Хоть солнце уже зашло, по улицам еще сновал народ. Грохота танков больше не было слышно, но отзвук его все еще не смолкал в душах людей. И Хилья и Эспе до сих пор находились под впечатлением увиденного, и ни у кого из них не было охоты расставаться друг с другом. Они без конца бродили по улицам, увлеченно обмениваясь впечатлениями дня.
- Еще немного, и я бы попала под гусеницы, - сказала Хилья. - Просто удивительно, до чего можно забыться! Я впопыхах даже и не видела, куда бегу. А командир был тоже в таком отличном настроении, что чуть и меня не поднял на башню вместе с сиренью. Не знаю, что он там сказал, но только я все поняла.
- Как же ты поняла? - холодно спросил Анатолий.
- По глазам. Ведь всем понятно, что говорят глаза, будь они черные или голубые. Разве не так?
- Как сказать, — ответил Эспе, пожимая плечами. — И что же тебе сказали эти глаза?
- Ах, словами передать трудно. Знаешь... Нет, что об этом говорить... Как много в одну минуту... Но нет, ты этого не поймешь!
Хилья была необычайно взволнована, зато Анатолий на редкость спокоен.
Наступило молчание. Но затем Хилья снова оживилась:
- Наконец-то вспомнила! Славненькая! Скажи мне - что значит «славненькая»?
- Славненькая? Ну, такая миленькая* симпатичная... Где ты откопала это слово?
- На дороге нашла.
Хилья с лукавой улыбкой поглядела на Анатолия.
- Это про тебя сказали?
- А, по-твоему, оно ко мне не подходит? Ты мне никогда такого не говорил,,
«Совсем потеряла голову!» - со вздохом подумал Анатолий.
— Ну, скажи откровенно - не подходит? - не отставала Хилья.
Анатолий смутился и не знал, что ответить.
— Сначала скажи — от кого ты это слово слышала? — сказал он в конце концов.
— А тебе что за дело?
Анатолий угрюмо умолк. Хилья начала напевать что-то веселое. Порой эта девушка умеет становиться такой чужой и до боли далекой! Анатолию впервые безумно захотелось проникнуть в ее душу...
По правде говоря, оба они еще ни разу не испытывали того, что хотя бы приблизительно напоминало любовь. Дружба — да, но не любовь. Это было простое, естественное, искреннее товарищество, заставлявшее их бескорыстно помогать друг другу, делиться своими горестями и радостями, а порой и опасностями, как, например, в то время, когда распространяли вдвоем подпольную газету. Дружбе ничуть не мешало то, что один из них уже стал зрелым молодым человеком, а другая еще недавно вышла из детского возраста.
И вдруг их невинная дружба, дала трещину, которая грозила расшириться. В голосе Хильи появилось что-то чуждое, в лице незнакомая ранее игра чувств, во всем поведении кокетливость, — откуда все это? Не, не Анатолий вызвал все это.
Незаметно для себя они дошли до пригородного парка, неподалеку откуда находилась мыза, на которой разместилась прибывшая воинская часть. Видно было, как за деревьями мелькают фигуры бойцов: кто хлопотал у танков, кто носил воду, кто чистил сапоги. Слышались звуки аккордеона.
— Уйдем отсюда! — потребовал Анатолий.
Хилья остановилась, отыскивая кого-то взглядом.
— Пойдем же! нетерпеливо повторил Эспе. — Что здесь торчать? Разве его найдешь? Да ты бы его и не узнала.
Хилья не обратила внимания на раздраженный тон Эспе и наивно ответила:
— Наверняка узнала бы, хоть в тысячной толпе. Эти глаза, это загорелое лицо...
— У них всех загорелые лица, а может быть, и темные. глаза.
— Эти едва пробивающиеся черные усы...
— Он их сейчас сбривает безопасной бритвой.
— Ты думаешь?
— Будь уверена. Сама видишь, как все они там отчищаются и отмываются. Что тебе за радость смотреть на это?
Хилья уступила но глаза ее все еще следили за бойцами, мелькавшими среди деревьев.
«Прямо ребенок, — подумал Анатолий, — она нисколько не стыдится обнаруживать передо мной свои чувства. Словно соображение потеряла. А я тоже хожу, как дурак, следом и смотрю...»
Он держался от Хильи на расстоянии, бросал на нее исподлобья хмурые взгляды и ломал веточку, подобранную на земле. А Хилья даже не соблаговолила заметить, что Анатолий расстроен, и это его сердило еще больше.
Ночью Эспе не мог сомкнуть глаз. Можно ли простить такое равнодушие Хильи к нему, такое бессердечие! Это уж не дружба, а бесстыдство! Что бы сказала Хилья, если бы он, Анатолий, побежал так же за какой-нибудь девчонкой и еще предложил Хилье поглядеть и полюбоваться, ну, скажем, хоть на ту же Вирве из банка, которой он при встречах в узком коридоре часто закрывает руками дорогу, чтоб затеять шутливую возню?
Но мстительные замыслы такого рода не приносили Анатолию ни удовлетворения, ни успокоения. Чем больше он раздумывал, тем сильнее болела у него душа. Какая ужасная духота в комнате! Он сбросил одеяло, раскрыл окно настежь и повернул подушку более прохладной стороной вверх. Все напрасно. В комнату проникал с улицы одуряющий запах молодой листвы и полумрак летней ночи, нагоняющий тоску.
Неужто любовь и в самом деле может родиться в одну ночь? Нет, глупости все — и больше ничего, солома горит быстро, это пройдет, пройдет;
Ему было стыдно признаться, что и в нем самом былое чувство дружбы сбросило свой покров и из-под него начало вылупляться нечто вроде любви. О чем бы он ни думал, перед глазами вновь и вновь появляется эта проклятая девчонка. Странно, что он раньше не замечал ее легкомыслия. Было бы нелепо и просто унизительно с серьезным видом начать тушить эту горящую солому. Со временем девушка сама поймет свою ошибку. Нужно только подождать. На первое время хорошо бы даже не встречаться с ней.
На следующий день Хилья сама разыскала Анатолия и позвала его на концерт красноармейской самодеятельности.
Анатолий отказался.
— Всегда ты ходил со мной, когда я звала а сейчас почему-то упрямишься.
— Мне некогда.
— Выдумываешь! Это с твоей стороны некрасиво.
Конечно это было некрасиво. Но что делать? Разве красиво так хмуриться* так дуться на Хилью, которая сегодня в сравнении - искренность и простодушие.
— Ну ладно, если уж тебе так хочется, пойду.
Хилья и внимания не обратила на то, что Анатолий сказал это с видом жертвенного агнца, ведомого на заклание.
В старом парке вокруг эстрадной раковины столпился народ. Концерт был в полном разгаре. Вечер был тихий, и Хилья с Анатолием еще издали услышали грустно-мечтательный напев, в котором угадывалось что-то и от волжской шири, и от бескрайней степи, и от шелестящей тайги. За ним последовали веселые солдатские песни, жизнерадостные, лихие, с дружными выкриками и посвистом.
А потом начался танец. Спокойный и размеренный вначале, он все убыстрялся и убыстрялся, пока не перешел в стремительный вихрь и не захватил всех своим ритмом. Танцоры, пустившись вприсядку, выбрасывали ноги и вертелись так долго и неутомимо, что у зрителей начинали кружиться головы. Но бедненькой Хилье, как заметил Анатолий, чужие спины мешали все это видеть. Она опиралась на плечо Анатолия, вставала на цыпочки и раза два даже пыталась подпрыгнуть.
— Ах, так ты ничего не увидишь! - с досадой сказал Анатолий и, подхватив ее, поднял, ловко ребенка. — Ну, теперь видно?
— Да.
Анатолий ощущал прикосновение легкого теплого тела, его шеи касалась мягкая рука, его ладонь охватывала колени девушки под летним платьем.
— Тебе тяжело?
— Нет. А тебе неудобно?
— Нет, мне очень хорошо.
Хилья сказала это с какой-то трогательной нежностью. Анатолий поглядел на нее снизу: уж не разыскивает ли она там своего танкиста?.. Нет, вряд ли! Ее глаза жадно следили за тем, что происходило на сцене.
Постепенно руки Анатолия начали уставать, но ему все не хотелось освобождаться от своей милой ноши. Лишь перед концом концерта он бережно опустил ее наземь.
Хилья посмотрела на него с признательностью, Анатолий отвел глаза в сторону: не стоит благодарности...
На эстраде появился аккордеонист. Он заиграл, и минуту спустя на траве у же закружились первые пары.
— Тебе ведь тоже хочется потанцевать? — спросил Анатолий, не умевший танцевать. — Оглянись получше, может, и найдешь его.
— Кого?
— Сама знаешь. Того, кто назвал тебя славненькой.
Хилья грустно улыбнулась.
— Какой ты смешной! Если б я и нашла его, это ведь уже не то...
Она взяла Анатолия под руку.
— Уйдем!
Они шли так близко друг к другу, что прохожие принимали их за влюбленных. Между ними словно рухнула вдруг стена. Анатолий инстинктивно почувствовал, что и у Хильи вдруг пробудилось влечение к нему, что она относится к нему с нежностью, какой он раньше не замечал в ней. Нет, дело было не только во вчерашнем танкисте, а во всех последних событиях, освободивших в душе Хильи сдерживаемые прежде силы и сломавших в ней оковы былой рассудительности и строгости.
Анатолий взглянул тайком на Хилью, увидел на ее лице счастливую улыбку и сам словно опьянел от нее.
У ворот своего дома Хилья освободилась от руки Анатолия и собралась его покинуть. Как? Ведь время есть, еще и светать не начинало.
— Я провожу тебя в дом, - тихо сказал Анатолий, с трудом скрывая свое волнение. — Как ты там одна?..
— Нет, - запротестовала Хилья. - Я не боюсь привидений.
— Может, ты меня боишься?
— Да уж скорее тебя.
— С каких это пор?
— Нет, нет, не ходи! Я не позволю, не хочу!
Но Анатолий уже распахнул калитку и первым вошел во двор. Теперь наконец они скрылись от чужих взглядов, и никакая сила его не удержит.
Калитка за спиной хлопнула на весь двор.
В тот же миг у стены поднялась со скамьи высокая фигура.
— Пауль? - радостно воскликнула Хилья и бросилась к брату.
Анатолий, оторопев, застыл на месте.
— Кто там с тобой? Ах, Эспе? Ишь ты, он самый! Здравствуй!
Они крепко пожали друг другу руки.
— Чудно, — сказал Пауль, — никто меня, оказывается, принять не хочет. Таммемяги уехал, Рут нету, ты гуляешь...
— Мы смотрели красноармейскую самодеятельность, - сказала в оправдание Хилья. - Но как же ты так внезапно?.. Ты уже совсем свободен?
Взгляд ее упал на заплечный мешок, который сама она помогала брату надеть, когда его высылали.
— Нет, но мне просто стало невтерпеж! А где же Минна?
— Она тут больше не живет.
— И уже давно?
— Вчера переехала»
— Так ты живешь совсем одна?
Он невольно посмотрел на Эспе.
К счастью, в полутьме никто не увидел его виноватого взгляда и смущенной улыбки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Проходит день, второй, третий, четвертый...
Народ напряженно ждет выяснения положения, создания нового правительства. Но тем, кого это касается, не к спеху. Спешить некуда! Ведь это не учреждение фонда самообороны, состоявшееся едва неделю тому назад! Вот тогда была спешка: казенные златоусты вихрем носились по стране, выманивая у народа деньги на оружие, говоря, что война> война может вспыхнуть в любой день и голыми руками тогда ничего не сделаешь!
А теперь? Теперь приходится ломать голову, как распределить между известными деятелями правительственные посты так, чтобы самим было хорошо и народ не роптал, словом, чтобы волки были сыты и овцы целы.
Даже газеты на этот раз не гонятся за сенсациями. Им неохота тревожить «общественное мнение». К чему волноваться! И раньше бывали правительственные кризисы, и раньше бывала торговля из-за мест в правительстве. А на высокий подъем рабочего движения не стоит обращать внимания, волна спадет, кризис рассосется сам собой, и жизнь понемногу вернется в старую колею... Редакторы газет сами, без указки свыше, понимают, что не стоит пилить сук, на котором сидишь.
Но до каких пор можно испытывать терпение народа?
Недовольство, доселе прорывавшееся тысячами ручейков, незаметно и быстро вырастает, сливаясь в полноводную, все сильнее разливающуюся реку, которая угрожает снести все плотины и запруды.
Прежняя осторожность и сдержанность исчезли, на фабриках и заводах идут митинги, настроение становится все более решительным, слово берут все новые, смелые ораторы, доселе не подававшие голоса.
Чем больше растерянности наверху, тем тверже рабочий класс противопоставляет ей свою решимость.
На основе военного положения — это военное положение длится уже из года в год! — под угрозой тяжелых наказаний запрещено всякое скопление народа, все собрания, митинги и демонстрации, временно закрываются даже кофейни и рестораны, кино и другие места увеселений. Но какое значение имеет теперь этот расклеенный на стенах приказ главнокомандующего войск? Эта бумажонка не вызывает ни уважения, ни страха. Прочитав ее, прохожие усмехаются, пожимают плечами, а затем продолжают свой путь. Подчас раздаются желчные замечания:
- Собака лает, ветер носит...
- Точто в дни Секендорфа:1 приказываю, запрещаю...
— Банк Шээла этим все равно не спасешь!
— К чему читать подобную ерунду! — решает наконец какой-то прохожий и, сорвав объявление, с величайшим спокойствием шагает дальше.
Партийный центр, который в этот важный момент берет на себя ответственность за будущее народа, созывает рабочих на общегородское собрание. Кто посмеет помешать этому? Красная Армия никогда не допустит повторения кровавой бойни, которую учинила буржуазия после первого съезда профсоюзов! 2
Но вот власти еще раз пытаются постучать кулаком, хотя кулак этот сейчас не более, чем пять сложенных пальцев. Накануне собрания они арестуют нескольких товарищей, принимавших участие в подготовительном совещании. В помещение, где происходит совещание, вторгаются вдруг агенты политической полиции. Наспех устанавливают личность присутствующих. Полотнища знамен, лозунги, бумаги — все это свертывается и уносится. Арестованных загоняют в стоявшую у дома закрытую машину, которая тотчас же уезжает в сопровождении конного патруля. Но до пассажиров «черного ворона» доносятся с улицы революционные песни, требовательные возгласы и гул толпы. Неужели этим арестом думают запрудить поток народного движения? Напрасная надежда!
Задержанным предъявляется обвинение в том, что они собрались без разрешения, что они участники подпольной организации и подготовляют государственный переворот...
Арестованного вместе с другими Таммемяги допросил в ту же ночь некий желторотый следователь, который вначале не знал, с кем имеет дело. Он с места в карьер принялся орать на задержанного, угрожая ему пожизненной каторгой. Таммемяги, выслушав все эти выкрики и угрозы с вызывающим спокойствием, сказал.:
— Кто из нас двоих понесет наказание, мы увидим уже завтра. Как-никак у меня по части борьбы двадцатилетняя практика, а вы пока только начинающий...
- Молчать!
Все же уверенные слова Таммемяги сильно подействовали на молодчика. Заметно было, как он забеспокоился и растерялся. Пытаясь скрыть свою неуверенность, он бесновался еще некоторое время, а затем замолчал и отослал Таммемяги обратно в камеру.
Рано утром арестованных перевели в центральную тюрьму. Тюремщики встретили Таммемяги издевательствами:
— Ну что, обратно на казенные хлеба? Не понравилось на воле? Надолго к нам?
По желанию Таммемяги его поместили в прежней одиночной камере. Странно: будто и не было двух лет, проведенных на воле. Опять видишь эти стены, изученные до последней трещинки, до последнего бугорка, эту железную решетку перед окном, этот круглый глазок в двери... Словно во сне видишь, как тебе суют кусок хлеба и водянистую баланду. Начинаешь жевать хлеб и подносишь ко рту ложку. Не от голода, а просто по старой тюремной привычке хлебаешь эту бурдуз хоть пахнет она и неважно. Сколько воспоминаний воскресает среди этих четырех голых стен! Словно читаешь старый дневник. Ничто не изменилось, режим прежний, нравы и обычаи те же. Впрочем, пребывание в этой конуре все же воспринимается как нечто не вполне серьезное, скорее как что-то происходящее на сцене.
Таммемяги принялся стучать в стену, чтобы установить связь с соседями по камере и сообщить им, что происходит на воле. Но знал ли он сам, что там сейчас происходит? Вышло ли все так, как было задумано? Состоится ли сегодня вечером многолюдное собрание? А что, если его постараются сорвать?
Неизвестность угнетала, но Таммемяги передавал в другие камеры только радостные вести. Пусть подождут еще день-другой - и все они выйдут отсюда...
Но не прошло и половины дня, как были выпущены и Таммемяги и его товарищи. Утром член Государственной думы товарищ Нээм, опираясь на свои права и авторитет, потребовал от уходящего в отставку министра внутренних дел освобождения арестованных ночью товарищей. Сначала его и слушать не стали. Но когда Нээм заговорил более решительно и, постучав кулаком, потребовал, чтобы товарищи были освобождены через час, а то трудящиеся сами освободят их, министр заколебался и наконец уступил.
Было ясно как день, что находящаяся у власти клика больше не в состоянии удержать в руках руль управления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47