Неожиданный вопрос привел Кальма в замешательство. Почему Кирсти спрашивает об этом? Он не знал, что сказать.
Молчание Кальма пробудило в Кирсти все ее подозрения. Пристально глядя на молчащего Кальма, она задала новый вопрос:
- Почему вы хотели перейти К фашистам?
Кальм содрогнулся. Что-то обрушилось на него, придавило его.
- В вас стрелял Мянд?
Кальм чувствовал полное смятение, растерянность.
- Вы были ранены пулей нашего "ТТ" или "ППШ",- безжалостно продолжала женщина.- В вас выстрелил кто-то из своих. Почему? Это было в ту ночь, когда стадо грязных душонок сдалось в плен.
Кальм смотрел на нее взглядом, полным отчаяния.
- Вы думаете, что политрук стрелял в меня... как в предателя?
И Кальму самому в этот момент показалось, что так могло быть. Мянд слышал разговор и попытался им помешать. Рейноп удрал, а его ранило.
- Твердо я ничего не знаю.
Ответ Кирстй, которого Кальм ожидал как решения суда, ничего не разъяснил. Видимо, политрук пожалел его. У Мянда хватило человечности не заявить о нем в контрразведку. Быть может, он сделает это теперь.
Когда за Кальмом закрылась дверь, Кирстй почувствовала, что жалеет его. Он так странно посмотрел на нее и, не сказав ни слова, вышел.
Кирстй спрашивала себя, правильно ли она поступила. Да, она держалась так, как нужно. Она не может, не смеет жалеть человека, который хотел перебежать к врагу. Ведь этот самый красноармеец в их первую встречу ясно дал понять, что не хочет воевать. Он сказал - Кирстй этого не забыла,- что он не чувствует особенного желания совать свой нос в войну. Разве так скажет честный солдат? Не подтверждает ли сегодняшнее поведение Кальма, что его настигла не случайная пуля? Но хотя Кирстй пыталась внушить себе, что поступила правильно, что-то в поведении Кальма не позволяло Кирстй безоговорочно осудить его.
Снаружи послышались шаги.
Вошел старший лейтенант. И хотя связной предупредил, что его ожидает Сарапик, Мянд при. виде Кирсти растерялся не меньше, чем Кальм.
- Ты? - сказал он, пытаясь взять себя в руки. - Я,- протянула ему руку Кирсти.- Здравствуй.
- Здравствуй.
Тишина. Никто из них не знал, что сказать.
- Мы давно не виделись,- сказала Кирсти.
- Почти год. Снова тишина.
- Только что здесь был красноармеец Кальм. Помнишь его? Он вернулся в роту.
- Помню. Перед боем я не доверял ему. Ошибся, На фронте он держался мужественно. Одно время мы считали, что он умер.
- Как его ранило?
- Как всегда, в бою. Я в это время был во взводе Симуля. Хочешь о нем написать?
- Нет, я пришла не потому,- дрогнувшим голосом ответила Кирсти. Чувствовала она себя в этот момент очень плохо.
Снова тишина.
- Это ты просила капитана Аава написать обо мне? - в свою очередь спросил Мяид и подумал, что ему не следовало бы это спрашивать.
- Нет. Это, вероятно, попросил секретарь редакции. Они стали как будто чужими и не находили слов.
- Почему ты пришла? - спросил Мянд.
- Хотела тебя видеть. Мы были хорошими друзьями. Ты меня не искал. Что мне оставалось делать?
- Сними шинель, садись.
- Спасибо. Ты не рад, что я пришла?
- Если бы ты не приходила, мне было бы легче.
- Я могу уйти. Я могу сразу же уйти, Рейн. Я не буду снимать шинель. Я надеялась, что мы останемся друзьями.
- Мне казалось, что ты нашла новых друзей. Мянд посмотрел Кирсти в глаза. Она не отвела взор.
Ее серовато-голубые глаза были так же искренни и доверчивы, как и раньше. Кирсти не изменилась. Она была прежней Кирсти. Лицо ее было прежним. Волосы были прежними. Все было прежним. Нет, что-то новое появилось. Может быть, это едва заметные морщинки в уголках рта? Она прежняя и новая Кирсти.
- У меня нет ни одного такого хорошего друга, как ты.
Мянд молчал.
- Тебя ранило утром, после того как ты был у командира полка? Помнишь, ты еще отказался от марме-лада?
Теперь Мянд быстро ответил:
- В бою за белый дом ранило многих.
- Рюнк говорил, что ты бежал прямо на огонь. Почему? Остальные все залегли, а ты - нет.
Мянд не сказал ни слова.
- Ты думал, что я не случайно оказалась у полковника. Как ты на меня смотрел! Ни один человек никогда не смотрел на меня так. В этот момент ты обвинял и презирал меня. Твои глаза обвиняли и презирали. Я до сих пор не могу избавиться от ощущения, что виновата в твоем ранении. Это так? Скажи, не скрывай.
Мянд молчал по-прежнему. Взгляд его был прикован к женщине, стоявшей посредине низкой землянки. Шинель была туго перетянута ремнем. Шинель шла Кирсти. Шла и шинель, и ремень с портупеей, все. Из-под шапки у нее так же, как и раньше, выбивалась прядь волос. Но морщинки в уголках рта? Их раньше не было.
- Я послала тебе в госпиталь и в запасной полк четыре письма - ты не ответил. Два месяца назад ты вернулся. Я ждала, что ты разыщешь меня. Ждала, хотя ты не ответил на мои письма. Тогда я окончат тельно поняла, что ты обо мне думаешь.
Мянд молчал.
- Думал ли ты о том, что мне тяжело? Я женщина, и женщинам порой очень тяжело. За нами бегают, нас заманивают, запугивают, упрашивают. Объясняются в любви, клянутся в верности, за спиной обзывают... ты сам знаешь как. Почему и ты, Рейн, не смотришь на меня как на товарища, как на бойца, как... Это ужасно! - Глаза Кирсти наполнились слезами.
- Я любил тебя,- произнес Мянд. - А теперь больше не любишь?
- До сегодняшнего дня верил, что нет, но я люблю тебя и сейчас.
Кирсти смотрела испуганно. Мянд схватил ее за плечи,
- Ты очень изменился,- сказала Кирсти.- Я виновата перед тобой. Я виновата в твоем ранении. Но ты оскорбил меня. Почему, Рейн? Зачем ты обидел Друга?
- Я люблю тебя,- повторил Мянд и прижал Кир" сти к себе.
- Ты не ответил на мои письма. Ты, наверное, и не читал их? Почему?
- Я был ослеплен. Когда я в тот раз увидел тебя там, все во мне перевернулось.
- Любовь - это прежде всего доверие. Как можно любить не доверяя?
- Не уходи, останься. Я помогу тебе сиять шинель Сядем. Хорошо, что ты пришла. Ты прежняя, Кирсти. Все в тебе прежнее. А ты знаешь, что в уголках рта у тебя появились морщинки? Раньше их не было.
- Морщинки? Не знаю. Война меняет нас. Я оста-нусь, Рейн. Я сама справлюсь с ремнем. Честное слово, справлюсь. Сядем. Ты похудел. Не смотри на меня так Смотри так, как смотрел раньше. Успокойся. Расскажи о себе. О сражении, о госпитале. Чтобы я поняла, что вернулся друг.
Мянд успокоился. Он рассказал об атаке на белый дом.
- Мне было хорошо. Твоя растрепанная голова отступила куда-то далеко. Я думал, это его руки растрепали твои волосы... Прости, больше я не буду говорить об этом. Никогда.
Кирсти жадно слушала его.
- Все это было напрасно,- несколько раз перебивала она рассказ Мянда.
- Нет, это не было напрасно,- засмеялся Мянд.- Аава сказал мне, что, если бы я остановился, мы не захватили бы тогда белый дом.
- Тебя гнала ревность. Сделала тебя героем. Никогда бы не поверила, что такое может случиться с коммунистом. Боже мой, почему все так получилось? Аава писал, что ты был в отчаянии и в ярости от неудачных атак и из-за потерь, понесенных ротой. Редактор вычеркнул слово "отчаяние", все остальное осталось. Я гордилась тобой, Рейн. Только потом, когда ты не ответил на мои письма, я начала думать, что... Как я хотела, чтобы прав был Аава! Рейн, скажи, что Аава был прав. Хоть немножко.
- И тогда, если бы я тебя... Нет, об этом я больше не стану... Я все равно бежал бы. Возможно, что в промежутке я бы залег, но потом все равно побежал бы и ранило бы меня так и так. Вот видишь, Аава был прав.
- Но Рюнк и Тяэгер не были ранены.
- Странная ты, Кирсти. Ты ни 'в чем не виновата. Я сам был дурак. Все равно меня ранило бы. Ведь много командиров вышло из строя.
Мянд снова схватил Кирсти за плечи, нежно притянул к себе и хотел поцеловать. Кирсти прижалась головой к его груди. Они долго сидели так. Кирсти боялась поднять глаза. Она боялась Рейна. Она ощущала руку Рейна на своих волосах. Он робко пытался поднять ее голову. Кирсти еще сильнее прижалась к Рейну. Она увидела его шею. За ухом начинался широкий, глубокий темно-красный шрам, наискось пересекал затылок и уходил за воротник гимнастерки.
Кирсти подняла голову, и Мянд поцеловал ее.
- Рейн,- прошептала Кирсти,- ты очень любишь меня?
- Всей душой. Ты для меня все. Кирсти осталась на ночь.
Рано утром, до сигнала побудки, она собралась уходить.
Перед уходом она грустно улыбнулась и сказала:
- Теперь я твоя любовница.
Было еще темно. Мянд не видел ее лица. Он был слишком счастлив, чтобы почувствовать странные нотки в голосе Кирсти. Он был слишком счастлив.
2
Кальм последним из раненых вернулся в отделение.
Первым прибыл Тислер, и его назначили командиром отделения. Вторым приехал в дивизию Агур, но его послали в военную школу. Потом появился Соловьев, но и он не остался в отделении - назначили старшиной третьего взвода.
Четвертым был Вески. Он похудел, и время от времени его мучили жестокие боли.
Потом в их отделение зачислили Виктора Рауднас-ка, который, как он сам сказал, целый год проболтался в запасном полку. Вел себя Рауднаск так, как будто за это время ничего не произошло. Привычно встал на свое место в строю во время вечерней переклички. Батальон строил линию обороны.
- Копаете канавы? Кстати, я так и предполагал, что увижу у вас в руках лопаты. Не горюйте, друзья, до тех пор, пока таких, как я, посылают в полки, можно не опасаться, что вас отправят на передовую.
- Довелось и из пулемета построчить,- произнес Тяэгер.
Рауднаск хихикнул:
- Скажи откровенно, Биллем, что ты больше в руках держал - пулемет или черенок лопаты?
- Под Луками давали так, что...
- ...что снова давать вас так скоро не пустят.
- Прокисший у тебя разговор,- вмешался Вийес.
- Ого,- издевался Рауднаск,- Савл стал Павлом!
Вески подошел к нему, задрал гимнастерку, расстегнул брюки и показал свой живот, вкривь и вкось пересеченный багровыми шрамами.
- У половины людей в роте такие памятки. Подумай, прежде чем начнешь злорадствовать. У кого шкура попорчена, тот твоей ереси больше не вытерпит.
Рауднаск сбавил тон.
- Tempora mutantur, et nos mutamur in illis \- пробурчал он про себя.
- Чего ты там колдуешь? - прикрикнул Тяэгер.
- Ничего плохого,- уже робко ответил Рауднаск, На следующий день Вески пошел к старшему лейтенанту Мянду и попросил рекомендацию для вступления в партию.
- Равновесие должно быть,- объяснял он вечером Тислеру.- Теперь, когда в роту присылают всяких, не могу я в стороне стоять.
Отделение пополнилось еще одним старым знакомым Фердинандом Лоогом, который при каждой возможности вздыхал о своем хорошем месте писаря при складе и в первый же день настроил всех против себя.
И наконец прибыл Кальм.
Тяэгер, как ребенок, радовался возвращению друга.
- Ты, значит, вернулся! - повторял он и хлопотал, чтобы устроить Энна поудобнее.
Не только Тяэгер, но и вся рота хорошо встретила Кальма. Для старых бойцов он был свой парень, а
1 Времена меняются, и мы меняемся с ними (лат.).
это означало многое. Мяги, который теперь носил на погонах звездочки младшего лейтенанта и был командиром их взвода, хотел поставить его командиром второго отделения, согласен был и Мянд, но Кальм отказался. - У тебя среднее образование,- попытался убедить его Мяги.
- У меня и до Великих Лук было среднее образование,- холодно ответил Кальм.
Теперь вмешался Рюнк:
- Скажу тебе в глаза, что до Лук я не был в тебе уверен.
- А теперь уверен?
- Уверен,- заверил Рюнк.- Ты сам, быть может, нет, а я уверен. Принимай должность командира отделения. Лычки так и так получишь.
Кальм не знал, что Мяги советовал все же назначить его приказом, но Мянд не одобрил такого плана. Нельзя не считаться с желанием человека. Так Кальм и остался в старом отделении. Но вместо обычной винтовки ему выдали снайперскую, с оптическим прицелом
Да, рота приняла его с распростертыми объятиями Если бы слова Кирсти не смешали все в его голове, он чувствовал бы себя значительно лучше.
Первая встреча со старшим лейтенантом Мяндом получилась официальная. Мянд ничем не намекнул на прошлое, и Кальм не оправдывался ни одним словом. Пусть Мянд считает его предателем, пусть считает... его это не касается. В конце концов, разве помогут здесь слова?
Одного Кальм не понимал: если стрелял политрук, почему же тогда он принял в свою роту его, Кальма, человека, готового перебежать? Допустим, что Мянд спас его от тюрьмы и штрафной роты, но людей, которым не доверяют, и раньше посылали или в запасной полк, или в какой-нибудь стройбат. Теперь, говорят, и там порядок навели. Надеется его перевоспитать?
Кальм думал, что возненавидит Мянда. Странно, но этого не произошло. Порой Кальм чувствовал потребность пойти и поговорить с политруком начистоту. Но о чем говорить? О том, что он не хотел переходить? Что в винтовке он искал опоры? А если бы Мянд не вмешался? Если бы Рейнопу удалось его уговорить?
Нет, нет и нет! Перебежчиком он не стал бы. Но чем подтвердит он это Мянду?
"Стариков" в отделении было пятеро. Четырех новых Кальм видел впервые.
С первого взгляда Кальму понравился Феликс Урмет, тоже уже раненный, но не на передовой.
- Мне не повезло,- рассказывал он Кальму.- А Лоог говорит, что повезло... вот и разберись... Меня угостили уже в Селижарове,- помните станцию, откуда начался поход нашей дивизии до Лук? Эшелон только вошел на Селижарово, как налетели немецкие самолеты. Осколок бомбы вспахал руку до самой кости. Едва не остался без левой руки. Уже хотели обрезать по локоть, но я не позволил. Я столяр, что я с одной рукой делать буду? А теперь обе целы.
Трое остальных - Харри Хаиимяги, долговязый парень, которому только исполнилось двадцать, Альберт Пакас, круглощекий дорожный рабочий из Пайде, и Эрих Сярглепп, сын владельца дома в предместье,- показались Кальму обычными солдатами, которых он видел сотни и увидит еще. Компанейские ребята, бойкие на язык, дружно идущие вместе со всеми тяжелым солдатским путем. Быть может, только Сярглепп немного отличался от других. Своей неряшливостью. То он появлялся в строю с расстегнутым воротником, то у него не хватало пуговицы на шинели, то он запутывался в размотавшейся во время марша обмотке. И хотя старшина роты Рюик вечно пилил его за отсутствие строевой выправки, он, кажется, и немного покровительствовал Сярглеппу.
За год многое изменилось в роте. Кальм сразу не понял, в чем состояли перемены, но что-то стало по-другому. "Кому" не было больше. "Комуканье" исчезло уже на фронте. Горбушки спокойно оставляли на полках, и никто чужого не трогал. Даже от Рауднаска ничего не прятали. Это Кальм заметил, но не это было самое существенное. Существенное заключалось в ином. Меньше хныкали, меньше сомневались, больше верили; во многом, о чем раньше спорили, были единодушнее и убежденнее.
"И я уже не прежний,- думал Кальм.- Никто, наверное, уже не прежний".
Нет, больше Кальм не мог оставаться равнодушным к тому, что происходило на фронте, в жизни, в их части, в нем самом.
X
1
Наступил последний день 1943 года.
Тяэгер ворчал на Лоога, что тот дал печке остыть,
- Чертова комната! - ругался Лоог.- Крыша протекает, из стен земля сыплется, под ногами грязь хлюпает. Картофельная яма, а не комната!
- Заткнись,- поучал его Тяэгер.- Ты теперь не в Ахаче, а в отделении, где половина парней фронтовики. У нас приличные манеры, не забывай этого.
- Я тоже был на передовой. Возле депо,- защищался ефрейтор.
- Чихал я на твою передовую! - продолжал Тяэгер.- Во время боев отсиживался в десяти километрах от фронта и лакал водку погибших. Шкура!
Хотя Тяэгер был по-прежнему пулеметчиком и всего-навсего младшим сержантом, ефрейтор Лоог считался с ним. Во-первых, потому, что привык выполнять приказы; во-вторых, он хорошо знал силу и ярость Тяэгера.
- Дрова кончились, топить нечем,- оправдывался он.
- Достань! - скомандовал Тяэгер.- Какой ты красноармеец, если не можешь справиться с таким пустяком!
Мысленно ефрейтор Лоог проклинал все отделение. Вернувшись в часть, он поглядывал на всех свысока. Думал - все будут восторгаться: ведь он в отделе снабжения как сыр в масле катался, будут сочувствовать ему. Ничего подобного не произошло. Не подействовали и галифе из шерстяной материи, широкий офицерский ремень, подогнанные по ноге кирзовые сапоги, первосортная гимнастерка и шинель, какой не было даже у офицеров роты.
Из-за мундира у него сразу же произошло столкновение со старшиной. Рюнк потребовал, чтобы Лоог вынул вату из плеч шинели и выдрал резинку из спины гимнастерки. Лоог попытался игнорировать Рюнка:
- Тоже мне старшина! Я на капитанов и майоров поплевывал.
- Ты, конечно, мог высмеять слова какого-то желторотого офицерика из тыловых. А наш старшина - это дело другое,- издевался Тяэгер.
Потом Лоог жаловался Рауднаску: если бы рота ему сочувствовала, он не подчинился бы Рюнку, но кто его поддержал? Только злорадствовали.
И верно - ни отделение, ни рота не ценили его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28