Вы были нашим идеалом, — чистосердечно признался Пауль.
То, что Пауль рассказал затем о своей жизни, молодое одушевление, отражавшееся в его живых глазах и в движениях, все это произвело на Таммемяги хорошее впечатление. Похоже было, что молодой человек горит желанием действовать и его ничто не испугает. Словом, он был весь в отца, но, с другой стороны, он напоминал наивной мечтательностью и свою мать, человека с золотым сердцем, о которой у Таммемяги сохранились хорошие воспоминания.
Несмотря на всю свою замкнутость и недоверие к незнакомым, Таммемяги в разговоре с Паулем стал откровенным. и охотно рассказал ему о своих долгих тюремных годах, о газете, которую они там тайно издавали, о рефератах, учебе, протестах и выступлениях против начальства, о непрерывной связи с внешним миром, даже о самодельном детекторном приемнике, на котором удавалось принимать ближайшие радиостанции. Упорная борьба непрерывно продолжалась и в стенах тюрьмы.
Паулю очень хотелось узнать, продолжается ли эта борьба поныне и как она ведется, есть ли у Таммемяги связь с его прежними товарищами по борьбе, в чем состоит их деятельность, не опасаются ли они провала и нового тюремного заключения, но не посмел об этом спрашивать. Он только сказал:
— Мне пришлось трое суток просидеть в карцере, и когда я оттуда вырвался, то впервые понял, что значит свобода. Но просидеть пятнадцать лет! Какое блаженство быть после этого на свободе!
Таммемяги усмехнулся.
— Блаженство, говорите вы? Свобода существует не для блаженства. Да и что это вообще за свобода, если, скажем, вместо прежних двух метров тебе отводят для передвижения двести километров? Правда, тюремщик уже не заглядывает через глазок в твою камеру, но за тобой все равно следят из-за каждого угла.
Таммемяги рассказал о слежке за ним, которая началась сразу же после того, как тюремные ворота остались за его спиной.
— Что ж удивительного, если и вы мне сначала показались подозрительным типом? — сказал он. — Влетает, запыхавшись, этакий молодой человек, садится как раз напротив тебя, хотя вагон почти пустой, настойчиво пытается завязать разговор, разглядывает чемоданы... Ясно, с кем имеешь дело.
— А я счел вас ворчливым старым холостяком, — отпарировал Пауль.
Оба рассмеялись.
— Как вам кажется, изменился ли мир за то долгое время, что вы сидели за решеткой? — спросил Пауль.
Изменился ли мир? - переспросил Таммемяги. - Прежде на козлах у нас сидел Пяте, так он сидит и теперь. Тогда он был премьер-министром, теперь стал президентом. Какая разница? Слегка перекрасили фасад — и больше ничего. Все равно как у этих крестьянских домов возле полотна. В свое время они были серого цвета и крыты дранкой, а потом крыши по распоряжению казны покрасили шведским суриком, чтоб глазу было веселее.
Поезд прибыл на место, и когда Пауль с большим чемоданом Таммемяги в руке и рюкзаком за спиной прошел со своим спутником в здание станции, его вдруг окликнули из толпы. Издали ему махала девушка, до того загорелая, .что лицо ее казалось таким же темным, как каштановые волосы.
Не желая мешать радостной встрече молодых людей, Таммемяги тихонько поднял свой чемодан и попрощался с Паулем издали.
Пробираясь менее людными улицами и время от времени оглядываясь, Таммемяги наконец дошел до района низеньких деревянных домиков, где жили главным образом рабочие. По номеру над воротами он отыскал нужный ему дом.
Калитка отворилась тяжело и сразу же со стуком захлопнулась за вошедшим. Таммемяги очутился на обширном дворе, упиравшемся с одной стороны в глухие стены складов, а с другой — в двухэтажный оштукатуренный дом розоватого цвета. У дома сидела на скамейке полная женщина средних лет с круглым лицом и гладко зачесанными на пробор каштановыми волосами. Держа на коленях чашку, она кормила кур. Заметив постороннего, большой петух с пышным золотистым хвостом гордо поднял голову и призвал свое семейство к бдительности.
Женщина также подняла голову. Она не любила незваных гостей, потому что к ней обычно являлись люди, требовавшие какого-нибудь платежа, констебли, агенты, контролеры или просто бродяги, любившие совать нос в чужие дела.
- Живет здесь Михкель Саар? — спросил Таммемяги.
- Живет, но его нет дома. Если у вас есть для него письмо или повестка, могу передать.
У Таммемяги не было ни письма, ни повестки, да и передавать на словах нечего было. Он спросил, скоро ли может прийти Саар, и, получив неопределенный ответ, минутку постоял в нерешительности, а потом спросил: Но, может, его жена дома?
- А вы знаете его жену?
- Знаю очень хорошо.
— Вы ошибаетесь. Я его жена.
— Вы?!
— Вы знали, наверно, его первую жену? Но уже больше десяти лет как она умерла. Я тогда была еще молодой девушкой.
— Вы и теперь не стары.
Эта маленькая лесть пришлась женщине столь по вкусу, что она сразу стала любезнее и разговорчивее.
— В иванов день будет девять лет, как мы поженились. Вы и не знали этого, а называете себя другом Михкеля.
— Да, но мы долго не виделись.
— Значит, вы жили где-нибудь далеко? Может быть, за границей?
— Да, так далеко, что нам никак нельзя было встретиться.
— Счастливый человек! — вздохнула женщина. - Как бы и мне хотелось хоть разок побывать за границей. Подумайте, я даже в Риге не была. Ведь мой муж ничего не зарабатывает. Разве это деньги, что он приносит? Если б я не подрабатывала на стороне, нам бы никак не свести концов с концами.
— Значит, и вы ходите на работу?
— Ах, нет, боже упаси! Нет! Но крону-другую все же удается заработать честным путем.
Окончательно поверив в то, что посетитель приехал из-за границы, женщина стала откровенной и дружелюбной. Наконец она повела гостя наверх, в свою квартиру и попросила его там подождать. Михкель должен вернуться с минуты на минуту.
В полутемной комнате, окно которой было заставлено цветами и закрыто раскидистым фиговым деревом, можно было увидеть всевозможные столики, вазы, коробочки, статуэтки и прочие предметы и безделушки, создававшие впечатление, будто находишься в лавке старьевщика. Запах пыли, лежалой одежды и полыни еще больше усиливал это впечатление.
Таммемяги едва не наткнулся на детскую колясочку, в которой лежал большой целлулоидный голыш.
— У вас есть дети? — удивился он и, заметив возле задней стены фортепиано, а на нем граммофон с огромной трубой, добавил: - Музыки у Михкеля в старину тоже не водилось...
— Нет у нас ни детей ни музыки! - вздохнула хозяйка и придвинула гостю большое кресло.
Едва Таммемяги опустился на это кресло, как с сиденья поднялась туча пыли, заставившая гостя расчихаться.
С болтливостью, свойственной разговорчивым людям, вынужденным целыми днями молчать, хозяйка рассказала о своем честном приработке: время от времени она ходит на барахолку и посещает аукционы, покупая там то да се - в надежде на барыш при перепродаже. Но теперь трудное время, и у нее скопилось столько вещей, что их никак не сбудешь. Михкель не любит торгашества, но, в конце концов, разве это позор или грех! Спекульнуть не прочь всякий, достало бы умения! В торговом деле стыдиться не приходится. Это у нее в крови — у отца была колониальная лавка. Другое дело, кабы у Михкеля были хорошие доходы, — тогда что ж", сиди сложа ручки да разыгрывай из себя барыню. Но он гордец и упрямец, разве его уломаешь! Нет того, чтоб выказать хозяину смирение и обходительность! А кто от всего этого страдает? Он сам! Так всю жизнь и останется монтером или... кто он там, на фабрике. Даже до мастера не дотянет. Впрочем, и самой-то нечем похвалиться. Сейчас ведь ни у кого денег нет. Что делать, надо ждать лучших времен. Вот ее отец, тот был умен, оборотист, скупил загодя сахар и керосин, а когда все это исчезло из продажи, покупатели бросились к нему: дескать, продай да продай, проси сколько хочешь.
Все эти рассказы кончились тем, что хозяйка попыталась кое-что сбыть и гостю. Она притащила откуда-то и разостлала на полу старый текинский ковер, по ее словам — редкостный, и сказала, что приятелю мужа могла бы уступить его дешево. Таммемяги ответил, что ковер недурен, но ему ни к чему, у него самого этих ковров много, девать некуда. Паре роскошных ночных туфель из верблюжьей шерсти и пижаме в синюю и белую полоску также не удалось пленить Таммемяги.
В конце концов хозяйка достала откуда-то старую, потускневшую картину с мифологическим сюжетом, сказав, что эту вещь удалось приобрести задешево из коллекции фон Липгарта. Продавать она ее пока не собирается, но интересно узнать, сколько можно запросить за такую картину, а то, кого ни спросишь, все дают разную цену.
— Вы столько путешествовали, столько видели! Какое ваше мнение? Один знаток сказал, что за нее можно взять две тысячи крон. А мне дают только двадцать.
— Я в этих делах профан, — извинился Таммемяги.
«Хитрит, шельма, - подумала женщина, - небось сам не
прочь купить вещь по дешевке».
Когда Таммемяги остался один, внимание его привлекла небольшая стопка книжек на фортепиано. Интересно, что тут читают...
В руки ему попалась книжка из серии, носившей длинное заглавие, написанное готическими буквами: «Господа Еговы, Бога Неба и Земли и Сына Божия Иисуса Христа молниеподобные скрижали и вечное евангелие и слово, и извечного царства мирного жития извечная книга, изданная для мира и мирян Г. Шнейдером, Таллин, 1931 года».
С книжкой в руке Таммемяги подошел к окну. Нет, он не ошибся, на книге ясно было напечатано: 1931 год.
Попадались и другие брошюры духовного содержания, как : «Труба, пробуждающая от греховного сна», «Некоторые перлы истины для опоры тем, кто сражается против греха» и другое.
Таммемяги как раз был занят рассматриванием этих идиотских книжек, когда снова вошла хозяйка.
— Интересуетесь книгами? — спросила она Таммемяги. — Это не мои. Мне принесли их, чтоб я нашла покупателей. Я ведь часто встречаюсь с верующими. Да только на книгах не наживешься.
Она говорила об этом так же простодушно, как о своих курах и корме для них.
«Вот в какую среду попал Михкель»! - подумал Таммемяги.
В сущности жизнь Михкёля Саара никогда не текла гладко. После подавления декабрьского восстания, в котором он принимал активное участие, ему пришлось бежать. Вместе с мужем своей сестры, отцом Пауля, они попытались пробраться через восточную границу, но это им не удалось. Зятя застрелили, сам Михкель сумел скрыться, но потом ему все же пришлось отсидеть в тюрьме. В это время умерла его первая жена, и он даже не смог быть на ее похоронах. Когда он вышел на свободу, ему удалось получить работу на металлофабрике Винналя. Он снова женился, но брак его не был счастливым. «Два твердых жернова хорошей муки не смелют», — говорит пословица. Минна чванилась своим происхождением и при ссорах не упускала случая пожаловаться на то, что вышла за чернорабочего. Михкель обычно возражал на это, что никто, мол, другой на этакой глупой, вздорной старой деве не женился бы. Это выводило Минну из себя и подливало масла в огонь. Вначале стычки были внезапными и недолгими, но постепенно в душе у каждого скоплялся осадок от размолвок и несогласий, осадок отстаивался в упорную, затаенную вражду, выплескивавшуюся при самом ничтожном столкновении. Ни одна сторона не уступала другой, и только супружеская постель их как-то примиряла, да и то ненадолго.
Чтоб насолить мужу, Минна начала все чаще наведываться в молитвенный дом и в конце концов превратилась в адвентистку, с нетерпением ожидающую Христова пришествия. Но, сделавшись христовой невестой, она не стала ни добрее, ни мягче, наоборот, под влиянием молитв и общения с сестрами во Христе ее дух еще более ожесточился. А Михкель, этот богатырь, который голыми руками мог согнуть и даже переломить железную полосу, сердился, что не может сладить с женой,, отучить ее от торгашества и дурацкого ожидания Судного дня.
Гнев и досаду он глушил водкой* и постепенно выпивка входила у него в привычку. К счастью, у Михкеля был хороший товарищ, который не давал ему окончательно опуститься. То был фабричный кладовщик Вардья, сморщенный, добродушный старичок, который охотно сопровождал всюду Михкеля, хотя сам не был большим любителем выпивки. Вардья следил за тем, чтобы Михкель не переходил границ и не ронял окончательно своего достоинства. Михкель хорошо ладил со стариком, потому что тот своим благодушием и кстати сказанным миролюбивым словом умел унимать его злость. Нередко Вардья наводил собеседника на разговор о прежних временах, о пятом или семнадцатом годе, а то и о декабрьском восстании, и тогда в душе Михкеля что-то вспыхивало, словно угли под пеплом. А Вардья, видимо, этого и добивался.
После бесед с Вардьей Михкелю уже не казалось, что жить на свете так же бессмысленно, как унаваживать пустыню. Он начинал чаще наведываться к своей сестре, где Пауль со своим молодым задором еще больше поднимал его дух.
Этот день был субботним, то есть днем получки, к тому же по субботам жена уходила в молитвенный дом. Михкель пригласил к себе Вардью, чтобы приятно провести вдвоем вечерок. По пути прихватили бутылочку водки и кусок колбасы — Минна никогда не расщедривалась на угощение для Вардьи — и пришли домой, где и застали нежданого гостя.
Таммемяги с трудом узнал Михкеля: не было у него светлых пушистых усов, как в старину, а на голове, вместо густой копны, остались лишь редкие волосы. Но силы у Михкеля не убавилось, и он точно клещами сжал руку Таммемяги, так что тот вздрогнул.
— А вот мой друг Вардья! — провозгласил Михкель, знакомя Таммемяги с приятелем, которого гость вначале и не приметил за широкой спиной хозяина.
Имя это было знакомо Таммемяги. Ему рекомендовали Вардью как вполне надежного товарища. И они сразу почувствовали себя старыми знакомыми, хоть виделись впервые.
— А я уже ждал вас, - сказал Вардья. — Даже квартиру присмотрел.
— Как? Вы знакомы? - удивился Михкель.
— Пожалуй, да, — ответил Таммемяги и многозначительно переглянулся с Вардьей.
Принадлежность к партии, а тем более к партийному подполью, связывает людей больше, чем знакомство и даже дружба.
Пришла хозяйка и принялась упрекать мужа:
— Посмотри, какой ты измазанный, грязный! Не стыдно тебе этак встречать гостя? Ступай умойся!
А Таммемяги она весьма любезно пригласила в заднюю комнату, где принялась накрывать на стол, доставая из шкафа свои «античные» чашки и тарелки. Пусть гость, приехавший издалека, увидит, что тут не мужичье живет! Только бы эти двое косолапых медведей не расколотили ее ценного сервиза! И чего ради Михкель вечно таскает за собой этого плюгавого кладовщика? Пригласил бы лучше воспитанного человека, вроде мастера Воорепа, который даже к ручке умеет приложиться!
Она суетилась, носилась между комнатой и кухней, старалась блеснуть своим умением принять гостей. Из погреба, чулана и кухни она принесла и подала на стол все лучшее, что у нее было по части еды и напитков, и потому Михкель не решился выставить свою бутылку и закуску. Она была возбуждена, угощала Таммемяги, да и других грешных, стараясь не упустить ни одного слова, ни одного движения гостя из дальних мест. Ее почтительное отношение к Таммемяги смешило мужчин, но они и не собирались рассеивать ее заблуждение.
— Я бы на вашем месте здесь не селилась. Уехала бы сразу обратно. Все хорошее у нас из-за границы... Или вам туда больше нельзя? — спросила хозяйка.
— Нет, можно, отчего же.
— Чего ж вы не едете?
— Тут все же лучше, чем там...
— Да неужели? А что ж вы так долго не возвращались?
— Раньше никак не мог
— Как не могли?
— Разрешения не давали.
— Боже милостивый, кто же это не давал? Почему?
— Потому что... заразы боялись.
Не желая и виду подавать, что она не поняла гостя, хозяйка ограничилась тем, что сказала не то с испугом, не то с сочувствием:
— Ах, заразы? Ну, тогда так.
Мужчины еле удерживались от смеха. Хозяйка все подкладывала еды на тарелку Таммемяги.
— Почему вы не кушаете? Кушайте на здоровье, тогда никакая хворь не пристанет.
— Спасибо, спасибо! Право, вы меня принимаете, точно блудного сына, вернувшегося издалека. Вам, вероятно, знакома эта библейская история? Не правда ли?
«Какой внимательный этот гость! Знает слово божие и вспоминает его за столом. Может быть, он из верующих? Хоть бы Михкель, этот богоотступник, взял с него пример!»
Упоминание о Библии напомнило хозяйке, что пора в молитвенный дом. Правда, жаль было уходить, но она выразила надежду, что, вернувшись, еще застанет гостя.
— Ты ведь останешься у нас ночевать? — обратился Михкель к Таммемяги.
— С удовольствием, если можно.
— Конечно, конечно, куда же вы теперь пойдете, — весело сказала Минна и пошла наряжаться, чтобы отправиться к своим братьям и сестрам во Христе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
То, что Пауль рассказал затем о своей жизни, молодое одушевление, отражавшееся в его живых глазах и в движениях, все это произвело на Таммемяги хорошее впечатление. Похоже было, что молодой человек горит желанием действовать и его ничто не испугает. Словом, он был весь в отца, но, с другой стороны, он напоминал наивной мечтательностью и свою мать, человека с золотым сердцем, о которой у Таммемяги сохранились хорошие воспоминания.
Несмотря на всю свою замкнутость и недоверие к незнакомым, Таммемяги в разговоре с Паулем стал откровенным. и охотно рассказал ему о своих долгих тюремных годах, о газете, которую они там тайно издавали, о рефератах, учебе, протестах и выступлениях против начальства, о непрерывной связи с внешним миром, даже о самодельном детекторном приемнике, на котором удавалось принимать ближайшие радиостанции. Упорная борьба непрерывно продолжалась и в стенах тюрьмы.
Паулю очень хотелось узнать, продолжается ли эта борьба поныне и как она ведется, есть ли у Таммемяги связь с его прежними товарищами по борьбе, в чем состоит их деятельность, не опасаются ли они провала и нового тюремного заключения, но не посмел об этом спрашивать. Он только сказал:
— Мне пришлось трое суток просидеть в карцере, и когда я оттуда вырвался, то впервые понял, что значит свобода. Но просидеть пятнадцать лет! Какое блаженство быть после этого на свободе!
Таммемяги усмехнулся.
— Блаженство, говорите вы? Свобода существует не для блаженства. Да и что это вообще за свобода, если, скажем, вместо прежних двух метров тебе отводят для передвижения двести километров? Правда, тюремщик уже не заглядывает через глазок в твою камеру, но за тобой все равно следят из-за каждого угла.
Таммемяги рассказал о слежке за ним, которая началась сразу же после того, как тюремные ворота остались за его спиной.
— Что ж удивительного, если и вы мне сначала показались подозрительным типом? — сказал он. — Влетает, запыхавшись, этакий молодой человек, садится как раз напротив тебя, хотя вагон почти пустой, настойчиво пытается завязать разговор, разглядывает чемоданы... Ясно, с кем имеешь дело.
— А я счел вас ворчливым старым холостяком, — отпарировал Пауль.
Оба рассмеялись.
— Как вам кажется, изменился ли мир за то долгое время, что вы сидели за решеткой? — спросил Пауль.
Изменился ли мир? - переспросил Таммемяги. - Прежде на козлах у нас сидел Пяте, так он сидит и теперь. Тогда он был премьер-министром, теперь стал президентом. Какая разница? Слегка перекрасили фасад — и больше ничего. Все равно как у этих крестьянских домов возле полотна. В свое время они были серого цвета и крыты дранкой, а потом крыши по распоряжению казны покрасили шведским суриком, чтоб глазу было веселее.
Поезд прибыл на место, и когда Пауль с большим чемоданом Таммемяги в руке и рюкзаком за спиной прошел со своим спутником в здание станции, его вдруг окликнули из толпы. Издали ему махала девушка, до того загорелая, .что лицо ее казалось таким же темным, как каштановые волосы.
Не желая мешать радостной встрече молодых людей, Таммемяги тихонько поднял свой чемодан и попрощался с Паулем издали.
Пробираясь менее людными улицами и время от времени оглядываясь, Таммемяги наконец дошел до района низеньких деревянных домиков, где жили главным образом рабочие. По номеру над воротами он отыскал нужный ему дом.
Калитка отворилась тяжело и сразу же со стуком захлопнулась за вошедшим. Таммемяги очутился на обширном дворе, упиравшемся с одной стороны в глухие стены складов, а с другой — в двухэтажный оштукатуренный дом розоватого цвета. У дома сидела на скамейке полная женщина средних лет с круглым лицом и гладко зачесанными на пробор каштановыми волосами. Держа на коленях чашку, она кормила кур. Заметив постороннего, большой петух с пышным золотистым хвостом гордо поднял голову и призвал свое семейство к бдительности.
Женщина также подняла голову. Она не любила незваных гостей, потому что к ней обычно являлись люди, требовавшие какого-нибудь платежа, констебли, агенты, контролеры или просто бродяги, любившие совать нос в чужие дела.
- Живет здесь Михкель Саар? — спросил Таммемяги.
- Живет, но его нет дома. Если у вас есть для него письмо или повестка, могу передать.
У Таммемяги не было ни письма, ни повестки, да и передавать на словах нечего было. Он спросил, скоро ли может прийти Саар, и, получив неопределенный ответ, минутку постоял в нерешительности, а потом спросил: Но, может, его жена дома?
- А вы знаете его жену?
- Знаю очень хорошо.
— Вы ошибаетесь. Я его жена.
— Вы?!
— Вы знали, наверно, его первую жену? Но уже больше десяти лет как она умерла. Я тогда была еще молодой девушкой.
— Вы и теперь не стары.
Эта маленькая лесть пришлась женщине столь по вкусу, что она сразу стала любезнее и разговорчивее.
— В иванов день будет девять лет, как мы поженились. Вы и не знали этого, а называете себя другом Михкеля.
— Да, но мы долго не виделись.
— Значит, вы жили где-нибудь далеко? Может быть, за границей?
— Да, так далеко, что нам никак нельзя было встретиться.
— Счастливый человек! — вздохнула женщина. - Как бы и мне хотелось хоть разок побывать за границей. Подумайте, я даже в Риге не была. Ведь мой муж ничего не зарабатывает. Разве это деньги, что он приносит? Если б я не подрабатывала на стороне, нам бы никак не свести концов с концами.
— Значит, и вы ходите на работу?
— Ах, нет, боже упаси! Нет! Но крону-другую все же удается заработать честным путем.
Окончательно поверив в то, что посетитель приехал из-за границы, женщина стала откровенной и дружелюбной. Наконец она повела гостя наверх, в свою квартиру и попросила его там подождать. Михкель должен вернуться с минуты на минуту.
В полутемной комнате, окно которой было заставлено цветами и закрыто раскидистым фиговым деревом, можно было увидеть всевозможные столики, вазы, коробочки, статуэтки и прочие предметы и безделушки, создававшие впечатление, будто находишься в лавке старьевщика. Запах пыли, лежалой одежды и полыни еще больше усиливал это впечатление.
Таммемяги едва не наткнулся на детскую колясочку, в которой лежал большой целлулоидный голыш.
— У вас есть дети? — удивился он и, заметив возле задней стены фортепиано, а на нем граммофон с огромной трубой, добавил: - Музыки у Михкеля в старину тоже не водилось...
— Нет у нас ни детей ни музыки! - вздохнула хозяйка и придвинула гостю большое кресло.
Едва Таммемяги опустился на это кресло, как с сиденья поднялась туча пыли, заставившая гостя расчихаться.
С болтливостью, свойственной разговорчивым людям, вынужденным целыми днями молчать, хозяйка рассказала о своем честном приработке: время от времени она ходит на барахолку и посещает аукционы, покупая там то да се - в надежде на барыш при перепродаже. Но теперь трудное время, и у нее скопилось столько вещей, что их никак не сбудешь. Михкель не любит торгашества, но, в конце концов, разве это позор или грех! Спекульнуть не прочь всякий, достало бы умения! В торговом деле стыдиться не приходится. Это у нее в крови — у отца была колониальная лавка. Другое дело, кабы у Михкеля были хорошие доходы, — тогда что ж", сиди сложа ручки да разыгрывай из себя барыню. Но он гордец и упрямец, разве его уломаешь! Нет того, чтоб выказать хозяину смирение и обходительность! А кто от всего этого страдает? Он сам! Так всю жизнь и останется монтером или... кто он там, на фабрике. Даже до мастера не дотянет. Впрочем, и самой-то нечем похвалиться. Сейчас ведь ни у кого денег нет. Что делать, надо ждать лучших времен. Вот ее отец, тот был умен, оборотист, скупил загодя сахар и керосин, а когда все это исчезло из продажи, покупатели бросились к нему: дескать, продай да продай, проси сколько хочешь.
Все эти рассказы кончились тем, что хозяйка попыталась кое-что сбыть и гостю. Она притащила откуда-то и разостлала на полу старый текинский ковер, по ее словам — редкостный, и сказала, что приятелю мужа могла бы уступить его дешево. Таммемяги ответил, что ковер недурен, но ему ни к чему, у него самого этих ковров много, девать некуда. Паре роскошных ночных туфель из верблюжьей шерсти и пижаме в синюю и белую полоску также не удалось пленить Таммемяги.
В конце концов хозяйка достала откуда-то старую, потускневшую картину с мифологическим сюжетом, сказав, что эту вещь удалось приобрести задешево из коллекции фон Липгарта. Продавать она ее пока не собирается, но интересно узнать, сколько можно запросить за такую картину, а то, кого ни спросишь, все дают разную цену.
— Вы столько путешествовали, столько видели! Какое ваше мнение? Один знаток сказал, что за нее можно взять две тысячи крон. А мне дают только двадцать.
— Я в этих делах профан, — извинился Таммемяги.
«Хитрит, шельма, - подумала женщина, - небось сам не
прочь купить вещь по дешевке».
Когда Таммемяги остался один, внимание его привлекла небольшая стопка книжек на фортепиано. Интересно, что тут читают...
В руки ему попалась книжка из серии, носившей длинное заглавие, написанное готическими буквами: «Господа Еговы, Бога Неба и Земли и Сына Божия Иисуса Христа молниеподобные скрижали и вечное евангелие и слово, и извечного царства мирного жития извечная книга, изданная для мира и мирян Г. Шнейдером, Таллин, 1931 года».
С книжкой в руке Таммемяги подошел к окну. Нет, он не ошибся, на книге ясно было напечатано: 1931 год.
Попадались и другие брошюры духовного содержания, как : «Труба, пробуждающая от греховного сна», «Некоторые перлы истины для опоры тем, кто сражается против греха» и другое.
Таммемяги как раз был занят рассматриванием этих идиотских книжек, когда снова вошла хозяйка.
— Интересуетесь книгами? — спросила она Таммемяги. — Это не мои. Мне принесли их, чтоб я нашла покупателей. Я ведь часто встречаюсь с верующими. Да только на книгах не наживешься.
Она говорила об этом так же простодушно, как о своих курах и корме для них.
«Вот в какую среду попал Михкель»! - подумал Таммемяги.
В сущности жизнь Михкёля Саара никогда не текла гладко. После подавления декабрьского восстания, в котором он принимал активное участие, ему пришлось бежать. Вместе с мужем своей сестры, отцом Пауля, они попытались пробраться через восточную границу, но это им не удалось. Зятя застрелили, сам Михкель сумел скрыться, но потом ему все же пришлось отсидеть в тюрьме. В это время умерла его первая жена, и он даже не смог быть на ее похоронах. Когда он вышел на свободу, ему удалось получить работу на металлофабрике Винналя. Он снова женился, но брак его не был счастливым. «Два твердых жернова хорошей муки не смелют», — говорит пословица. Минна чванилась своим происхождением и при ссорах не упускала случая пожаловаться на то, что вышла за чернорабочего. Михкель обычно возражал на это, что никто, мол, другой на этакой глупой, вздорной старой деве не женился бы. Это выводило Минну из себя и подливало масла в огонь. Вначале стычки были внезапными и недолгими, но постепенно в душе у каждого скоплялся осадок от размолвок и несогласий, осадок отстаивался в упорную, затаенную вражду, выплескивавшуюся при самом ничтожном столкновении. Ни одна сторона не уступала другой, и только супружеская постель их как-то примиряла, да и то ненадолго.
Чтоб насолить мужу, Минна начала все чаще наведываться в молитвенный дом и в конце концов превратилась в адвентистку, с нетерпением ожидающую Христова пришествия. Но, сделавшись христовой невестой, она не стала ни добрее, ни мягче, наоборот, под влиянием молитв и общения с сестрами во Христе ее дух еще более ожесточился. А Михкель, этот богатырь, который голыми руками мог согнуть и даже переломить железную полосу, сердился, что не может сладить с женой,, отучить ее от торгашества и дурацкого ожидания Судного дня.
Гнев и досаду он глушил водкой* и постепенно выпивка входила у него в привычку. К счастью, у Михкеля был хороший товарищ, который не давал ему окончательно опуститься. То был фабричный кладовщик Вардья, сморщенный, добродушный старичок, который охотно сопровождал всюду Михкеля, хотя сам не был большим любителем выпивки. Вардья следил за тем, чтобы Михкель не переходил границ и не ронял окончательно своего достоинства. Михкель хорошо ладил со стариком, потому что тот своим благодушием и кстати сказанным миролюбивым словом умел унимать его злость. Нередко Вардья наводил собеседника на разговор о прежних временах, о пятом или семнадцатом годе, а то и о декабрьском восстании, и тогда в душе Михкеля что-то вспыхивало, словно угли под пеплом. А Вардья, видимо, этого и добивался.
После бесед с Вардьей Михкелю уже не казалось, что жить на свете так же бессмысленно, как унаваживать пустыню. Он начинал чаще наведываться к своей сестре, где Пауль со своим молодым задором еще больше поднимал его дух.
Этот день был субботним, то есть днем получки, к тому же по субботам жена уходила в молитвенный дом. Михкель пригласил к себе Вардью, чтобы приятно провести вдвоем вечерок. По пути прихватили бутылочку водки и кусок колбасы — Минна никогда не расщедривалась на угощение для Вардьи — и пришли домой, где и застали нежданого гостя.
Таммемяги с трудом узнал Михкеля: не было у него светлых пушистых усов, как в старину, а на голове, вместо густой копны, остались лишь редкие волосы. Но силы у Михкеля не убавилось, и он точно клещами сжал руку Таммемяги, так что тот вздрогнул.
— А вот мой друг Вардья! — провозгласил Михкель, знакомя Таммемяги с приятелем, которого гость вначале и не приметил за широкой спиной хозяина.
Имя это было знакомо Таммемяги. Ему рекомендовали Вардью как вполне надежного товарища. И они сразу почувствовали себя старыми знакомыми, хоть виделись впервые.
— А я уже ждал вас, - сказал Вардья. — Даже квартиру присмотрел.
— Как? Вы знакомы? - удивился Михкель.
— Пожалуй, да, — ответил Таммемяги и многозначительно переглянулся с Вардьей.
Принадлежность к партии, а тем более к партийному подполью, связывает людей больше, чем знакомство и даже дружба.
Пришла хозяйка и принялась упрекать мужа:
— Посмотри, какой ты измазанный, грязный! Не стыдно тебе этак встречать гостя? Ступай умойся!
А Таммемяги она весьма любезно пригласила в заднюю комнату, где принялась накрывать на стол, доставая из шкафа свои «античные» чашки и тарелки. Пусть гость, приехавший издалека, увидит, что тут не мужичье живет! Только бы эти двое косолапых медведей не расколотили ее ценного сервиза! И чего ради Михкель вечно таскает за собой этого плюгавого кладовщика? Пригласил бы лучше воспитанного человека, вроде мастера Воорепа, который даже к ручке умеет приложиться!
Она суетилась, носилась между комнатой и кухней, старалась блеснуть своим умением принять гостей. Из погреба, чулана и кухни она принесла и подала на стол все лучшее, что у нее было по части еды и напитков, и потому Михкель не решился выставить свою бутылку и закуску. Она была возбуждена, угощала Таммемяги, да и других грешных, стараясь не упустить ни одного слова, ни одного движения гостя из дальних мест. Ее почтительное отношение к Таммемяги смешило мужчин, но они и не собирались рассеивать ее заблуждение.
— Я бы на вашем месте здесь не селилась. Уехала бы сразу обратно. Все хорошее у нас из-за границы... Или вам туда больше нельзя? — спросила хозяйка.
— Нет, можно, отчего же.
— Чего ж вы не едете?
— Тут все же лучше, чем там...
— Да неужели? А что ж вы так долго не возвращались?
— Раньше никак не мог
— Как не могли?
— Разрешения не давали.
— Боже милостивый, кто же это не давал? Почему?
— Потому что... заразы боялись.
Не желая и виду подавать, что она не поняла гостя, хозяйка ограничилась тем, что сказала не то с испугом, не то с сочувствием:
— Ах, заразы? Ну, тогда так.
Мужчины еле удерживались от смеха. Хозяйка все подкладывала еды на тарелку Таммемяги.
— Почему вы не кушаете? Кушайте на здоровье, тогда никакая хворь не пристанет.
— Спасибо, спасибо! Право, вы меня принимаете, точно блудного сына, вернувшегося издалека. Вам, вероятно, знакома эта библейская история? Не правда ли?
«Какой внимательный этот гость! Знает слово божие и вспоминает его за столом. Может быть, он из верующих? Хоть бы Михкель, этот богоотступник, взял с него пример!»
Упоминание о Библии напомнило хозяйке, что пора в молитвенный дом. Правда, жаль было уходить, но она выразила надежду, что, вернувшись, еще застанет гостя.
— Ты ведь останешься у нас ночевать? — обратился Михкель к Таммемяги.
— С удовольствием, если можно.
— Конечно, конечно, куда же вы теперь пойдете, — весело сказала Минна и пошла наряжаться, чтобы отправиться к своим братьям и сестрам во Христе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47