— сказал Рейн Мянд.
Кирсти весело улыбнулась. Эпизод с Вийесом очень развеселил ее.
Лейтенант Аава извинился — ему надо еще что-то проверить — и ушел.
— Меня прислал редактор.— Кирсти перешла на деловой тон.— У него возникла идея дать тематическую полосу из выступлений бойцов, уже принимавших участие в боях. Ты — один из них.
Рейн снова почувствовал себя неуверенно. Казалось невозможным, даже глупым сказать Кирсти о своих чувствах. К нему приходят по делу, а он начинает объясняться в любви. Тоже Ромео...
— Я направлю тебя к более подходящему человеку,— сказал он каким-то чужим голосом.— Наш старшина роты Рюнк. Выступление политрука не так уж интересно. Старшина роты — это другое дело...
По мнению Кирсти, Рейн говорил глупости. Уже идя сюда, она боялась, что Рейн откажется. Рейн вроде Мартенсона, который во время майской демонстрации, вместо того, чтобы стоять на трибуне, шагал вместе со своими старыми соратниками под красными знаменами. Но Рейн должен бы написать. Кирсти хотела, чтобы выступили люди с чистой и большой душой. У которых слова идут от сердца. О Рейне Кирсти уже рассказала редактору, и тот согласился с ней.
Кирсти попыталась убедить Рейна:
— Ты как старый Мартенсон, тот тоже не любит на первый план вылезать. Но это ведь совсем другое. Не упрямься.
«Мартенсон. Старый Мартенсон...» Мянд повторил:
— Рюнк — более подходящий человек.
Рейн решительно отказывался и настойчиво рекомендовал Рюнка. Кирсти долго беседовала со старшиной роты. Ожидавший Кирсти Рейн начал опасаться, что и Рюнк откажется. Старшина роты сперва действительно отнекивался. Но Кирсти напоминала ему Виль-му, а желания Вильмы он всегда выполнял. Наконец он сказал с огорчением:
— Не писака я. Каменную стену сложу. Чертежи читаю. В математике не уступлю среднему инженеру. А вот слова расставлять в ряд — этого не умею.
Когда Кирсти предложила свою помощь, Рюнк покачал головой:
— Так не пойдет, товарищ младший лейтенант. Вы напишете так гладко, что я своих мыслей не узнаю. И ребята не поверят. Чужих-то, может, и удастся обмануть, а куда я перед своей ротой глаза спрячу? Не обижайтесь, но все, будь то красноармеец или офицер, пишут в нашей газете так красиво и одинаково, что я не узнаю знакомых Юри и Яака... Уж я попробую сам свои слова нацарапать. И очень-то их шлифовать не стоит. Пусть покорявее, да так, чтобы читатели верили.
Уходила Кирсти от старшины роты с пылающими щеками.
Мянд встретил ее.
— Я провожу тебя,— сказал он Кирсти. На момент Кирсти смешалась.
— Лейтенант Рейноп ждет меня с лошадьми,— откровенно призналась она.
Политрук постарался удержать себя в руках:
— Всего хорошего.
— До свидания.
Кирсти скрылась между соснами. . Рейн был убежден, что социализм сделает отношения между людьми чистыми и простыми. Притворство, ложь, лицемерие — все исчезнет. Ревность, уродливое отражение частнособственнических экономических отношений в психике, вымрет. Себя он считал не способным на такую низость. Но как назвать то, что он чувствует сейчас?
4
Энн Кальм рассматривал винтовку так, как будто держал в руках какую-то редкость. А ведь он уже давно хорошо знал винтовку. Еще во время службы в буржуазной армии он научился разбирать и собирать ее хоть вслепую. Все, от штыка до мельчайших деталей затвора, было ему знакомо. Дуло, прицел, мушка, затвор, боек, спусковой механизм, курок... О материальной части оружия он мог бы рассказать не хуже Симуля. На летних контрольных стрельбах он уложил в цель все три пули, заслужив этим признание самого лейтенанта Аава. Тяэгер от удовольствия даже разахался. У него было два попадания.
«Пять из шести — неплохо»,— говорил он всем, а кто не понимал, тому объяснял, что три попадания Энна и два его вместе дают пять. И старшина роты Рюнк признал, что стреляет Кальм ловко. «Варила бы твоя башка получше, можно бы на тебя надеяться»,— эти слова припомнились Кальму теперь, когда он начал чистить свою винтовку. В тот раз он стрелял из чужого оружия, теперь чистит свое.
Свое оружие.
За ним закрепили винтовку № 489 753.
Значит, им, эстонцам, все же дали оружие? И если уж доверили оружие, то наверняка пошлют на фронт.
Доверяют?
Да, доверяют. Рюнк прав. Агур прав. И Тяэгер имел право кричать на него, Кальма, чтобы он наконец заткнулся и перестал бесконечно грызть другим душу.
Хорошее, новехонькое, замечательное оружие.
Неужели действительно прав политрук, который говорит, что их отправка в трудармию была случайной ошибкой, что это были организационные трудности, что это не характеризует отношение советской власти к эстонскому народу, а лишь показывает, что из-за трудностей отступления не смогли все оценить и наладить так, как следовало?
Номер винтовки он запомнит.
489 753.
И что только думает о нем Кирсти?
489 753.
Кальм разглядывал винтовку, как чудо, на ум приходили странные мысли. Вийес давно вычистил свое оружие и уже в который раз рассказывал, какое сильное впечатление произвел он на Кирсти Сарапик. Агур уже цеплялся к Кальму, что, мол, он баклуши бьет, но Рюнк утихомирил его. Пусть парень подумает, раз ему хочется. Потому что подумать ему нужно.
— Орудия уже подходят,— сообщил Вески.— Приказано завтра на станцию с лошадьми явиться.
Тяэгер разобрал свой легкий пулемет и тщательно осматривал каждую деталь.
— Смотри, Вальтер, внимательно смотри, втолковывал он своему помощнику.— Ты должен знать «Дегтярева» так же хорошо, как я. У нас должна быть толковая машинка. Брак мы не примем,— говорил он, словно у прилавка какую-то покупку выбирал.— Наш пулемет должен строчить, как часы. Плохого инструмента я не терплю.
— Русская винтовка — лучшая в мире,— сказал Вески.— А вот лучше ли «Дегтярев», чем «мадсен», этого я не знаю.
Винтовка и пулемет свой век отжили, — высказал свое соображение Тислер.— Теперь оружие — это автоматы и минометы.
— Человек важнее, чем оружие. Настоящий мужчина и с обычной винтовкой чудеса делает, — утверждал Рюнк.
— Не агитируй,— сказал Вески.— С ружьем на танк не пойдешь.
— Кончаше трен,— произнес Тяэгер,— в ушах гудит. Вдруг что-то вызвало его подозрение. Он заметит, что лейтенант Аава и Симуль стоят тут же, и фамильярно обратился к первому:
— Будь добр, командир, посмотри. Спусковая пружина, кажется, слабовата.
— Товарищ младший сержант, разве вы не знаете, как обращаются к командиру? — резко сказал Симуль.
Тяэгер исподлобья бросил на него недовольный взгляд. Он не обратил внимания на слова Симуля и вернулся на свое место.
— Товарищ младший сержант! — повысил голос младший лейтенант, но Аава махнул рукой и направился к Тяэгеру. Обиженный Симуль долго искоса поглядывал на бойцов, потом подошел к Кальму.— Красноармеец Кальм, почему вы затягиваете выполнение полученного задания — чистку выданного оружия?
Кальм как будто очнулся. Он не сразу понял, чего от него хотя г. Потом понял, покраснел и медленно вынул замок из винтовки.
Слова командира взвода подействовали на Кальма, как пощечина. Он очистил винтовку от тавота или черт его знает какой смазки, смазал замок и канал ствола и поставил в пирамиду.
489 753.
Номер винтовки запомнился.
Вийес предложил ему табаку.
— Знаешь, Кирсти остается моей мечтой, поверь мне. Это ничего не значит, что я в деревню бегаю. Тянет меня к женщинам, вот несчастье. Клавдия Степановна, горячая вдова, не мечта, а грех. Она хороший человек, ей-богу. Я схватил ее за плечи. Как электрической искрой ударило. Она может сжечь, эта Клавдия. Почти год я обнимал женщин только во сне, а теперь рядом с ними прямо слабею. Поцеловать она не позволила, руку оттолкнула. Но я знаю женщин, Сперва они все строптивы, но и они из мяса и крови. Влюбился по уши... Сегодня пойду в самоволку. А потом будь хоть что. Симуль —скотина, но я рискну. Присоединяйся!
Кальм и не слушал болтовню Вийеса. В голове кружились противоречивые мысли. Им, эстонцам, дали оружие. Политрук прав.,. Нет, нет, нет! Так просто его вокруг пальца не обведешь. Он не Симуль, который в трудармии подъезжал к кладовщице и спекулировал хлебом. В трудармии говорил о любви к родине, а теперь перед политруком и комиссаром прямо из кожи вон лезет.
К ним подошел Рюнк:
— Теперь веришь?
Кальм пробурчал в ответ что-то неопределенное. Он едва не выпалил по своей привычке, что оружие они могут ему дать, могут даже послать на фронт, но будет ли он там воевать — это дело другое, но что-то удержало его.
Рюнк продолжал:
— Теперь и слепому ясно, что скоро мы выступим на фронт.
— Фронт меня не радует,— сказал Кальм.
— Самое страшное — остаться калекой,— произнес Вийес.
— Не во всех попадает,— заметил Рюнк.
— Не все возвращаются,— утверждал Вийес.— Деревни полны вдов. С одной я познакомился. Молния. Влюбился. По уши.
— Во время освободительной войны 1 я бы первый на фронт стремился,— сказал Кальм.
— Война есть война,— заявил Вийес.— Везде убивают и калечат.
— Нет, это было другое дело,— высказал свое мнение Кальм.
Рюнк стал серьезным:
— Был я на войне, которую ты называешь освободительной.
Кальм удивленно посмотрел на него.
— Да. Принимал в ней участие. Добровольцем. На фронте заболел кровавым поносом. Потом попал в Тар-
1 Так буржуазные историки называли войну против Красной гвардии.
туский запасной батальон. Когда там каждого десятого вывели из строя и поставили к стенке, понял, что поступил глупее последнего дурня.
— Почему их расстреляли? — взволнованно спросил Кальм.
— Бунтовали. Не стремились умирать за Эстонию буржуев. Не хотели идти против рабочих, защитников Эстонии.
Кальм разволновался:
— Ты не врешь?
— Чего ему врать? — спросил Вийес— Сын нашего хозяина за расстрел бунтовщиков получил крест на грудь. Спьяну хвастал этим.
Кальм замолчал. Весь вечер он был молчалив. Что же должен делать он, Энн Кальм, если хочет остаться верным своему народу? Бросить винтовку и сбежать? Сдаться на фронте в плен? Просто беречь свою шкуру? Симулировать какую-нибудь болезнь, попросить кого-нибудь «устроить» ему легкое ранение? Или воевать, воевать всерьез, не щадя себя? Рюнку все ясно, хотя его жизнь, как выяснилось, была очень сложной. Сейчас Рюнк твердо за русских, хотя в молодости воевал против них. На обвинение, что он не любит своей родины, Рюнк, не моргнув глазом, отвечал, что любовь к родине и заставляет его воевать вместе с русским народом против немецких фашистов.
Все новые и новые вопросы вертелись в голове у Кальма. Поэтому-то он и молчал.
Ложась спать, Тяэгер сладко зевнул:
— Толковая у меня штука,
Вийес подошел к нему и шепотом позвал в самоволку.
— Дурак! — рассердился Тяэгер.— Я о пулемете говорю.
— Смотри, черт, не засыпься,— предупредил Агур.— Не хочу из-за твоего кобеляжа по шапке получать.
— Ребята, не могу иначе,— пожаловался Вийес.— Честное слово. Душа у меня кричит... Я вам плохого сделаю.
— Чего ты причитаешь? Мотай на деревню, только не охай,— отрубил Тяэгер.
— Я спою вам, друзья, — попытался Вийес завоевать симпатии товарищей. Не ожидая ответа, он тихонько начал:
Коль знала бы ты, как я люблю...
Тихую песню Вийеса услыхал проходивший мимо землянки лейтенант Аава. Он остановился и пошел дальше лишь после того, как кончилась песня.
Сегодня лейтенант Аава чувствовал потребность поговорить.
— Прибывшее сегодня оружие уже выиграло один бой. Бой в сердцах тех, кто одно время потерял верную почву под ногами. И в моем сердце.
— Вы никогда не теряли почвы под ногами,— сказал Мяид.
Лейтенант Аава испытующе посмотрел на политрука.
— Черт возьми, это приятно слышать,— сказал он потом тихонько.
Их разговору помешал приход младшего лейтенанта Симуля.
— Товарищ лейтенант, разрешите доложить,—официально обратился он к Аава,— ефрейтор Вийес исчез-
— Товарищ младший лейтенант,— почему-то рассердился Аава,— по всей вероятности, ефрейтор Вийес не исчез, а самовольно отлучился. В деревню. Утром разберемся в этом деле. Можете идти.
В душе политрук — солдаты по-прежнему звали Мяпда политруком — одобрил поведение Аава,
IV
1
Шоссе занесло снегом. Снег был выше колен. Сугробы доходили до груди. Целый полк вместе с обозом не смог утрамбовать дорогу. Нелегко было даже задним, но особенно доставалось третьему батальону, который прокладывал путь сквозь сугробы и снежные валы.
С каждым часом движение замедлялось/ Передышки затягивались дольше, чем было предусмотрено.
Командир батальона Сауэр в душе проклинал лейтенанта Рейнопа, который, как представитель штаба полка, непрерывно напоминал, что от темпа движения их батальона зависит скорость всего полка.
— Люди устали,— оправдывал батальон Сауэр.— Сами ведь видите, что за дорога.
— Приказ остается приказом,— сухо повторял Рейноп.
Приказ остается приказом, это капитан Сауэр знал и сам. Но нужно считаться и с дорогой. Роты застревают в сугробах, как куры в пакле. Вчера за ночь прошли тридцать два километра и устали меньше, чем теперь, когда за спиной едва пятнадцать километров.
Капитан Сауэр ехал на молодом, сильном и игривом жеребце, но он знал и видел, как измотал снег людей. К тому же солдаты почти не ели. Сухари и кипяток — вот все, что выдали людям перед выходом.
Капитан Сауэр проклинал изнурительный снег, дивизионных снабженцев, чьи машины застряли в снегу, интендантов полка, которые только разводили руками, немцев — они при отступлении сожгли деревни,— людям часто приходилось ночевать под открытым небом, и они толком не отдыхали, а больше всего лейтенанта Рейнопа, который не знает, что такое фронт и что такое марш на фронт, а за приказами не видит людей.
Особенно тяжело было пулеметной и минометной ротам. Тащить за собой четырехпудовый «максим» и еще более тяжелый миномет или нести на плечах их части, весом в несколько десятков килограммов,— это не шутка и при хорошей дороге. От людей валил пар, как от мокрых, загнанных кляч.
Капитан ездил от одной роты к другой, говорил с командирами, шутками подбадривал бойцов. Но он знал так же хорошо, как командиры, так же хорошо, как любой тяжело шагавший солдат, что двигаться быстрее они не в силах. Хорошо, если удержат и этот темп.
Вокруг простирались бесконечные леса. Шоссе извивалось по лесу с одного холма на другой. Крутые подъемы сменялись такими же спусками. Все это утомляло, чертовски утомляло.
— Винтовка, патроны, лопата, вещмешок, противогаз, котелок, который больше не нужен, все барахло вместе — сколько это потянет? — громко рассуждал Вийес, кряхтя и задыхаясь.
— Нечего было в Кирилове по ночам шляться. Вог теперь еле ноги волочишь, как мокрая курица,— подтрунивал Вески.
— Я Юты и в глаза не видел, но по твоим рассказам знаю, что Клавдия Степановна вылитая Юта. Ну что же тут делать, сам подумай,— защищался Вийес.
— А Кирсти? — спросил Вески.
— Кирсти — мечта. Я произвел на нее потрясающее впечатление.
— Кобель вроде тебя и мечтать-то не умеет,— желчно сказал Вески, потому что ему вспомнился рабааугу-ский Сассь. Когда этому быку приходила охота, он брал женщин хоть силком. Нет, Юту Сассю не видать.
Тяэгер пес ручной пулемет на плече.
— Давай-ка винтовку, отдохни немного,— сказал он Вийесу.— Никак не пойму — откуда у тебя сила берется баб с ума сводить? Посмотреть не на что: ноги что щепки, голова еле на шее держится. Салака, выметавшая икру, а не мужчина.
— Я и не свожу,— пожаловался Вийес, отдавая винтовку Тяэгеру.— Я без разбору не бросаюсь. Влюбляюсь. И Клавдию я, кажется, всерьез полюбил,
Вийес глубоко вздохнул.
Кальм споткнулся и упал на четвереньки.
— Давай и ты свою дубину сюда,— предложил Тяэгер.
— Поскользнулся,— отказался Кальм, вставая.
— Все бы хорошо, вот только в животе урчит,— сказал Тислер.
— Да, есть и верно хочется,— согласился с ним Лийас.
Агур пропыхтел:
— От жирного кусочка и я бы не отказался.
— Чего вы жалуетесь? — вмешался Соловьев.— Кормежка у нас неплохая: утром — ничего, в обед — это же подогретое, вечером — остатки от обеда,
Сердито посмеялись.
— Сейчас бы что-нибудь плотное навернуть! — мечтал Вески.— Ну, например, подходящий кусок соленой свинины. Или ветчины с яйцом. Юта коптила такую ветчину, что слеза прошибала,
— Привал! — прокатилась по колонне команда. Кальм опустился в снег. Вещмешок попал под лопатку, но шевелиться не хотелось. Над головой высились заснеженные ели. Между вершинами чернело прояснившееся небо. Блестели звезды. Кальм искал Малую Медведицу и Полярную звезду, но не нашел. Наверное, он лежит лицом к югу, поэтохму.
Становилось холоднее. «Валенки и ватник — хорошие штуки»,— перескочила мысль от звезд к земным делам. Впервые он увидел ватные брюки в конце тридцать девятого или в начале сорокового года. Во время финской войны. Точно, газеты кишели сообщениями с фронтов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Кирсти весело улыбнулась. Эпизод с Вийесом очень развеселил ее.
Лейтенант Аава извинился — ему надо еще что-то проверить — и ушел.
— Меня прислал редактор.— Кирсти перешла на деловой тон.— У него возникла идея дать тематическую полосу из выступлений бойцов, уже принимавших участие в боях. Ты — один из них.
Рейн снова почувствовал себя неуверенно. Казалось невозможным, даже глупым сказать Кирсти о своих чувствах. К нему приходят по делу, а он начинает объясняться в любви. Тоже Ромео...
— Я направлю тебя к более подходящему человеку,— сказал он каким-то чужим голосом.— Наш старшина роты Рюнк. Выступление политрука не так уж интересно. Старшина роты — это другое дело...
По мнению Кирсти, Рейн говорил глупости. Уже идя сюда, она боялась, что Рейн откажется. Рейн вроде Мартенсона, который во время майской демонстрации, вместо того, чтобы стоять на трибуне, шагал вместе со своими старыми соратниками под красными знаменами. Но Рейн должен бы написать. Кирсти хотела, чтобы выступили люди с чистой и большой душой. У которых слова идут от сердца. О Рейне Кирсти уже рассказала редактору, и тот согласился с ней.
Кирсти попыталась убедить Рейна:
— Ты как старый Мартенсон, тот тоже не любит на первый план вылезать. Но это ведь совсем другое. Не упрямься.
«Мартенсон. Старый Мартенсон...» Мянд повторил:
— Рюнк — более подходящий человек.
Рейн решительно отказывался и настойчиво рекомендовал Рюнка. Кирсти долго беседовала со старшиной роты. Ожидавший Кирсти Рейн начал опасаться, что и Рюнк откажется. Старшина роты сперва действительно отнекивался. Но Кирсти напоминала ему Виль-му, а желания Вильмы он всегда выполнял. Наконец он сказал с огорчением:
— Не писака я. Каменную стену сложу. Чертежи читаю. В математике не уступлю среднему инженеру. А вот слова расставлять в ряд — этого не умею.
Когда Кирсти предложила свою помощь, Рюнк покачал головой:
— Так не пойдет, товарищ младший лейтенант. Вы напишете так гладко, что я своих мыслей не узнаю. И ребята не поверят. Чужих-то, может, и удастся обмануть, а куда я перед своей ротой глаза спрячу? Не обижайтесь, но все, будь то красноармеец или офицер, пишут в нашей газете так красиво и одинаково, что я не узнаю знакомых Юри и Яака... Уж я попробую сам свои слова нацарапать. И очень-то их шлифовать не стоит. Пусть покорявее, да так, чтобы читатели верили.
Уходила Кирсти от старшины роты с пылающими щеками.
Мянд встретил ее.
— Я провожу тебя,— сказал он Кирсти. На момент Кирсти смешалась.
— Лейтенант Рейноп ждет меня с лошадьми,— откровенно призналась она.
Политрук постарался удержать себя в руках:
— Всего хорошего.
— До свидания.
Кирсти скрылась между соснами. . Рейн был убежден, что социализм сделает отношения между людьми чистыми и простыми. Притворство, ложь, лицемерие — все исчезнет. Ревность, уродливое отражение частнособственнических экономических отношений в психике, вымрет. Себя он считал не способным на такую низость. Но как назвать то, что он чувствует сейчас?
4
Энн Кальм рассматривал винтовку так, как будто держал в руках какую-то редкость. А ведь он уже давно хорошо знал винтовку. Еще во время службы в буржуазной армии он научился разбирать и собирать ее хоть вслепую. Все, от штыка до мельчайших деталей затвора, было ему знакомо. Дуло, прицел, мушка, затвор, боек, спусковой механизм, курок... О материальной части оружия он мог бы рассказать не хуже Симуля. На летних контрольных стрельбах он уложил в цель все три пули, заслужив этим признание самого лейтенанта Аава. Тяэгер от удовольствия даже разахался. У него было два попадания.
«Пять из шести — неплохо»,— говорил он всем, а кто не понимал, тому объяснял, что три попадания Энна и два его вместе дают пять. И старшина роты Рюнк признал, что стреляет Кальм ловко. «Варила бы твоя башка получше, можно бы на тебя надеяться»,— эти слова припомнились Кальму теперь, когда он начал чистить свою винтовку. В тот раз он стрелял из чужого оружия, теперь чистит свое.
Свое оружие.
За ним закрепили винтовку № 489 753.
Значит, им, эстонцам, все же дали оружие? И если уж доверили оружие, то наверняка пошлют на фронт.
Доверяют?
Да, доверяют. Рюнк прав. Агур прав. И Тяэгер имел право кричать на него, Кальма, чтобы он наконец заткнулся и перестал бесконечно грызть другим душу.
Хорошее, новехонькое, замечательное оружие.
Неужели действительно прав политрук, который говорит, что их отправка в трудармию была случайной ошибкой, что это были организационные трудности, что это не характеризует отношение советской власти к эстонскому народу, а лишь показывает, что из-за трудностей отступления не смогли все оценить и наладить так, как следовало?
Номер винтовки он запомнит.
489 753.
И что только думает о нем Кирсти?
489 753.
Кальм разглядывал винтовку, как чудо, на ум приходили странные мысли. Вийес давно вычистил свое оружие и уже в который раз рассказывал, какое сильное впечатление произвел он на Кирсти Сарапик. Агур уже цеплялся к Кальму, что, мол, он баклуши бьет, но Рюнк утихомирил его. Пусть парень подумает, раз ему хочется. Потому что подумать ему нужно.
— Орудия уже подходят,— сообщил Вески.— Приказано завтра на станцию с лошадьми явиться.
Тяэгер разобрал свой легкий пулемет и тщательно осматривал каждую деталь.
— Смотри, Вальтер, внимательно смотри, втолковывал он своему помощнику.— Ты должен знать «Дегтярева» так же хорошо, как я. У нас должна быть толковая машинка. Брак мы не примем,— говорил он, словно у прилавка какую-то покупку выбирал.— Наш пулемет должен строчить, как часы. Плохого инструмента я не терплю.
— Русская винтовка — лучшая в мире,— сказал Вески.— А вот лучше ли «Дегтярев», чем «мадсен», этого я не знаю.
Винтовка и пулемет свой век отжили, — высказал свое соображение Тислер.— Теперь оружие — это автоматы и минометы.
— Человек важнее, чем оружие. Настоящий мужчина и с обычной винтовкой чудеса делает, — утверждал Рюнк.
— Не агитируй,— сказал Вески.— С ружьем на танк не пойдешь.
— Кончаше трен,— произнес Тяэгер,— в ушах гудит. Вдруг что-то вызвало его подозрение. Он заметит, что лейтенант Аава и Симуль стоят тут же, и фамильярно обратился к первому:
— Будь добр, командир, посмотри. Спусковая пружина, кажется, слабовата.
— Товарищ младший сержант, разве вы не знаете, как обращаются к командиру? — резко сказал Симуль.
Тяэгер исподлобья бросил на него недовольный взгляд. Он не обратил внимания на слова Симуля и вернулся на свое место.
— Товарищ младший сержант! — повысил голос младший лейтенант, но Аава махнул рукой и направился к Тяэгеру. Обиженный Симуль долго искоса поглядывал на бойцов, потом подошел к Кальму.— Красноармеец Кальм, почему вы затягиваете выполнение полученного задания — чистку выданного оружия?
Кальм как будто очнулся. Он не сразу понял, чего от него хотя г. Потом понял, покраснел и медленно вынул замок из винтовки.
Слова командира взвода подействовали на Кальма, как пощечина. Он очистил винтовку от тавота или черт его знает какой смазки, смазал замок и канал ствола и поставил в пирамиду.
489 753.
Номер винтовки запомнился.
Вийес предложил ему табаку.
— Знаешь, Кирсти остается моей мечтой, поверь мне. Это ничего не значит, что я в деревню бегаю. Тянет меня к женщинам, вот несчастье. Клавдия Степановна, горячая вдова, не мечта, а грех. Она хороший человек, ей-богу. Я схватил ее за плечи. Как электрической искрой ударило. Она может сжечь, эта Клавдия. Почти год я обнимал женщин только во сне, а теперь рядом с ними прямо слабею. Поцеловать она не позволила, руку оттолкнула. Но я знаю женщин, Сперва они все строптивы, но и они из мяса и крови. Влюбился по уши... Сегодня пойду в самоволку. А потом будь хоть что. Симуль —скотина, но я рискну. Присоединяйся!
Кальм и не слушал болтовню Вийеса. В голове кружились противоречивые мысли. Им, эстонцам, дали оружие. Политрук прав.,. Нет, нет, нет! Так просто его вокруг пальца не обведешь. Он не Симуль, который в трудармии подъезжал к кладовщице и спекулировал хлебом. В трудармии говорил о любви к родине, а теперь перед политруком и комиссаром прямо из кожи вон лезет.
К ним подошел Рюнк:
— Теперь веришь?
Кальм пробурчал в ответ что-то неопределенное. Он едва не выпалил по своей привычке, что оружие они могут ему дать, могут даже послать на фронт, но будет ли он там воевать — это дело другое, но что-то удержало его.
Рюнк продолжал:
— Теперь и слепому ясно, что скоро мы выступим на фронт.
— Фронт меня не радует,— сказал Кальм.
— Самое страшное — остаться калекой,— произнес Вийес.
— Не во всех попадает,— заметил Рюнк.
— Не все возвращаются,— утверждал Вийес.— Деревни полны вдов. С одной я познакомился. Молния. Влюбился. По уши.
— Во время освободительной войны 1 я бы первый на фронт стремился,— сказал Кальм.
— Война есть война,— заявил Вийес.— Везде убивают и калечат.
— Нет, это было другое дело,— высказал свое мнение Кальм.
Рюнк стал серьезным:
— Был я на войне, которую ты называешь освободительной.
Кальм удивленно посмотрел на него.
— Да. Принимал в ней участие. Добровольцем. На фронте заболел кровавым поносом. Потом попал в Тар-
1 Так буржуазные историки называли войну против Красной гвардии.
туский запасной батальон. Когда там каждого десятого вывели из строя и поставили к стенке, понял, что поступил глупее последнего дурня.
— Почему их расстреляли? — взволнованно спросил Кальм.
— Бунтовали. Не стремились умирать за Эстонию буржуев. Не хотели идти против рабочих, защитников Эстонии.
Кальм разволновался:
— Ты не врешь?
— Чего ему врать? — спросил Вийес— Сын нашего хозяина за расстрел бунтовщиков получил крест на грудь. Спьяну хвастал этим.
Кальм замолчал. Весь вечер он был молчалив. Что же должен делать он, Энн Кальм, если хочет остаться верным своему народу? Бросить винтовку и сбежать? Сдаться на фронте в плен? Просто беречь свою шкуру? Симулировать какую-нибудь болезнь, попросить кого-нибудь «устроить» ему легкое ранение? Или воевать, воевать всерьез, не щадя себя? Рюнку все ясно, хотя его жизнь, как выяснилось, была очень сложной. Сейчас Рюнк твердо за русских, хотя в молодости воевал против них. На обвинение, что он не любит своей родины, Рюнк, не моргнув глазом, отвечал, что любовь к родине и заставляет его воевать вместе с русским народом против немецких фашистов.
Все новые и новые вопросы вертелись в голове у Кальма. Поэтому-то он и молчал.
Ложась спать, Тяэгер сладко зевнул:
— Толковая у меня штука,
Вийес подошел к нему и шепотом позвал в самоволку.
— Дурак! — рассердился Тяэгер.— Я о пулемете говорю.
— Смотри, черт, не засыпься,— предупредил Агур.— Не хочу из-за твоего кобеляжа по шапке получать.
— Ребята, не могу иначе,— пожаловался Вийес.— Честное слово. Душа у меня кричит... Я вам плохого сделаю.
— Чего ты причитаешь? Мотай на деревню, только не охай,— отрубил Тяэгер.
— Я спою вам, друзья, — попытался Вийес завоевать симпатии товарищей. Не ожидая ответа, он тихонько начал:
Коль знала бы ты, как я люблю...
Тихую песню Вийеса услыхал проходивший мимо землянки лейтенант Аава. Он остановился и пошел дальше лишь после того, как кончилась песня.
Сегодня лейтенант Аава чувствовал потребность поговорить.
— Прибывшее сегодня оружие уже выиграло один бой. Бой в сердцах тех, кто одно время потерял верную почву под ногами. И в моем сердце.
— Вы никогда не теряли почвы под ногами,— сказал Мяид.
Лейтенант Аава испытующе посмотрел на политрука.
— Черт возьми, это приятно слышать,— сказал он потом тихонько.
Их разговору помешал приход младшего лейтенанта Симуля.
— Товарищ лейтенант, разрешите доложить,—официально обратился он к Аава,— ефрейтор Вийес исчез-
— Товарищ младший лейтенант,— почему-то рассердился Аава,— по всей вероятности, ефрейтор Вийес не исчез, а самовольно отлучился. В деревню. Утром разберемся в этом деле. Можете идти.
В душе политрук — солдаты по-прежнему звали Мяпда политруком — одобрил поведение Аава,
IV
1
Шоссе занесло снегом. Снег был выше колен. Сугробы доходили до груди. Целый полк вместе с обозом не смог утрамбовать дорогу. Нелегко было даже задним, но особенно доставалось третьему батальону, который прокладывал путь сквозь сугробы и снежные валы.
С каждым часом движение замедлялось/ Передышки затягивались дольше, чем было предусмотрено.
Командир батальона Сауэр в душе проклинал лейтенанта Рейнопа, который, как представитель штаба полка, непрерывно напоминал, что от темпа движения их батальона зависит скорость всего полка.
— Люди устали,— оправдывал батальон Сауэр.— Сами ведь видите, что за дорога.
— Приказ остается приказом,— сухо повторял Рейноп.
Приказ остается приказом, это капитан Сауэр знал и сам. Но нужно считаться и с дорогой. Роты застревают в сугробах, как куры в пакле. Вчера за ночь прошли тридцать два километра и устали меньше, чем теперь, когда за спиной едва пятнадцать километров.
Капитан Сауэр ехал на молодом, сильном и игривом жеребце, но он знал и видел, как измотал снег людей. К тому же солдаты почти не ели. Сухари и кипяток — вот все, что выдали людям перед выходом.
Капитан Сауэр проклинал изнурительный снег, дивизионных снабженцев, чьи машины застряли в снегу, интендантов полка, которые только разводили руками, немцев — они при отступлении сожгли деревни,— людям часто приходилось ночевать под открытым небом, и они толком не отдыхали, а больше всего лейтенанта Рейнопа, который не знает, что такое фронт и что такое марш на фронт, а за приказами не видит людей.
Особенно тяжело было пулеметной и минометной ротам. Тащить за собой четырехпудовый «максим» и еще более тяжелый миномет или нести на плечах их части, весом в несколько десятков килограммов,— это не шутка и при хорошей дороге. От людей валил пар, как от мокрых, загнанных кляч.
Капитан ездил от одной роты к другой, говорил с командирами, шутками подбадривал бойцов. Но он знал так же хорошо, как командиры, так же хорошо, как любой тяжело шагавший солдат, что двигаться быстрее они не в силах. Хорошо, если удержат и этот темп.
Вокруг простирались бесконечные леса. Шоссе извивалось по лесу с одного холма на другой. Крутые подъемы сменялись такими же спусками. Все это утомляло, чертовски утомляло.
— Винтовка, патроны, лопата, вещмешок, противогаз, котелок, который больше не нужен, все барахло вместе — сколько это потянет? — громко рассуждал Вийес, кряхтя и задыхаясь.
— Нечего было в Кирилове по ночам шляться. Вог теперь еле ноги волочишь, как мокрая курица,— подтрунивал Вески.
— Я Юты и в глаза не видел, но по твоим рассказам знаю, что Клавдия Степановна вылитая Юта. Ну что же тут делать, сам подумай,— защищался Вийес.
— А Кирсти? — спросил Вески.
— Кирсти — мечта. Я произвел на нее потрясающее впечатление.
— Кобель вроде тебя и мечтать-то не умеет,— желчно сказал Вески, потому что ему вспомнился рабааугу-ский Сассь. Когда этому быку приходила охота, он брал женщин хоть силком. Нет, Юту Сассю не видать.
Тяэгер пес ручной пулемет на плече.
— Давай-ка винтовку, отдохни немного,— сказал он Вийесу.— Никак не пойму — откуда у тебя сила берется баб с ума сводить? Посмотреть не на что: ноги что щепки, голова еле на шее держится. Салака, выметавшая икру, а не мужчина.
— Я и не свожу,— пожаловался Вийес, отдавая винтовку Тяэгеру.— Я без разбору не бросаюсь. Влюбляюсь. И Клавдию я, кажется, всерьез полюбил,
Вийес глубоко вздохнул.
Кальм споткнулся и упал на четвереньки.
— Давай и ты свою дубину сюда,— предложил Тяэгер.
— Поскользнулся,— отказался Кальм, вставая.
— Все бы хорошо, вот только в животе урчит,— сказал Тислер.
— Да, есть и верно хочется,— согласился с ним Лийас.
Агур пропыхтел:
— От жирного кусочка и я бы не отказался.
— Чего вы жалуетесь? — вмешался Соловьев.— Кормежка у нас неплохая: утром — ничего, в обед — это же подогретое, вечером — остатки от обеда,
Сердито посмеялись.
— Сейчас бы что-нибудь плотное навернуть! — мечтал Вески.— Ну, например, подходящий кусок соленой свинины. Или ветчины с яйцом. Юта коптила такую ветчину, что слеза прошибала,
— Привал! — прокатилась по колонне команда. Кальм опустился в снег. Вещмешок попал под лопатку, но шевелиться не хотелось. Над головой высились заснеженные ели. Между вершинами чернело прояснившееся небо. Блестели звезды. Кальм искал Малую Медведицу и Полярную звезду, но не нашел. Наверное, он лежит лицом к югу, поэтохму.
Становилось холоднее. «Валенки и ватник — хорошие штуки»,— перескочила мысль от звезд к земным делам. Впервые он увидел ватные брюки в конце тридцать девятого или в начале сорокового года. Во время финской войны. Точно, газеты кишели сообщениями с фронтов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28