Рут согласилась. А теперь Пийбер находит, что перевод плох, что до крайности экзальтированная поэзия Маяковского нисколько не подходит к манере исполнения Рут и так далее. Словом, Пийбер боится и отговаривает Рут.
— А твой отец?
— Он одобряет все, что я делаю, он ко мне пристрастен, верит в меня, даже слишком верит. Он уже смотрит на меня как на взрослую, а не как на ребенка. Ведь обычно родители до самой смерти считают своих детей маленькими. Но мой отец стал другим. Порой мне кажется, что он видит во мне свою молодость, вместе со мной переживает ее заново...
А ведь каким он был еще недавно. Прямо стыдно вспомнить, какой резкой я с ним была однажды...
Пауль находил, что за последние полгода люди выросли до неузнаваемости, словно совершив скачок. Стоит задуматься хотя бы о Хилье. Раньше Пауль почти не замечал ее. А теперь? Какие умные письма она пишет! Сколько девочке пришлось пережить за это время! И она удивительно быстро сформировалась. Трудно поверить и в то, что Хилья пишет ему об Эспе, у которого еще. летом были весьма смутные представления обо всем происходящем на свете. До чего быстро развиваются побеги будущего! Все это настолько воодушевляет и приумножает силы, что даже не замечаешь, в какой живешь глуши!
Три дня, которые Рут провела у Пауля, пролетели, словно один час. При расставании оба почувствовали и без слов, насколько упрочились связывающие их тройные узы — любви, товарищества и дружбы...
- Как тебе жилось в деревне? - спросила мать, когда Рут вернулась наконец домой.
- Я туда и не ездила.
Рут на этот раз не стала ничего скрывать и честно рассказала о том, где была.
Лицо матери омрачилось. Видно, дочка себя уж ни во что не ставит, раз отправилась в гости к парню! Какая муха ее укусила? Что скажут люди, когда узнают?
Но все материнские увещания отскакивали от Рут, как от стенки. А что, если она выйдет за Пауля замуж?
- Не говори пустяков!
- Нет, мама, это серьезно. Нам теперь никто не может помешать.
- Господи боже мой! И что тебе пришло в голову! Ты совсем одурела из-за этого парня. Как-никак, ведь и наше слово тут что -нибудь значит. Что скажет об этом отец? И подумать страшно!
- Мне все равно. Хочешь, я позову его?
И Рут уже отправилась за отцом. Она расхрабрилась и была готова ко всему. Когда же, если не сейчас пройти через это и спросить у родителей согласия на брак?
Но как только пришел отец, Рут словно онемела. Хоть бы мать помогла чуточку!
- Ну, вернулась? Как ты там встретила Новый год? Где была? В гостях у какой-нибудь подружки?
- Нечего сказать, у подружки! — сердитым голосом ответила вместо Рут мать. — Была у своего суженого.
Рут опустила глаза. Профессор набил трубку, захлопнул табачницу, чиркнул спичкой и, закуривая, сказал как бы про себя:
— Ну да, понятно, молодежь...
Он не разволновался, не рассердился, не стал задавать вопросов. Но это не успокоило ни мать, усмотревшую в поведении мужа равнодушие, ни дочь, приписавшую отцовское спокойствие самообладанию. Наступило томительное молчание.
— Разрешите спросить — кто же этот суженый? - .иронически спросил отец.
Рут оробела. Она опять беспомощно взглянула на мать, совсем, как в детстве, когда не решалась попросить у отца денег или позвать его посмотреть свои рисунки.
Но на этот раз мать не захотела быть посредницей. Пусть Рут сама отвечает за свои поступки, пусть сама выкладывает!
Господи, как просто было говорить обо всем этом с Паулем, а тут...
— Пауль, — сказала она еле слышно.
— Риухкранд? - спросил отец, пристально взглянув на дочь.
— Да.
— Так.
Рут показалось, будто голос у отца дрогнул и поэтому он не произнес больше ни слова. Ей стало жалко отца, и к глазам ее подступили слезы.
Профессор очень хорошо видел, что дочь взволнована, он и сам был взволнован, но взял себя в руки, считая, что неизбежные удары судьбы надо принимать стоически.
— Ты уже взрослая, — сказал он, — сама знаешь, что делать. Только взвесь все хорошенько, чтоб не раскаиваться после.
И все. Хоть бы он вспылил, накричал! Но нет, не было ни одного упрека. Вновь проявилась холодная беспристрастность ученого, которую Рут терпеть не могла. А ведь казалось, что отец уже начинает освобождаться от нее.
С матерью было иначе. Она сердилась. Что это за партия? У малого ни сента за душой, ни профессии, ни места, все-то он колобродит да бунтует, еще доиграется и до чего-нибудь похуже высылки. Как бы Рут не пришлось содержать его. Но сколько бы ни ворчала мать, она хоть не оставалась безучастной к переживаниям дочери. «Горяч суп в котле — остудим на столе, — думала она. — Не так уж Рут невтерпеж с этим делом. Кто знает, сколько еще будет у нее увлечений».
Как два месяца назад при разучивании роли, так и теперь Рут встретила много затруднений в работе над отрывками из поэмы Маяковского. Советчика у нее не было, а найти самой манеру чтения, соответствующую поэме, было нелегко.
Но* все сошло лучше, чем она надеялась. Сама атмосфера вечера создавала празднично-торжественное настроение.
Можно себе представить, что почувствовали Таммемяги и его ближайшие товарищи, а также Милиствер, Хилья и другие, когда вдруг на собрании Эстонско-советского общества раздались звуки «Интернационала» и все встали! Ишь, даже Круглому Сыру пришлось оторвать зад от своего места в первом ряду!
Все принималось с огромным воодушевлением — и речь Горского о достижениях Советского Союза, и советская музыка, и выступление Рут, и советский фильм. За исключением нескольких чужаков, вступивших в общество лишь затем, чтоб увести его в сторону от правильного пути, все чувствовали себя в этой на редкость сердечной атмосфере словно в некой ячейке будущего. Знакомые обменивались при встрече крепким рукопожатием: «Вот здорово, и ты здесь!»
В антракте Милиствер, явно взволнованный, протянул руку профессору Кянду, с которым он вообще едва был знаком.
— Поздравляю! Так хорошо прочесть Маяковского, как ваша дочь! Никогда бы не поверил! Да и вообще сегодня вроде бы праздник, правда? По крайней мере, для меня. А для вас? Ведь верно? Подумать только, «Интернационал»! Что-то невероятное, неслыханное, да? Полгода назад за это в тюрьму сажали. А сегодня? Видели, как генералу Эрмсону пришлб.сь подняться и встать навытяжку?
— Полгода назад, говорите? Нет, еще два месяца назад, когда перед Рабочим домом запели такую песню, началось избиение...
Пийбер остановился в коридоре рядом с Китсом, дымившим папиросой.
— Однако же и речь произнес Горский!.. Хорошие организаторы эти русские. По сравнению с ними мы прямо- таки косноязычны.
Хмурый Ките, даже не взглянув на Пийбера, ответил, покашливая:
— А что ты там нашел? Одна пропаганда, пропаганда - и только!
— Это да, но факты, цифры...
— И ты им поверил?
— Ишь ты, кого только не принесло сюда сегодня ! - воскликнул Раутам, останавливаясь рядом с ними. - Вдруг сделались друзьями Советов?
— Присутствие на вечере еще о дружбе не говорит, — ответил Ките, косясь на Раутама.
— А что здесь нужно врагам?
— Не обязательно быть и врагом, — заметил Пийбер.
— Думаете, мало тут врагов? Пруд пруди! Начиная с Круглого Сыра.
Ките не мог понять, что это за Круглый Сыр. Раутаму пришлось объяснить.
— Да он тут не один. Все агентуры прислали сюда своих шпиков... Вплоть до «Интеллидженс сервис»...
Ките кашлянул, пожал плечами, бросил в угол окурок и, засунув руки в карманы пиджака, зашагал прочь.
— Не обиделся ли мистер Вильям?
— Откуда мне знать? — ответил Пийбер.
Антракт кончился, и люди снова направились в зал. Увидев, что место возле Рут еще свободно, Пийбер тотчас устремился туда. Он поздравил Рут с выступлением.
— Так вам понравился Маяковский?
— Не знаю, Маяковский ли. Слишком голая тенденция, неловко слушать. Нет, не поймите меня ложно, против тенденции самой по себе я ничего не имею...
— Если, конечно, она для вас приемлема, не так ли? Тогда тенденция и не так гола! Я вас понимаю.
— Нет, вы ошибаетесь, советская поэзия и советская культура вообще очень меня интересуют...
— Интересуют? Скажите!
В зале погасили свет. Начался фильм. Рут было неприятно, что локоть Пийбера прикасается к ее боку, и она отодвинула свой стул. Как было бы чудесно, если б рядом с ней в темноте сидел Пауль и они могли бы вместе любоваться этой необъятной водной ширью на экране, этими плывущими облаками и слушать эту медлительную, навевающую мечты мелодию! Как радовался бы Пауль успеху вечера, он не обратил бы внимания на недовольные физиономии некоторых чужаков!
Воображение тем настойчивее отвлекало мысли Рут от экрана, что она вот уже с неделю не получала от Пауля писем. Может, он заболел? Или сильный мороз, который тоже начался с неделю назад, мешает работе почты.
Горский был приглашен в этот вечер к профессору Кянду. Там, правда, не готовились к приему, и хозяйка сетовала на то, что она не может предложить гостю ничего особенного, но именно поэтому встреча прошла особенно просто и непринужденно. Рут загорелась мыслью о возможности экскурсии в Советский Союз. Наконец-то может сбыться ее мечта побывать в Ленинграде и в Москве, в Эрмитаже и в Художественном театре! Если бы и Пауль смог поехать!
Услышав о Пауле, Горский постарался и сумел вселить в Рут надежду. Он добавил, что профессор- и сам мог бы предпринять кое-какие шаги, поскольку премьер-министр - его коллега. Кянд кивнул: разумеется, мог бы... Но мысль эта так и повисла в воздухе. Никогда Кянд не был ловок по части таких дел, — как же он .теперь будет хлопотать, да еще к тому же за чужого человека?
В ту же ночь Рут написала Паулю длинное, восторженное письмо и утром понесла его на почту. В своем почтовом ящике она нашла конверт. Неужто наконец от Пауля? На конверте было написано: «Рут Риухкранд». Что это значит? Клеветническое послание от какого-нибудь анонимного завистника? Рут разорвала конверт. Письмо было от Аделе Пюви. Кто бы это могла быть и чего она хотела?
Тут же, не сходя с места, Рут прочла письмо и побледнела, перед ее глазами поплыли круги, сердце замерло. Да возможно ли все это? Пюви? Аделе Пюви? Не та ли это женщина, круглолицая и курносая, которую Рут видела мельком, вместе с которой Пауль пришел к себе домой в новогоднее утро? Которую Пауль считал провокатором, в чем Рут тогда сомневалась?
В прошлый понедельник утром, сообщалось в письме, Пауль пришел к этой Пюви и рассказал о несчастье, которое случилось в его доме. Портной Паринбак, хозяин дома, пришел домой пьяный и принялся, как это уже не раз бывало, бить свою жену. Едва Пауль успел подняться и что-то на себя накинуть, чтоб поспешить на помощь женщине, как до него донеслись вопли самого портного. Пауль вбежал к хозяевам как раз в тот момент, когда тесть портного, живущий в том же доме, набросился на своего зятя и бил его по голове большими портновскими ножницами. Пауль вырвал у сумасшедшего старика ножницы и оттолкнул его. Тот стал сопротивляться, и они схватились. Тем временем поднялся портной и, с яростью кинувшись на своего тестя, нанес ему такой удар под ложечку, что старик упал навзничь да, к несчастью, еще ударился головой об угол печь и вскоре испустил дух.
«Ваш брат решил, что могут возникнуть всякие осложнения, и принес мне пачку Ваших, как он сказал, писем. Если хотите, можете получить их. Самого его, как он и предчувствовал, взяли сегодня под стражу вместе с портным. Мыслима ли большая «нелепость: подозревать его, невинного человека, в преступлении? Я бегала к прокурору, к следователю, в полицию. Все напрасно! К нему не пускают. Могу себе представить, что Вы сейчас переживаете. Сочувствую Вам от всей .души. Но что должна чувствовать я, так глубоко уважающая и любящая его...»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Белла сидела в спальне перед зеркалом и занималась утренним туалетом. Она думала о своей судьбе, и это ее расстраивало.
Когда Белла против воли отца вышла за Виллема Китса, он заявил, что даст дочери приданое лишь после того, как зять сам завоюет себе положение. В ответ на это молодые тотчас же разорвали отношения со стариком Винналем: какой же смысл в приданом для людей с положением?
Белла тогда видела в своем муже восходящую звезду, сияние которой вскоре увидят и за пределами их маленькой родины. За спиной у него Оксфордский и Лейпцигский университеты, он получил в Германии докторскую степень, знает все порядочные языки. Отчего бы ему не сделать карьеру на дипломатическом, а то и научном поприще? И плохо ли им жилось бы, если бы Биллем стал, скажем, советником или атташе посольства в Лондоне? Белла блистала бы на балах и приемах, кружила бы головы молодым и старым, ловко плела бы сеть интриг, подобно героиням мемуаров, которые она так жадно читает.
Но ничего подобного не произошло. Плохо, что Биллем не входил ни в одну из студенческих корпораций, некому было постоять за него. Приходилось прозябать в этой скучной провинции. Конечно, деньги сумели бы раскрыть все двери, но Биллем считал своего тестя мужиком, а Белла была слишком горда, чтоб идти на поклон к отцу, да еще после того, как тот отдал Фердинанду свой магазин, совершенно забыв о дочери, будто ее и на свете нет.
Она принялась обтачивать и подкрашивать свои ногти. Хоть бы этим пальчикам удалось урвать у жизни свой кус!
Биллем открыл дверь в спальню.
— Я уже полдня работаю, а ты даже не одета! — сказал он раздраженно.
— Я сама знаю, когда мне одеваться.
Разговор велся в том раздраженном тоне, который часто приводил к ссорам. Но тут раздался звонок. Горничная принесла визитную карточку.
— Доктор Шефер, — прочел на карточке Биллем, с трудом скрывая удивление.
— О, доктор Шефер!
Оживившись, Белла тотчас поднялась, запахнула кимоно и кинулась было встречать гостя.
— Куда ты несешься полуголая? Сперва оденься, тогда приходи!
— Я и не думаю идти! Можешь принимать один! — отрезала Белла и повернулась к мужу спиной.
Но Виллему некогда было приводить жену в хорошее настроение. Он прошел в свой кабинет, где уже расположился гость. Виллему сразу бросились в глаза высокие оленьи унты на ногах Шефера.
— Надеюсь, что я не наслежу в вашей комнате, — сказал гость, фамильярно протягивая руку. — Я издалека, господин доктор. Я прибыл с севера и привез вам оттуда письмо.
И гость принялся обшаривать свои карманы.
— Но прежде всего примите устные приветствия от ваших знакомых с того берега залива. От господина Муйдре, от вашего шурина и от других...
— Благодарю, благодарю. Вы прямо из Финляндии?
— Из Финляндии, но не прямо. Вас это удивляет? Я не люблю сидеть на одном месте. Особенно сейчас. Да, из Финляндии. Не впервой мне приходится ездить туда. По правде говоря, мне этот народ нравится гораздо больше, чем вы, эстонцы.
Грубая откровенность гостя не задевала Виллема, он тоже не питал уважения к своему народу: маленький, жалкий, убогий народишко. «Мрачная, как проклятие, история, немощное, раздавленное племя, болотные березы, кривые и понурые, уходящие корнями в трясинную топь», - вздыхал он не раз.
Биллем сел и, пытаясь подражать непринужденности и развязности гостя, положил, словно американец, ноги на полку под столом и сунул в рот папиросу.
— Вы, наверно, спросите — почему? — продолжал гость. — Сейчас отвечу. В вас меньше В1иЬо1, чем в этих финнах.
Биллем улыбнулся. Расово-почвенная идеология гостя не совсем подходила к его культу абстрактного духа, - но что из того?
— А кроме того, — продолжал Шефер, — их молодежь нам гораздо ближе, чем ваша; ей больше приходилось жить и учиться в наших трудлагерях. У нее нет к нам недоверия. Я там чувствую себя как дома. Там умеют разжечь вражду и ненависть к коммунистам. Но это я говорю вам так, приватно. Вы ведь знаете, что официально... Договор. Что поделаешь? Ах, да, письмо, письмо...
Еще раз обшарив карманы, он пошел в переднюю и, найдя письмо в кармане своей бараньей шубы, вернулся.
Биллем сразу узнал на конверте почерк Муйдре. Уж не жене ли адресовано письмо? Нет, ему все же.
— Значит, вы прибыли с самого фронта? Интересно! Расскажите же — каковы перспективы?
1 Кровь, почва.
— Перспективы? О, наилучшие, наиблестящие!
Шефер принялся расписывать эти перспективы такими
радужными красками и с таким увлечением, что Биллем, забыв о письме, слушал его разинув рот. Сплошь-мощные удары и небывалые победы! Задор драки так велик, что мороз никого не беспокоит, хотя холода там отчаянные: плевок замерзает на лету. Со дня на день можно ожидать событий колоссальной важности!
— Как только на Западе заключат перемирие, армия врежется в Россию, словно нож в масло! — хвастливо заключил Шефер.
— Что вы говорите! — воскликнул Биллем.
— Честное слово!
— Неужели это возможно?
— А почему бы и нет? Рассудите сами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— А твой отец?
— Он одобряет все, что я делаю, он ко мне пристрастен, верит в меня, даже слишком верит. Он уже смотрит на меня как на взрослую, а не как на ребенка. Ведь обычно родители до самой смерти считают своих детей маленькими. Но мой отец стал другим. Порой мне кажется, что он видит во мне свою молодость, вместе со мной переживает ее заново...
А ведь каким он был еще недавно. Прямо стыдно вспомнить, какой резкой я с ним была однажды...
Пауль находил, что за последние полгода люди выросли до неузнаваемости, словно совершив скачок. Стоит задуматься хотя бы о Хилье. Раньше Пауль почти не замечал ее. А теперь? Какие умные письма она пишет! Сколько девочке пришлось пережить за это время! И она удивительно быстро сформировалась. Трудно поверить и в то, что Хилья пишет ему об Эспе, у которого еще. летом были весьма смутные представления обо всем происходящем на свете. До чего быстро развиваются побеги будущего! Все это настолько воодушевляет и приумножает силы, что даже не замечаешь, в какой живешь глуши!
Три дня, которые Рут провела у Пауля, пролетели, словно один час. При расставании оба почувствовали и без слов, насколько упрочились связывающие их тройные узы — любви, товарищества и дружбы...
- Как тебе жилось в деревне? - спросила мать, когда Рут вернулась наконец домой.
- Я туда и не ездила.
Рут на этот раз не стала ничего скрывать и честно рассказала о том, где была.
Лицо матери омрачилось. Видно, дочка себя уж ни во что не ставит, раз отправилась в гости к парню! Какая муха ее укусила? Что скажут люди, когда узнают?
Но все материнские увещания отскакивали от Рут, как от стенки. А что, если она выйдет за Пауля замуж?
- Не говори пустяков!
- Нет, мама, это серьезно. Нам теперь никто не может помешать.
- Господи боже мой! И что тебе пришло в голову! Ты совсем одурела из-за этого парня. Как-никак, ведь и наше слово тут что -нибудь значит. Что скажет об этом отец? И подумать страшно!
- Мне все равно. Хочешь, я позову его?
И Рут уже отправилась за отцом. Она расхрабрилась и была готова ко всему. Когда же, если не сейчас пройти через это и спросить у родителей согласия на брак?
Но как только пришел отец, Рут словно онемела. Хоть бы мать помогла чуточку!
- Ну, вернулась? Как ты там встретила Новый год? Где была? В гостях у какой-нибудь подружки?
- Нечего сказать, у подружки! — сердитым голосом ответила вместо Рут мать. — Была у своего суженого.
Рут опустила глаза. Профессор набил трубку, захлопнул табачницу, чиркнул спичкой и, закуривая, сказал как бы про себя:
— Ну да, понятно, молодежь...
Он не разволновался, не рассердился, не стал задавать вопросов. Но это не успокоило ни мать, усмотревшую в поведении мужа равнодушие, ни дочь, приписавшую отцовское спокойствие самообладанию. Наступило томительное молчание.
— Разрешите спросить — кто же этот суженый? - .иронически спросил отец.
Рут оробела. Она опять беспомощно взглянула на мать, совсем, как в детстве, когда не решалась попросить у отца денег или позвать его посмотреть свои рисунки.
Но на этот раз мать не захотела быть посредницей. Пусть Рут сама отвечает за свои поступки, пусть сама выкладывает!
Господи, как просто было говорить обо всем этом с Паулем, а тут...
— Пауль, — сказала она еле слышно.
— Риухкранд? - спросил отец, пристально взглянув на дочь.
— Да.
— Так.
Рут показалось, будто голос у отца дрогнул и поэтому он не произнес больше ни слова. Ей стало жалко отца, и к глазам ее подступили слезы.
Профессор очень хорошо видел, что дочь взволнована, он и сам был взволнован, но взял себя в руки, считая, что неизбежные удары судьбы надо принимать стоически.
— Ты уже взрослая, — сказал он, — сама знаешь, что делать. Только взвесь все хорошенько, чтоб не раскаиваться после.
И все. Хоть бы он вспылил, накричал! Но нет, не было ни одного упрека. Вновь проявилась холодная беспристрастность ученого, которую Рут терпеть не могла. А ведь казалось, что отец уже начинает освобождаться от нее.
С матерью было иначе. Она сердилась. Что это за партия? У малого ни сента за душой, ни профессии, ни места, все-то он колобродит да бунтует, еще доиграется и до чего-нибудь похуже высылки. Как бы Рут не пришлось содержать его. Но сколько бы ни ворчала мать, она хоть не оставалась безучастной к переживаниям дочери. «Горяч суп в котле — остудим на столе, — думала она. — Не так уж Рут невтерпеж с этим делом. Кто знает, сколько еще будет у нее увлечений».
Как два месяца назад при разучивании роли, так и теперь Рут встретила много затруднений в работе над отрывками из поэмы Маяковского. Советчика у нее не было, а найти самой манеру чтения, соответствующую поэме, было нелегко.
Но* все сошло лучше, чем она надеялась. Сама атмосфера вечера создавала празднично-торжественное настроение.
Можно себе представить, что почувствовали Таммемяги и его ближайшие товарищи, а также Милиствер, Хилья и другие, когда вдруг на собрании Эстонско-советского общества раздались звуки «Интернационала» и все встали! Ишь, даже Круглому Сыру пришлось оторвать зад от своего места в первом ряду!
Все принималось с огромным воодушевлением — и речь Горского о достижениях Советского Союза, и советская музыка, и выступление Рут, и советский фильм. За исключением нескольких чужаков, вступивших в общество лишь затем, чтоб увести его в сторону от правильного пути, все чувствовали себя в этой на редкость сердечной атмосфере словно в некой ячейке будущего. Знакомые обменивались при встрече крепким рукопожатием: «Вот здорово, и ты здесь!»
В антракте Милиствер, явно взволнованный, протянул руку профессору Кянду, с которым он вообще едва был знаком.
— Поздравляю! Так хорошо прочесть Маяковского, как ваша дочь! Никогда бы не поверил! Да и вообще сегодня вроде бы праздник, правда? По крайней мере, для меня. А для вас? Ведь верно? Подумать только, «Интернационал»! Что-то невероятное, неслыханное, да? Полгода назад за это в тюрьму сажали. А сегодня? Видели, как генералу Эрмсону пришлб.сь подняться и встать навытяжку?
— Полгода назад, говорите? Нет, еще два месяца назад, когда перед Рабочим домом запели такую песню, началось избиение...
Пийбер остановился в коридоре рядом с Китсом, дымившим папиросой.
— Однако же и речь произнес Горский!.. Хорошие организаторы эти русские. По сравнению с ними мы прямо- таки косноязычны.
Хмурый Ките, даже не взглянув на Пийбера, ответил, покашливая:
— А что ты там нашел? Одна пропаганда, пропаганда - и только!
— Это да, но факты, цифры...
— И ты им поверил?
— Ишь ты, кого только не принесло сюда сегодня ! - воскликнул Раутам, останавливаясь рядом с ними. - Вдруг сделались друзьями Советов?
— Присутствие на вечере еще о дружбе не говорит, — ответил Ките, косясь на Раутама.
— А что здесь нужно врагам?
— Не обязательно быть и врагом, — заметил Пийбер.
— Думаете, мало тут врагов? Пруд пруди! Начиная с Круглого Сыра.
Ките не мог понять, что это за Круглый Сыр. Раутаму пришлось объяснить.
— Да он тут не один. Все агентуры прислали сюда своих шпиков... Вплоть до «Интеллидженс сервис»...
Ките кашлянул, пожал плечами, бросил в угол окурок и, засунув руки в карманы пиджака, зашагал прочь.
— Не обиделся ли мистер Вильям?
— Откуда мне знать? — ответил Пийбер.
Антракт кончился, и люди снова направились в зал. Увидев, что место возле Рут еще свободно, Пийбер тотчас устремился туда. Он поздравил Рут с выступлением.
— Так вам понравился Маяковский?
— Не знаю, Маяковский ли. Слишком голая тенденция, неловко слушать. Нет, не поймите меня ложно, против тенденции самой по себе я ничего не имею...
— Если, конечно, она для вас приемлема, не так ли? Тогда тенденция и не так гола! Я вас понимаю.
— Нет, вы ошибаетесь, советская поэзия и советская культура вообще очень меня интересуют...
— Интересуют? Скажите!
В зале погасили свет. Начался фильм. Рут было неприятно, что локоть Пийбера прикасается к ее боку, и она отодвинула свой стул. Как было бы чудесно, если б рядом с ней в темноте сидел Пауль и они могли бы вместе любоваться этой необъятной водной ширью на экране, этими плывущими облаками и слушать эту медлительную, навевающую мечты мелодию! Как радовался бы Пауль успеху вечера, он не обратил бы внимания на недовольные физиономии некоторых чужаков!
Воображение тем настойчивее отвлекало мысли Рут от экрана, что она вот уже с неделю не получала от Пауля писем. Может, он заболел? Или сильный мороз, который тоже начался с неделю назад, мешает работе почты.
Горский был приглашен в этот вечер к профессору Кянду. Там, правда, не готовились к приему, и хозяйка сетовала на то, что она не может предложить гостю ничего особенного, но именно поэтому встреча прошла особенно просто и непринужденно. Рут загорелась мыслью о возможности экскурсии в Советский Союз. Наконец-то может сбыться ее мечта побывать в Ленинграде и в Москве, в Эрмитаже и в Художественном театре! Если бы и Пауль смог поехать!
Услышав о Пауле, Горский постарался и сумел вселить в Рут надежду. Он добавил, что профессор- и сам мог бы предпринять кое-какие шаги, поскольку премьер-министр - его коллега. Кянд кивнул: разумеется, мог бы... Но мысль эта так и повисла в воздухе. Никогда Кянд не был ловок по части таких дел, — как же он .теперь будет хлопотать, да еще к тому же за чужого человека?
В ту же ночь Рут написала Паулю длинное, восторженное письмо и утром понесла его на почту. В своем почтовом ящике она нашла конверт. Неужто наконец от Пауля? На конверте было написано: «Рут Риухкранд». Что это значит? Клеветническое послание от какого-нибудь анонимного завистника? Рут разорвала конверт. Письмо было от Аделе Пюви. Кто бы это могла быть и чего она хотела?
Тут же, не сходя с места, Рут прочла письмо и побледнела, перед ее глазами поплыли круги, сердце замерло. Да возможно ли все это? Пюви? Аделе Пюви? Не та ли это женщина, круглолицая и курносая, которую Рут видела мельком, вместе с которой Пауль пришел к себе домой в новогоднее утро? Которую Пауль считал провокатором, в чем Рут тогда сомневалась?
В прошлый понедельник утром, сообщалось в письме, Пауль пришел к этой Пюви и рассказал о несчастье, которое случилось в его доме. Портной Паринбак, хозяин дома, пришел домой пьяный и принялся, как это уже не раз бывало, бить свою жену. Едва Пауль успел подняться и что-то на себя накинуть, чтоб поспешить на помощь женщине, как до него донеслись вопли самого портного. Пауль вбежал к хозяевам как раз в тот момент, когда тесть портного, живущий в том же доме, набросился на своего зятя и бил его по голове большими портновскими ножницами. Пауль вырвал у сумасшедшего старика ножницы и оттолкнул его. Тот стал сопротивляться, и они схватились. Тем временем поднялся портной и, с яростью кинувшись на своего тестя, нанес ему такой удар под ложечку, что старик упал навзничь да, к несчастью, еще ударился головой об угол печь и вскоре испустил дух.
«Ваш брат решил, что могут возникнуть всякие осложнения, и принес мне пачку Ваших, как он сказал, писем. Если хотите, можете получить их. Самого его, как он и предчувствовал, взяли сегодня под стражу вместе с портным. Мыслима ли большая «нелепость: подозревать его, невинного человека, в преступлении? Я бегала к прокурору, к следователю, в полицию. Все напрасно! К нему не пускают. Могу себе представить, что Вы сейчас переживаете. Сочувствую Вам от всей .души. Но что должна чувствовать я, так глубоко уважающая и любящая его...»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Белла сидела в спальне перед зеркалом и занималась утренним туалетом. Она думала о своей судьбе, и это ее расстраивало.
Когда Белла против воли отца вышла за Виллема Китса, он заявил, что даст дочери приданое лишь после того, как зять сам завоюет себе положение. В ответ на это молодые тотчас же разорвали отношения со стариком Винналем: какой же смысл в приданом для людей с положением?
Белла тогда видела в своем муже восходящую звезду, сияние которой вскоре увидят и за пределами их маленькой родины. За спиной у него Оксфордский и Лейпцигский университеты, он получил в Германии докторскую степень, знает все порядочные языки. Отчего бы ему не сделать карьеру на дипломатическом, а то и научном поприще? И плохо ли им жилось бы, если бы Биллем стал, скажем, советником или атташе посольства в Лондоне? Белла блистала бы на балах и приемах, кружила бы головы молодым и старым, ловко плела бы сеть интриг, подобно героиням мемуаров, которые она так жадно читает.
Но ничего подобного не произошло. Плохо, что Биллем не входил ни в одну из студенческих корпораций, некому было постоять за него. Приходилось прозябать в этой скучной провинции. Конечно, деньги сумели бы раскрыть все двери, но Биллем считал своего тестя мужиком, а Белла была слишком горда, чтоб идти на поклон к отцу, да еще после того, как тот отдал Фердинанду свой магазин, совершенно забыв о дочери, будто ее и на свете нет.
Она принялась обтачивать и подкрашивать свои ногти. Хоть бы этим пальчикам удалось урвать у жизни свой кус!
Биллем открыл дверь в спальню.
— Я уже полдня работаю, а ты даже не одета! — сказал он раздраженно.
— Я сама знаю, когда мне одеваться.
Разговор велся в том раздраженном тоне, который часто приводил к ссорам. Но тут раздался звонок. Горничная принесла визитную карточку.
— Доктор Шефер, — прочел на карточке Биллем, с трудом скрывая удивление.
— О, доктор Шефер!
Оживившись, Белла тотчас поднялась, запахнула кимоно и кинулась было встречать гостя.
— Куда ты несешься полуголая? Сперва оденься, тогда приходи!
— Я и не думаю идти! Можешь принимать один! — отрезала Белла и повернулась к мужу спиной.
Но Виллему некогда было приводить жену в хорошее настроение. Он прошел в свой кабинет, где уже расположился гость. Виллему сразу бросились в глаза высокие оленьи унты на ногах Шефера.
— Надеюсь, что я не наслежу в вашей комнате, — сказал гость, фамильярно протягивая руку. — Я издалека, господин доктор. Я прибыл с севера и привез вам оттуда письмо.
И гость принялся обшаривать свои карманы.
— Но прежде всего примите устные приветствия от ваших знакомых с того берега залива. От господина Муйдре, от вашего шурина и от других...
— Благодарю, благодарю. Вы прямо из Финляндии?
— Из Финляндии, но не прямо. Вас это удивляет? Я не люблю сидеть на одном месте. Особенно сейчас. Да, из Финляндии. Не впервой мне приходится ездить туда. По правде говоря, мне этот народ нравится гораздо больше, чем вы, эстонцы.
Грубая откровенность гостя не задевала Виллема, он тоже не питал уважения к своему народу: маленький, жалкий, убогий народишко. «Мрачная, как проклятие, история, немощное, раздавленное племя, болотные березы, кривые и понурые, уходящие корнями в трясинную топь», - вздыхал он не раз.
Биллем сел и, пытаясь подражать непринужденности и развязности гостя, положил, словно американец, ноги на полку под столом и сунул в рот папиросу.
— Вы, наверно, спросите — почему? — продолжал гость. — Сейчас отвечу. В вас меньше В1иЬо1, чем в этих финнах.
Биллем улыбнулся. Расово-почвенная идеология гостя не совсем подходила к его культу абстрактного духа, - но что из того?
— А кроме того, — продолжал Шефер, — их молодежь нам гораздо ближе, чем ваша; ей больше приходилось жить и учиться в наших трудлагерях. У нее нет к нам недоверия. Я там чувствую себя как дома. Там умеют разжечь вражду и ненависть к коммунистам. Но это я говорю вам так, приватно. Вы ведь знаете, что официально... Договор. Что поделаешь? Ах, да, письмо, письмо...
Еще раз обшарив карманы, он пошел в переднюю и, найдя письмо в кармане своей бараньей шубы, вернулся.
Биллем сразу узнал на конверте почерк Муйдре. Уж не жене ли адресовано письмо? Нет, ему все же.
— Значит, вы прибыли с самого фронта? Интересно! Расскажите же — каковы перспективы?
1 Кровь, почва.
— Перспективы? О, наилучшие, наиблестящие!
Шефер принялся расписывать эти перспективы такими
радужными красками и с таким увлечением, что Биллем, забыв о письме, слушал его разинув рот. Сплошь-мощные удары и небывалые победы! Задор драки так велик, что мороз никого не беспокоит, хотя холода там отчаянные: плевок замерзает на лету. Со дня на день можно ожидать событий колоссальной важности!
— Как только на Западе заключат перемирие, армия врежется в Россию, словно нож в масло! — хвастливо заключил Шефер.
— Что вы говорите! — воскликнул Биллем.
— Честное слово!
— Неужели это возможно?
— А почему бы и нет? Рассудите сами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47