— Спокойно.
— Потери большие?
— Не особенно,— скупо отвечал Мянд. — Полковник послал меня ознакомиться с положением,— объяснил Рейноп.— Дело серьезное. Немецкий полк, усиленный танками, прорвался. Приказ — держаться. За невыполнение приказа — расстрел.— Он сделал паузу и добавил: — Ожидаются еще более сильные атаки... Покажите, как пройти к лейтенанту Аава,— потребовал Рейноп.
Когда старший лейтенант исчез в темноте, связист сказал:
— Много на свете странных людей.
Снова завыло в воздухе. На этот раз мины разорвались в стороне, в том направлении, куда пошел Рейноп. Мянд не ошибся. Мины упали совсем близко от старшего лейтенанта. Каждый раз, услыхав вой в воздухе, Рейноп заранее бросался на землю. Он проклинал глинистую жижу, перепачкавшую его овчинный полушубок, а еще больше проклинал он свою робость, но тут же напоминал себе, что осторожность — мать мудрости. Глупо было бы дать подстрелить себя теперь, когда он ;гак близок к цели.
Всю вторую половину ночи Рейноп выжидал подходящего случая, но он представился только после отхода из Малышейкова. Начальник штаба сам послал его в первый батальон. Сюда, в третий, он пришел уже по своей инициативе. Он все еще не знал, как поступить Уже несколько раз он решал, что сейчас поползет к немцам. Туман и темнота способствовали переходу. Но немецкие пули не станут делать различия между ним и другими. Нервы его были напряжены.
— Кто здесь... таскается? — услыхал он знакомый голос.
— Это ты, Энн? — взволнованно спросил он, поняв, что подсознательно искал именно Кальма. Эин Кальм, скаут из его отряда, эстонец до мозга костей, патриот, как и он сам, разделяет его мысли, разделит с ним и его риск.
Кальм лежал в мелкой, выкопанной им в заледенелой почве холма яме. Винтовка была положена на бруствер. Он курил, пряча пылающий кончик самокрутки в варежке.
— Я искал тебя,— не теряя времени, начал Мати Рейноп.
— Зачем? — удивился Кальм.
К собственному удивлению, Рейноп не нашел подходящих слов.
— Не хочешь же ты позволить убить себя! — нащу-пывающе начал он взволнованным шепотом.— И я не хочу умирать за русских и коммунистов. Поэтому я и искал тебя.
Кальм молчал. С шелестом, как большая птица, высоко пролетел снаряд, В короткие очереди ручных пулеметов и автоматов врезалось тяжелое бормотанье «максима». Звонко щелкали отдельные, будто заблудившиеся, выстрелы винтовок. Сейчас Кальм слышал все это особенно ясно. Его не обрадовал приход Мати. То, о чем сейчас говорил Рейноп, во время боя ни разу не пришло в голову. С того момента, когда снаряд засыпал его землей, Кальм думал совсем о других вещах, если он вообще думал. О политруке, который откопал его и которому он перевязал голову. О съежившемся в воронке от снаряда Винес, который к вечеру уже рискнул высунуться из ямы. О том, как соскользнул с холма ящик с патронами Тяэгера, и о танке, навстречу которому как сумасшедший бежал Тяэгер. Он, затаив дыхание, пережидал дождь мин и застывшим взглядом смотрел на выскочивших из тумана немцев. Меткий огонь противотанковых орудий воодушевил его. Он, как ребенок, сделал несколько выстрелов вдогонку бронированной машине, С этого момента он уже меньше боялся их. Вблизи враг действительно не так страшен. Политрук был прав.
Политрук... Удивительно — он начал одобрять слова политрука!
Что хочет от него Мати? Он смутно догадывался» почему пришел Рейноп, и совсем не радовался этому,
Рейноп прилег рядом, дыхание его доходило до лица Кальма.
— Сейчас подходящий случай. Нас примут с распростертыми объятиями. Через несколько дней будем в Таллине. Помнишь, я говорил тебе — мы можем попасть домой раньше, чем думаем.., Теперь наступил подходящий момент.
Кальм все еще не отвечал. Что-то в нем противилось предложению Рейнопа. Снова перевязывал он голову политруку, человеку, который откопал его, снова видел он Тяэгера, бегущего к танку. Да, домой он действительно хотел бы. Мати, наверное, прав, зачем даивать минам разорвать себя в клочья?
И все же он не сказал ни слова.
— Боишься? — по-своему понял Рейноп молчание Кальма.— Риск есть, я не скрываю. Но разве здесь нет риска? Здесь в тысячу раз больше возможностей погибнуть. И, кроме того, помнишь, что я говорил тебе в поезде? Тебе не доверяют. Рано или поздно арестуют. Разве легче умереть в лагере для заключенных?
Кальму показалось, что стало тише. Больше он не слышал воя снарядов и мин. Только «максим», пулемет их батальона, нервно постреливал короткими очередями.
Вдруг зазвучала громкая речь на эстонском языке. Голос доносился оттуда, откуда днем, угрожающе покачиваясь, появились танки. Казалось, что заговорили низкие облака, сама ночь.
— Эстонские парни, переходите! Получите хлеба и еды, к сочельнику будете дома!
Металлический голос громкоговорителя умолк, потом снова повторил эти же слова.
— Слышал? — прохрипел Рейноп.— Нас, эстонцев, ждут!
В висках Кальма бил молот. В голове беспорядочно мелькали мысли. Он не может пошевелить рукой. Мама. Барак в лесу, Бежит Тяэгер. Вдруг на него смотрит Кирсти. Вийес дрожит в воронке от снаряда... «Эстонские парни, переходите!» Рейноп вскочил:
— Пошли. Позови своих друзей.
Куда он пойдет? Как он вдруг пойдет? Один. В ночном мраке. Как вор. Ведь его товарищи останутся здесь.
Вдруг сердито залаял пулемет. Кальм понял, что стрелял Тяэгер.
— Не пойдешь? Предатель!
Предатель! Он, Кальм, предатель? Кого же он предает? Разве переход не предательство? Ведь тогда он предаст тех, кто доверил ему винтовку. А остаться здесь? Тоже предательство? Все считают его предателем. Мати. И Кирсти. Почему?
— Предатель! — снова прошипел Рейноп.
Рука Кальма потянулась за винтовкой. Зачем — этого он не мог объяснить себе ни теперь, ни позднее. Он лишь чувствовал, что Мати не имеет права так назьн вать его, что ни он, ни Мати не знают, что никто не знает, не знает и голос, зовущий их домой, кто из эстонцев предатель, а кто нет. И он хотел сказать это Мати. Повернулся, но оттуда, где стоял Рейноп, сверкнул ослепляющий свет, и он упал на спину в яму, которую сам выскреб в мерзлой земле. Он не ощутив боли падения, как не ощутил и боли в груди. Он еще попытался приподняться, что-то сказать Мати, но вместо слов изо рта хлынула кровь, и он потерял сознание.
VI
1
Литературный сотрудник дивизионной газеты Кирсти Сарапик находилась на командном пункте полка. Вокруг по-прежнему рвались снаряды. Как и раньше, трещали автоматы и пулеметы. Треск и грохот то усиливались до гигантского, тысячеголосого хора, то затихали, и ясно слышались отдельные очереди и выстрелы. Лишь когда заговорил фашистский громкоговоритель, на несколько секунд стало тихо.
Командир полка требовал информации от батальонов, штаб дивизии запрашивал то же от командира полка.
Кирсти поняла, что у полковника Ратаса и у самого-то не было полной ясности о позиции батальонов.
Самые противоречивые сообщения приходили из второго батальона. Потом прервалась связь с третьим батальоном, и вдруг возник слух, что капитан Сауэр вместе со своей частью перешел на сторону врага. Но вскоре Сауэр доложил по радио, что батальон находится на той же черте, где был в девятнадцать ноль-ноль. Командир второго батальона упорно просил подкрепления— у него якобы большие потери. Командир полка сам пошел туда и вскоре отдал распоряжение послать в подкрепление второму батальону стоявшую в резерве роту автоматчиков.
Через час Кирсти встретила полковника Ратаса.
— Кирсти, немедленно отправляйтесь в редакцию, — Посоветовал ей командир полка.— Здесь можно черт-те ожидать.
Кирсти не пошла. Вторично она встретила полковника после неудачной контратаки полка.
Ратае устало улыбнулся.
— Младший лейтенант Сарапик,— попытался он пошутить,— я приказываю вам немедленно удалиться. — Но тут же махнул рукой и скрылся в штабной землянке, где его ожидал командир дивизии.
Кирсти знала о критическом положении полка, В Малышейкове, которое еще утром было в их руках, теперь находились немцы. Батальон капитана Сауэра, который до ночной контратаки не уступил врагу ни пяди земли и являлся главной силой контрудара, вынужден был в связи с большими потерями отступить, Из второго батальона около ста человек попало в плен. Утром можно было ожидать нового наступления немцев.
И Кирсти устала. Ей тоже не удалось поспать. Весь день и полночи ходила она по подразделениям. Редактор ожидал от нее красочного описания героических дел. Она разговаривала с командирами и политработниками, записала имена многих бойцов, но материала, которого хотел редактор, у нее не было.
Когда она попала под огневой налет немецких шестиствольных минометов, ей показалось героизмом уже то, что люди, лежа в перемешанной со снегом глинистой жиже, сохраняют самообладание. Размышляя так, она лежала на склоне холма и с замиранием сердца ожидала угрожающего воя новых мин. А еще впереди, в боевых порядках рот, мины рвались беспрерывно, И до нее донесся грохот вражеских танков, и она не сомневаясь назвала бы героем каждого, кто, несмотря на рвущиеся вокруг снаряды и свистящие пули, стреляет по танку или по наступающим вражеским солдатам. Мысль эта показалась ей, правда, шаблонной, но она не могла выразить ее иначе, чем это сделали до нее тысячи репортеров.
Впрочем, даже если бы ей удалось написать об этом новыми, хорошими и меткими словами, то и тогда это не удовлетворило бы редактора. Для редактора — нет, почему только для редактора, и для нее самой, для многих других журналистов и читателей — понятие «героическое» означает что-то особое, неповторимое. Герой совершает бросок под вражеский танк со связкой гранат. Он направляет свой горящий самолет на немецкую транспортную колонну с боеприпасами. Во время атаки он первый добегает до вражеских окопов и приканчивает штыком десяток фашистов. И все, что он совершает,— необычайное, особенное, небывалое. Но не кроется ли героизм в простом мужественном сопротивлении, в само собой разумеющемся выполнении солдатских обязанностей?
Кирсти считала, что кроется. Но это не мешало ей искать факты для описания такого геройского дела, ради которого редактор и послал ее в подразделения.
Она решила пойти в штаб дивизии, а оттуда в редакцию. Было темно, как в мешке, дорога незнакомая, холмы похожи один на другой. Невольно стало страшно, А что чувствует солдат, который должен наступать в этой темноте, в тумане, да к тому же еще под огнем? Каждое мгновение его может поразить пуля или разорвать мина. И все же он стремится вперед, не заботясь о себе. Что-то, что сильнее инстинкта самосохранения, толкает его. Разве это не героизм? Да! Даже если бой не дает результата.
Наконец Кирсти добралась до палаток санчасти. Сквозь щели в стенах полуразвалившегося здания просачивался свет. Там был устроен приемный пункт, где перевязывали раненых и делали неотложные операции. Из палатки рядом раненых выносили и клали на машину, которая увозила их в тыл. .
Из дома вышла Татьяна Гавриловна, узнала Кирсти и взволнованно заговорила:
— Я не понимаю, что происходит... Юрий Антонович сейчас оперировал одного красноармейца. Из-под лопатки он вынул вот эту — видите? — пулю.
Врач положила на ладонь Кирсти маленький кусочек металла. Кирсти поднесла руку к глазам. На ладони виднелся тусклый комочек неопределенной формы.
Она не поняла.
— Это наша пуля. Нашего пулемета или «ТТ», Кирсти Карловна. Я убеждена в этом, хотя Юрий Антонович говорит, что можно и ошибиться. Он еще сказал, что это не важно, что в таком тумане свои могут случайно обстрелять своих же. Если бы это было действительно случайно... Но... У меня в голове все смешалось.
Кирсти молчала.
-— Извините меня,— прервала тишину Татьяна Гавриловна,— я устала.
Ее позвали, и она поспешила обратно.
Из злания выносили раненых. Свет из открытой двери упал на лежавшего на носилках солдата. Лицо с ввалившимися щеками и закрытыми глазами показалось Кирсти знакомым.
— Его только что оперировали? Ранение в легкое? -— спросила Кирсти у санитаров.
— Тот самый,— ответили ей.
— Жив?
— Пока — да.
Что-то заставило Кирсти войти в палатку и внимательно рассмотреть оперированного.
Теперь она узнала неподвижно лежавшего на носилках солдата. Его она встретила на одной станции. Он называл ее Березкой и говорил о том, что он не чувствует призвания воевать.
Только теперь Кирсти полностью поняла волнение доктора. И верно — что происходит между этими? Свои убивают своих... Она пыталась уверить себя, что хирург прав и красноармеец ранен случайной пулей. Но тут ей во всех подробностях вспомнился разговор на перроне вокзала... Видимо, Энн Кальм — Кирсти не забыла его имени — хотел перебежать. Кто-то, возможно даже Рейн,— ведь Кальм служил в роте Рейна,— выстрелил ему вслед. Думать о предательстве было трудно, очень трудно. Поэтому и потеряла самообладание даже смелая Таня.
2
В роте все были уверены, что Кальм ранен немецкой пулей. Да никто и не думал, что могло быть иначе. Он не первый, кому прострелили легкое, и не последний. Кого-то настигла пуля, кому-то осколок мины смешал внутренности, кого-то разорвал на куски снаряд. С какой же стати ломать голову над ранением Кальма? Ближе всех к Кальму находился Вийес. Он и нашел Энна в луже крови. Никто не расспрашивал его, и сам Он ни в чем не сомневался.
Возможно, он и услыхал бы револьверный выстрел, не открой в это время Тяэгер такую яростную стрельбу. Но Тяэгер не мог иначе, он должен был стрелять. Тяэ-гера привел в ярость призыв, донесшийся с немецкой стороны. Как останешься спокойным, когда тот, кто уговаривает ребят дезертировать, только что раздавил Вальтера гусеницей танка! И каким подонком надо быть, чтобы бросить ради буханки хлеба товарища! Конечно, и он хочет поскорее вернуться в Таллин, но не как преступник, а как честный человек, твердо стоящий за свою правду. Поэтому он и стрелял. Стрелял в темноту, наобум, злой, что его пытаются одурачить, оболванить.
Вийеса привели к Кальму слова, звавшие эстонских парней переходить к немцам. Услыхав доносившуюся из темноты эстонскую речь, Вийес сперва испугался. Он засмеялся бы, услышав эти слова в другой обстановке. Так, во всяком случае, говорил он потом Вески. И будь у него под рукой такая же труба, как та, что ревела по другую сторону фронта, он ответил бы: «Старого воробья на мякине не проведешь». Это он тоже говорил Вески. Это он и хотел сказать Кальму, но тот уже не годился в собеседники.
Вески не обращал внимания на болтовню Вийеса, Он не станет, как мальчишка, трещать о том, что чувствует или думает. Но Вески как настоящего крестьянина интересовала другая сторона дела: что за эстонец оттуда говорил? И откуда эти вражьи души узнали, что во время похода у них часто урчали желудки? Тоска по дому — это да, это можно было просто так предположить. Это даже и фрицы чувствуют, хотя они как одержимые цепляются за чужую землю когтями и зубами. Вески вдруг представил, как выглядел бы ра-бааугуский Сассь, если бы он, Вески, в сочельник или в новогоднюю ночь вдруг пришел домой. С фронта он, может, и ушел бы с целой шкурой, но Сассь скоро натравил бы на него полицию. Или заставил бы стать батраком. Ни та, ни другая перспектива не привлекала Вески. Он вернется домой тогда, когда принесет с собой право на те двенадцать гектаров, которые осенью сорокового года записали на его имя. Да, использовать тоску по дому — до этого мог додуматься и чистокровный гитлеровец. А вот то, что у них во время похода с шамовкой было плохо, это лучше всего знает человек, которому приходилось топать десятки километров с пустым брюхом. Значит, там, у громкоговорителя, сидит или пленный, которого заставили говорить, или ле-ребежчик, во всяком случае подлая душа, готовая для спасения своей шкуры накинуть петлю на шею товарища. Или там распинается какой-нибудь эстонский фашист в немецком мундире. Тоже продажная шкура,
Помогая санитарам отнести Кальма,— от Вийеса толку не было, он лишь причитал и бестолково суетился,— Вески думал: кто его самого когда-нибудь так понесет? Или ему уже не нужны будут носильщики? Почему-то ему хотелось, чтобы это был хороший человек. Такой, как Тяэгер, который на иудины речи фрицев ответил яростным пулеметным огнем, или Тислер, у которого в груди настоящее крестьянское сердце. Но, в конце концов, все равно. Главное — чтобы вовремя заметили, что он уже не может сам о себе позаботиться. Он и мертвым не хотел бы валяться где-нибудь на склоне холма. Пусть его присыплют хоть парой лопат земли.
Смерти Вески не боялся, хотя мысль о ней вызывала небольшой озноб под сердцем. В начале боя он смешался и не знал, что делать, как поступать. Пахать и сеять он умел, на сенокосе или на ржаном поле был из первых, умел рвать камни и копать канавы, на пчел у него была легкая рука, и яблони он прививал не хуже садовника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28