он следил за процедурой дележа хлеба, потом насмешливо бросил:
— Большие дети!
Соловьев повернулся и удивленно посмотрел на старшину.
Раудыаск многозначительно спросил:
— Разве это запрещено?
Рюнк взял две порции хлеба и положил их на весы, которые Вески еще не успел убрать. Порции были одного веса.
— Чего ж тут комукать? Тяэгер согласился со старшиной:
— Ей-богу, верно. Чего мы время теряем? Рауднаск неожиданно вспылил.
— Отвернись, Соловьев. Продолжаем. Устав этого не запрещает,— сказал он резко.— Агур, что ты ждешь?
— На фронте мы не комукали,— сказал Агур. Кальм вставил:
— В лесу научились.
Тислер примирительно улыбнулся:
— Везде так делают. Рауднаск сердито протянул:
— Жизнь научила граммы взвешивать.
— У тебя ведь у самого ноги опухли,— сказал Тяэгер Рюнку.
Рюнк посмотрел на людей:
— Это волк готов вырвать кусок из зубов собрата. А мы-то не звери.
Рауднаск разъярился еще сильнее:
— Чего вы мешаете? Не суйте свой нос куда не надо! Позаботьтесь лучше о том, чтобы каждый человек получил причитающуюся ему порцию. Соловьев, Агур, что вы испугались этого холодного сержанта?
— Что еще за холодный сержант? — в свою очередь поднял голос Тяэгер.— Ты, карманник, должен перед ним шапку снимать! Не потому, что Рюнк старший сержант и старшина роты, а потому, что он в этой войне кое-что уже повидал и сделал. И ты, Отто,— раз парням так уж хочется, пусть выламываются.
— А я и не собираюсь запрещать,— произнес Рюнк.— Делайте как хотите. Но одно я скажу — не дело в армии комукать. Будет там, на передовой, время с весами возиться!
Кальм потребовал:
— Давайте же наконец сюда мой торф!
Соловьев повернулся спиной, и Агур, снова указывая рукой на одну из порций, спросил
— Кому?
— Мне.
Рука указала на следующую горбушку.
— Кому?
— Кальму.
— Кому?
— Рауднаску. И так до конца.
— Я люблю хорошо выпеченную горбушку,— говорил Вийес, откусывая кусок.
Вески положил свою порцию в изголовье постели и предупредил Рауднаска:
— Протянешь лапу — изувечу. Рауднаск сделал вид, что не слышит.
Потом прозвучал свисток и послышалась команда идти за завтраком.
Когда все вернулись с кухни, выяснилось, что порцию Вески кто-то украл.
Вески подошел к Рауднаску, ухватил его за гимнастерку и потряс:
— Немедленно отдай!
— Он не мог взять! — вмешался Тислер.— Я с него все время глаз не спускал.
Вески отпустил Раудиаска.
— Мы и впрямь волки. Очумели совсем. Тислер отрезал толстый ломоть и подал Вески:
— Бери.
То же сделал и Лий'ас.
— Я так и так не могу есть свежий хлеб...— про бурчал он, краснея.
— Спасибо,— ответил Вески.— И какой это гад мог украсть?
Он все же подозрительно посматривал на Рауднаска, Перед началом занятий младший лейтенант Симуль отозвал Лоога в сторону:
— Я слыхал, что у вас есть хорошая курительная бумага. Не могли бы вы немного одолжить мне?
Скрепя сердце Лоог дал командиру взвода десяток листков.
Снова прозвучал переливистый свисток дежурного.
Начались занятия.
В седьмой роте третьего батальона с утра была строевая подготовка.
1
За неоднократное неподчинение командиру взвода Энн Кальм получил два дня гауптвахты. Вернулся он оттуда мрачный и первому же встречному выложил свои мысли за сорок восемь часов. Этот первый встречный был старшина роты Рюнк, а слова, услышанные им после двухсуточного раздумья, оказались каким-то неопределенным ворчанием: «Ладно, на фронте посмотрим».
— Это ты о чем?
Кальм вспомнил, что говорил Тяэгер о Рюнке, и ему не очень-то захотелось повторить свою угрозу. Не из страха, что старшина роты может донести о его словах. Если нужно, он скажет это прямо в глаза хоть коман- / диру батальона. Сейчас, когда он стоял против Рюнка, родившаяся па гауптвахте мысль показалась ему глупым, мальчишеским бахвальством. Но он не хотел отступать ни перед кем, даже перед РюнкОхМ, и сказал сердито, сердито именно потому, что неловко было бахвалиться перед дважды раненным человеком:
— На фронте и раньше счеты сводили. Рюнк подал Кальму котелок:
— Возьми. Ешь. Тяэгер оставил тебе.
— Перловка,— констатировал Кальм и схватил ложку.
— Соловьиные языки подадут на обед.
Кальм ел с аппетитом, пропустив мимо ушей подначку старшины. Сейчас он с удовольствием съел бы и пшенную кашу, что уж говорить о привычной с детства, родной перловке... Он ел, и вдруг все показалось ему таким близким — ротная землянка, нары и сплетенные из прутьев спальные маты, котелки на полке, пустая ружейная пирамида, где стояла только одна деревянная винтовка -- его собственная, сумрак и тяжелый, пахнущий землей и сыростью воздух. Во всяком случае, все вдруг стало совсем другим, чем раньше.
— Кто твой отец?
Кальм не сразу понял смысл вопроса Рюнка. Выскребая из уголков котелка последние крупинки каши, он ответил:
— Железнодорожник.
— Машинист? Кондуктор? Начальник станции?
Котелок выскоблен дочиста. Теперь неплохо бы закурить, но нет табака. Со дна вещевого мешка он выскреб хлебные крошки и мелкую табачную пыль, в которой виднелась лишь пара зеленовато-коричневых корешков махорки.
— Линейный рабочий,— разочарованно ответил он. Разочарованно не потому, что отец носил на работе фуражку не с красным верхом, а обычную железнодорожную, пропитавшуюся маслом и копотью. Разочарован он был своим уловом.
— Лопатой и киркой ворочал,— сказал Рюик, подошел к нему и протянул горсть табака.
Кальм удивленно смотрел на старшину. Настоящий, золотисто-желтый, пахнущий медом табак. Осторожно, чтобы не рассыпать, он свернул самокрутку и высек «катюшей» огонь. Растроганно сделал долгую затяжку и медленно выпустил дым через нос.
Давно уже не курил он такого хорошего табака. Вся рота страдала от нехватки курева. Более удачливые где-то добывали махорку, платили за нее хлебом или деньгами, многие курили смесь из листьев и мха, от которой текли слезы и одолевал кашель.
Подошел Лийас — он был сегодня дневальным — и также получил пару затяжек. Молча отошел он к двери землянки, улыбаясь стыдливо-счастливой мальчишеской улыбкой.
— Где достал? — заговорил со старшиной Кальм, размягченный едой и хорошим куревом.
— У вора спрашивают, где достал, а у честного человека — где взял,— усмехнулся Рюик.— Вчера командиры получили табак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28