Подскажите: чем мы можем отсюда, из Петербурга помочь нашему бедному Неаполю?
Еще в октябре 1796 года король Фердинанд вынужденно подписал с Францией договор, по которому обязался быть снисходительным к собственным бунтовщикам. Французский посол в Неаполе Тара стал хозяином положения, добивался от Фердинанда военного союза. Король маневрировал. Но после поражения австрийцев под Риволи от войск Наполеона участь королевства Обеих Сицилии была предрешена: или союз в французской Директорией, или оккупация.
– Но насколько мне известно, – сказал Рибас герцогу, – император Павел хочет быть посредником меж Наполеоном и Австрией. Об этом его просил император Франц Разве Павел не послал миссию Репнина в Берлин для переговоров? Кажется, в ней должны участвовать Михаил Кутузов и посол Панин.
– В том-то и дело! Миссия Репнина отложена! Французы сами заключили предварительный мир с Австрией. Неаполь слаб. Я предвижу кровавые дни. Кто может помочь королевству?
Но что мог ответить адмирал герцогу? Осуществлять постоянное влияние на русского императора? Взывать к его рыцарству? Но если Франция не хочет видеть Павла посредником – желания его неисполнимы. Да и желания эти, как говорят на Руси, вилами по воде писаны: сегодня – Нелидова, завтра – московская юная очаровательница Анна Лопухина…
Рибас свел неожиданное короткое знакомство с российским молодым дипломатом Никитой Паниным – племянником почившего в Бозе создателя так и не воплощенной в жизнь Российской конституции. Он был посланником в Берлине, и Рибас заехал к нему, чтобы узнать о планах своего вчерашнего шефа – Платона Зубова, обитающего в Пруссии. Адмирал застал молодого тайного советника в горе – у Паниных умер сын. Сам дипломат болел. О Платоне Рибас ничего толком не узнал, но посла стал навещать. Разговоры на дипломатические темы, воспоминания – ведь Рибас имел честь давно знать умершего создателя конституции – «е только отвлекли посла от горестей домашних, но и сблизили с адмиралом. Ни сном ни духом адмирал не предполагал, куда могут завести их внезапные приятельские отношения!
– Я надеюсь, – говорил дипломат, – что наш император вернется к конституционным идеям. Теперь ему ничто не мешает сделать это.
– Увы, – отвечал Рибас, – когда в государстве заметной фигурой становится доносчик, пользующийся настроениями монарха, можно ли рассчитывать на конституционный поворот?
– Император давал слово создателям конституции: при восшествии на престол провозгласить ее.
– Это было давно, – стоял на своем Рибас. – Павел-престолонаследник и Павел-самодержец – два совершенно разных человека!
– Но вы знаете, что вдова губернского прокурора Пузыревского сохранила текст «Введения» в конституцию и преподнесла ее Павлу?
– И что же?
– Император дал вдове пенсию. А создателю конституции, моему покойному дядюшке, велел поставить памятник на могиле.
– На могиле! – воскликнул Рибас. – И этим все сказано.
Однако дипломат стоял на своем, считая, что естественный ход событий повернет Павла к конституционному праву, к усилению роли Сената в государстве, к самоограничению власти монарха. Рибас считал все это наивным, но все-таки с сожалением простился с Никитой Паниным, когда тот уехал в Берлин: собеседник был умен и ненавидел вельможный российский деспотизм и самодурство.
Между тем, Павел объявил, что в делах международных обязан быть нейтральным из-за внутренних неустройств российских. Рекрут, набранных Екатериной, возвратил домой, из провиантского департамента возвратил хлеб, взятый из сельских магазейнов. И все-таки адмирал советовал герцогу Серракаприоле быть постоянно на виду у императора, чтобы докладывать ему о каждой мелочи из неаполитанских событий.
Петербургское лето с дождями, бурями и угрозой наводнения живо напомнили Рибасу о страшном бедствии 1777 года, и адмирал, как и в молодые годы сделался затворником: кропотливо составлял Проект о сбережении Петербурга при наводнениях. За двадцать лет после бури 1777 года, когда в столице смеялись над предложением разгонять грозы водяными струями из фонтанов, ничего существенного против наводнений изобретено не было.
Адмирал в своем проекте предписывал в первую очередь постоянно следить за опасными ветрами и немедленно оповещать о них и о подъеме воды – палить из пушек три раза каждый час. Если же вода прибывает постоянно – палить по пять раз. На адмиралтейской башне по углам вывешивать днем четыре белых флага, а ночью четыре фонаря. Суда снимать с опасных мест, а в колокол звонить не набатом, а тихо и постоянно. Полиция обязывалась разносить повестки об эвакуации жителей из опасных мест. И когда проект был окончен, Рибас вручил его генерал-адъютанту Григорию Кушелеву и тот спустя лишь неделю передал автору императорскую благосклонность. Но рутинные заседания в Адмиралтействе настолько наскучили адмиралу, что он занялся следующим проектом – о разведении лесов на Днестре и Буге.
Проект был почти закончен, когда занятия адмирала прервала жена. В батистовом свободном шлюмпере она появилась в дверях кабинета и заявила:
– Поздравляю! У вас, оказывается, есть еще один сын!
– Прекрасно, – ответил Рибас, вставая из-за секретера. – Выходит, у меня две дочери, два сына. Я примерный семьянин. Одна беда: о прибавлении семейства меня долго держали в неведении.
– Не будь шутом! Все об этом говорят.
– Как называют новорожденного?
– Иосифом.
– Значит, Иосиф Иосифович Рибас?
– Не Рибас, а Сабир. Прочитай свою фамилию с конца и получишь – Сабир.
Адмирал был озадачен. Действительно: Рибас – Сабир… Но что все это значит? Улыбнувшись, он спросил:
– Сколько же лет младенцу?
– Двадцать.
– Ого. Служит?
– В Приазовьи.
«Настя не верит в эту историю, – подумал адмирал. – Иначе она не отвечала бы на мои вопросы».
– О матери моего сына ничего неизвестно? – спросил он.
– Да уже известно.
– Кто же она?
– Императрица Екатерина.
«Что это? Начало новой интриги? Если об этой сплетне станет известно Павлу…» Только это соображение заставило адмирала действовать. К сплетням о себе он привык, но такая да еще в такой момент грозила крупными неприятностями. Для адмирала не составило труда отыскать в списочном составе воинских частей Приазовья фамилию Иосифа Сабира, поручика, который родился в 1776 году, а теперь был в полку в селении Кибиак-Кози. Адмирал задумался. В 1776 году фаворитом Екатерины был Зорич, который вызвал на дуэль Потемкина… Может быть случилось это из-за «интересного» положения императрицы? Потом Рибас вспомнил свой бурный роман с певицей Давиа… Сабир ее сын? А может быть он от покойного Эммануила, который тоже был любовником Давиа? Адмирал вспоминал другие, не значительные связи, которые не оставили следа в его жизни. Он терялся в догадках, досадовал на свою молодость, когда приключений было в избытке.
В конце концов он поступил весьма просто: написал Иосифу Сабиру и в письме изложил все, о чем говорила Настя, но имени императрицы Екатерины не упомянул. Ответ не заставил себя ждать. Иосиф Сабир сообщил, что обстоятельств своего появления на свет не знает, воспитывался в кадетском корпусе, а по выпуску из него направлен в Приазовский полк. На странность фамилий Рибас – Сабир ему указывали его товарищи, но он посчитал это выдумкой, случайным совпадением и не стал никому докучать. Правда, если Рибас и в самом деле его отец, поручику остается сожалеть, что он никогда не видел его, ибо быть сыном такого отца для него честь великая…
Что было делать? Рибас вспомнил мучения Алеши, когда тот узнал, что матерью его была Екатерина… Неужели Сабир сын Зорича? Но Екатерине тогда было сорок восемь… Давиа? Нет, он бы знал об этом. Эммануил?… В конце концов адмирал почувствовал, что нужно что-то сделать для молодого человека, и между ними завязалась нерегулярная переписка. Молодой человек удивлял Рибаса наивностью, крайней романтичностью и почти девичьей экзальтацией. Жена Настя разговоров об Иосифе Сабире больше не возобновляла. И в обществе никто не делал намеков на этот счет. Но зная, как относится Павел I к бывшим фаворитам своей матери, адмирал ждал самого худшего. Виктор Сулин, когда Рибас изложил ему суть дела, одобрил действия адмирала и сказал:
– А не замешаны ли здесь ваши итальянские «друзья»?
Но другие события в беспокойной Российской империи отвлекли Рибаса.
В одну из поездок по городу Рибас был поражен: многие дома, заборы, ворота оказались выкрашенными черными, желтыми и белыми ромбами! Такое могло привидеться лишь в бредовом сне. Но возле Гостиного двора происходило штрафование тех, кто еще не успел перекрасить заборы: солдат взваливал жертву себе на плечи спиной вверх и, согнувшись, шел от полицейского к полицейскому и они колотили несчастного палками, как выбивают перину.
Когда император вернулся в столицу и увидел город в черно-желтых ромбах, от изумления выпучил глаза:
– Где мы? Куда приехали?
Оказалось, что генерал-губернатор Архаров и его «архаровцы» приготовили государю сюрприз: приказали обывателям красить дома, как шлагбаумы. Архаров получил от Павла дурака, был выгнан, генерал Буксгевден занял его место, но чтобы сюрпризов больше не было, за ним присматривал наследник Александр.
Адмиралтейские заседания, отсутствие конкретных дел, к которым адмирал привык, даже угроза возможной интриги – все это не составляло причину постоянного беспокойства адмирала. Но что же тревожило его? Большинство рибасовых приятелей-знакомцев, боевых товарищей и при новом государе получили отменный статус. Войнович был определен к заседаниям Черноморской Адмиралтейств-коллегий. Базиль Попов стал президентом камер-коллегии. Де Волан нанес визит Рибасу в новом генерал-майорском мундире и сообщил, что назначен к главному директору Водных коммуникаций графу Сиверсу «сочинять планы и профили Мариинского канала»… И все-таки, казалось, какая-то неясная большая тень давлеет над людьми и делами их.
Рибас искал объяснения собственным тревогам и в конце концов понял, что причина их даже не в неуверенности в завтрашнем дне, а в том, что деяния новой власти попросту непредсказуемы. В октябре 1797 года Франция и Австрия заключили Кампформийский мир, Франция получила Венецианские острова в Средиземном море, могла «возмутить» греков и албанцев и распространить «зверские свои правила» и в Турции – как писал прокурор Куракин. А что же Павел?
Англия продолжала противостоять французам и вешала своих собственных матросов-бунтовщиков. Очередной переворот создал во Франции Вторую Директорию, которая отправила на гильотину сто шестьдесят жертв, подозреваемых в роялизме. Вена рассчитывала на передачу Зальцбурга и Боварии… А что же российский император?
В это жестокое и кровавое время у Рижской заставы Петербурга разыгрывалось знатное действо. Граф Юлий Помпеевич Литта, чрезвычайный посол мальтийского ордена, приехал на заставу из центра города, велел развернуть карету и отправился назад, сопровождаемый эскортом всадников с восьмиконечными белыми крестами на алых мантиях. Комиссар Павла в треуголке с султаном ехал впереди. Обер-церимонимейстер двора встретил и приветствовал графа Литта на полпути. Так Юлий Помпеевич осуществил свой торжественный «въезд» в Петербург. В город, в котором он давно жил.
Через пару дней Павел честь по чести дал первую аудиенцию Юлию Помпеевичу, с которым до этого виделся постоянно чуть ли не год и щедро ссужал деньгами. Аудиенция вершилась публично в тронном зале. Рибас среди членов Адмиралтейства был в числе тех. кто кроме пяти российских орденов – двух Георгиев, двух Владимиров и ордена Александра Невского имел и скромный мальтийский крест.
На Рождество у Рибаса гостили «будущие рыцари» – Виктор Сулин и Базиль Попов. Виктор отказался от мысли бежать из Петербурга в имения. За ужином говорили о Суворове. Базиль накануне виделся с доверенным опального графа и сказал:
– Общая сумма исков к фельдмаршалу составляв; сто пятьдесят тысяч.
– И он будет платить? – округлила глаза Настя.
– Чем? Эта сумма втрое превышает его годовой доход.
Рождественская почта принесла вести от Миши, братьев и Елизаветы Григорьевны. Миша писал о шкловских товарищах-кадетах и о выезде в летний лагерь. Лиза свое письмо Рибасу почти полностью посвятила де Волану, подробно описывая все несносные черты его характера и нежелание писать ей. Феликс писал, что вышел в отставку из Черноморского гренадерского корпуса с ношением мундира и остался в Одессе в качестве плац-майора. Он собирался купить имение в Тузлах, пока есть деньги и земли дешевы. Андре уехал из Одессы через проливы на Неаполь и обещал написать братьям оттуда.
На другой день Рождества чета Рибасов нанесла визит графу Алексею Бобринскому. Пока гости съезжались, адмирал говорил с Алешей в кабинете. С Алешей! Шутка сказать – бывшему кадету стукнуло тридцать пять, он был лысоват, высок, грузен, осанист. Смутился, когда адмирал поцеловал его в щеку.
– Чем и как ты живешь? – спросил бывший воспитатель.
– Служу в конной гвардии. Вы знаете, кто мой шеф?
– Великий князь Николай Павлович?
– Да. Императрица сказала мне, что он уже начал ходить.
– Прекрасно.
– Он не только ходит, но уже и полковник, – улыбнулся Алексей. – Правда, он еще не говорит. Но замечено, что младенцу нравится коричневый цвет, и мы шьем теперь походные мундиры коричневого цвета.
Рибас оценил иронию и спросил:
– Ты говорил Насте о библиотеке, которую тебе будто бы завещал Бецкий?
– Он мне обещал.
– Увы, в завещании об этом ничего нет. Но если тебе нужны книги…
– Благодарю. Я скоро съеду из этого дома. Императрица его просит у меня, и я уж присмотрел дом на Галерной, где думаю устроить обсерваторию.
– Обсерваторию? – удивился Рибас.
– Да. Меня теперь чрезвычайно интересуют далекие планеты и миры.
«Это значительно лучше, чем шулера и гризетки», – подумал бывший воспитатель. Вскоре в чине генерал-майора Алексей вышел в отставку, на лето уезжал в Тульскую губернию в Богородск, а зимы коротал в столице у телескопа.
Польский король Станислав-Август, которого привыкли видеть рядом с Павлом на приемах под золотой порфирой на горностае, неожиданно умер, как и его давняя любовь Екатерина, от удара. Хоронили его с почестями из Мраморного дворца, где он жил, и погребли в католической церкви на Невском. Настя, никогда не бывшая набожной, истово молилась в своей киотной, но не успел миновать траур, как у Павла появился еще один наследник, нареченный Михаилом, и в Санкт-Петербургских новостях напечатали распоряжение отца о новорожденном, «которому быть генерал-фельдцехмейстером и шефом Гвардейского артиллерийского батальона».
Рождение шефа артиллеристов осложнилось некоторыми обстоятельствами. Фрейлины шептали Насте, что роды были трудны. Акушер из Берлина Мекель объявил, что не ручается за жизнь императрицы при следующих родах. Павел стал спать в отдельных покоях. Но ходили слухи, что все это интрига бывшего брадобрея Кутайсова, который подкупил берлинского акушера, чтобы подорвать фавор Нелидовой и императрицы у Павла.
По делам Адмиралтейства Рибас съездил по льду в санях в Кронштадт, а когда вернулся домой, был встречен в прихожей испуганной Настей и фельдъегерем, который, впрочем, не повез его во дворец, а сопроводил наверх, в Рибасов кабинет, где за столом поджидал его генерал-прокурор Алексей Куракин.
– Оказывается, вы не тот, за кого себя выдаете, – начал с места в карьер Павлов любимец. – У меня есть доказательства, что вы самочинно присвоили кавалерство ордена Иоанна Иерусалимского.
– И я, генерал, получил такое же доказательство, – ответил Рибас, раскрыл секретер, и передал заготовленное письмо, по которому похитители требовали за документ на Мальтийский крест тридцать тысяч.
Куракин прочитал письмо.
– А вот мой ответ, – Рибас передал конверт, генерал ознакомился и с его содержимым, а Рибас добавил: – Я не знаю, по какому адресу послать мой ответ, поэтому вручаю его вам.
– Каким же образом к неизвестным лицам попал ваш документ на Мальтийский крест? – спросил Куракин. Рибас коротко объяснил. Генерал-прокурор, от досады не зная, что предпринять дальше, нервничал. Его доносчики давно следили за адмиралом, установили подозрительную связь с российским посланником в Берлине Никитой Паниным, от которого Куракин потребовал объяснений, рассчитывая на громкое дело Рибаса, обвинив его и в присвоении права на Мальтийский крест, и в растратах по Одесской экспедиции да еще в выведывании дипломатических тайн! Но Никита Панин написал из Берлина: «Рибас видел меня под гнетом несчастья. Он пожалел меня и заботился, как друг. Я никогда не знал причины, побудившей его к этому великодушию, но тогда он оказал мне важную услугу, и я не могу позволить себе приписать ее гнусным побуждениям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Еще в октябре 1796 года король Фердинанд вынужденно подписал с Францией договор, по которому обязался быть снисходительным к собственным бунтовщикам. Французский посол в Неаполе Тара стал хозяином положения, добивался от Фердинанда военного союза. Король маневрировал. Но после поражения австрийцев под Риволи от войск Наполеона участь королевства Обеих Сицилии была предрешена: или союз в французской Директорией, или оккупация.
– Но насколько мне известно, – сказал Рибас герцогу, – император Павел хочет быть посредником меж Наполеоном и Австрией. Об этом его просил император Франц Разве Павел не послал миссию Репнина в Берлин для переговоров? Кажется, в ней должны участвовать Михаил Кутузов и посол Панин.
– В том-то и дело! Миссия Репнина отложена! Французы сами заключили предварительный мир с Австрией. Неаполь слаб. Я предвижу кровавые дни. Кто может помочь королевству?
Но что мог ответить адмирал герцогу? Осуществлять постоянное влияние на русского императора? Взывать к его рыцарству? Но если Франция не хочет видеть Павла посредником – желания его неисполнимы. Да и желания эти, как говорят на Руси, вилами по воде писаны: сегодня – Нелидова, завтра – московская юная очаровательница Анна Лопухина…
Рибас свел неожиданное короткое знакомство с российским молодым дипломатом Никитой Паниным – племянником почившего в Бозе создателя так и не воплощенной в жизнь Российской конституции. Он был посланником в Берлине, и Рибас заехал к нему, чтобы узнать о планах своего вчерашнего шефа – Платона Зубова, обитающего в Пруссии. Адмирал застал молодого тайного советника в горе – у Паниных умер сын. Сам дипломат болел. О Платоне Рибас ничего толком не узнал, но посла стал навещать. Разговоры на дипломатические темы, воспоминания – ведь Рибас имел честь давно знать умершего создателя конституции – «е только отвлекли посла от горестей домашних, но и сблизили с адмиралом. Ни сном ни духом адмирал не предполагал, куда могут завести их внезапные приятельские отношения!
– Я надеюсь, – говорил дипломат, – что наш император вернется к конституционным идеям. Теперь ему ничто не мешает сделать это.
– Увы, – отвечал Рибас, – когда в государстве заметной фигурой становится доносчик, пользующийся настроениями монарха, можно ли рассчитывать на конституционный поворот?
– Император давал слово создателям конституции: при восшествии на престол провозгласить ее.
– Это было давно, – стоял на своем Рибас. – Павел-престолонаследник и Павел-самодержец – два совершенно разных человека!
– Но вы знаете, что вдова губернского прокурора Пузыревского сохранила текст «Введения» в конституцию и преподнесла ее Павлу?
– И что же?
– Император дал вдове пенсию. А создателю конституции, моему покойному дядюшке, велел поставить памятник на могиле.
– На могиле! – воскликнул Рибас. – И этим все сказано.
Однако дипломат стоял на своем, считая, что естественный ход событий повернет Павла к конституционному праву, к усилению роли Сената в государстве, к самоограничению власти монарха. Рибас считал все это наивным, но все-таки с сожалением простился с Никитой Паниным, когда тот уехал в Берлин: собеседник был умен и ненавидел вельможный российский деспотизм и самодурство.
Между тем, Павел объявил, что в делах международных обязан быть нейтральным из-за внутренних неустройств российских. Рекрут, набранных Екатериной, возвратил домой, из провиантского департамента возвратил хлеб, взятый из сельских магазейнов. И все-таки адмирал советовал герцогу Серракаприоле быть постоянно на виду у императора, чтобы докладывать ему о каждой мелочи из неаполитанских событий.
Петербургское лето с дождями, бурями и угрозой наводнения живо напомнили Рибасу о страшном бедствии 1777 года, и адмирал, как и в молодые годы сделался затворником: кропотливо составлял Проект о сбережении Петербурга при наводнениях. За двадцать лет после бури 1777 года, когда в столице смеялись над предложением разгонять грозы водяными струями из фонтанов, ничего существенного против наводнений изобретено не было.
Адмирал в своем проекте предписывал в первую очередь постоянно следить за опасными ветрами и немедленно оповещать о них и о подъеме воды – палить из пушек три раза каждый час. Если же вода прибывает постоянно – палить по пять раз. На адмиралтейской башне по углам вывешивать днем четыре белых флага, а ночью четыре фонаря. Суда снимать с опасных мест, а в колокол звонить не набатом, а тихо и постоянно. Полиция обязывалась разносить повестки об эвакуации жителей из опасных мест. И когда проект был окончен, Рибас вручил его генерал-адъютанту Григорию Кушелеву и тот спустя лишь неделю передал автору императорскую благосклонность. Но рутинные заседания в Адмиралтействе настолько наскучили адмиралу, что он занялся следующим проектом – о разведении лесов на Днестре и Буге.
Проект был почти закончен, когда занятия адмирала прервала жена. В батистовом свободном шлюмпере она появилась в дверях кабинета и заявила:
– Поздравляю! У вас, оказывается, есть еще один сын!
– Прекрасно, – ответил Рибас, вставая из-за секретера. – Выходит, у меня две дочери, два сына. Я примерный семьянин. Одна беда: о прибавлении семейства меня долго держали в неведении.
– Не будь шутом! Все об этом говорят.
– Как называют новорожденного?
– Иосифом.
– Значит, Иосиф Иосифович Рибас?
– Не Рибас, а Сабир. Прочитай свою фамилию с конца и получишь – Сабир.
Адмирал был озадачен. Действительно: Рибас – Сабир… Но что все это значит? Улыбнувшись, он спросил:
– Сколько же лет младенцу?
– Двадцать.
– Ого. Служит?
– В Приазовьи.
«Настя не верит в эту историю, – подумал адмирал. – Иначе она не отвечала бы на мои вопросы».
– О матери моего сына ничего неизвестно? – спросил он.
– Да уже известно.
– Кто же она?
– Императрица Екатерина.
«Что это? Начало новой интриги? Если об этой сплетне станет известно Павлу…» Только это соображение заставило адмирала действовать. К сплетням о себе он привык, но такая да еще в такой момент грозила крупными неприятностями. Для адмирала не составило труда отыскать в списочном составе воинских частей Приазовья фамилию Иосифа Сабира, поручика, который родился в 1776 году, а теперь был в полку в селении Кибиак-Кози. Адмирал задумался. В 1776 году фаворитом Екатерины был Зорич, который вызвал на дуэль Потемкина… Может быть случилось это из-за «интересного» положения императрицы? Потом Рибас вспомнил свой бурный роман с певицей Давиа… Сабир ее сын? А может быть он от покойного Эммануила, который тоже был любовником Давиа? Адмирал вспоминал другие, не значительные связи, которые не оставили следа в его жизни. Он терялся в догадках, досадовал на свою молодость, когда приключений было в избытке.
В конце концов он поступил весьма просто: написал Иосифу Сабиру и в письме изложил все, о чем говорила Настя, но имени императрицы Екатерины не упомянул. Ответ не заставил себя ждать. Иосиф Сабир сообщил, что обстоятельств своего появления на свет не знает, воспитывался в кадетском корпусе, а по выпуску из него направлен в Приазовский полк. На странность фамилий Рибас – Сабир ему указывали его товарищи, но он посчитал это выдумкой, случайным совпадением и не стал никому докучать. Правда, если Рибас и в самом деле его отец, поручику остается сожалеть, что он никогда не видел его, ибо быть сыном такого отца для него честь великая…
Что было делать? Рибас вспомнил мучения Алеши, когда тот узнал, что матерью его была Екатерина… Неужели Сабир сын Зорича? Но Екатерине тогда было сорок восемь… Давиа? Нет, он бы знал об этом. Эммануил?… В конце концов адмирал почувствовал, что нужно что-то сделать для молодого человека, и между ними завязалась нерегулярная переписка. Молодой человек удивлял Рибаса наивностью, крайней романтичностью и почти девичьей экзальтацией. Жена Настя разговоров об Иосифе Сабире больше не возобновляла. И в обществе никто не делал намеков на этот счет. Но зная, как относится Павел I к бывшим фаворитам своей матери, адмирал ждал самого худшего. Виктор Сулин, когда Рибас изложил ему суть дела, одобрил действия адмирала и сказал:
– А не замешаны ли здесь ваши итальянские «друзья»?
Но другие события в беспокойной Российской империи отвлекли Рибаса.
В одну из поездок по городу Рибас был поражен: многие дома, заборы, ворота оказались выкрашенными черными, желтыми и белыми ромбами! Такое могло привидеться лишь в бредовом сне. Но возле Гостиного двора происходило штрафование тех, кто еще не успел перекрасить заборы: солдат взваливал жертву себе на плечи спиной вверх и, согнувшись, шел от полицейского к полицейскому и они колотили несчастного палками, как выбивают перину.
Когда император вернулся в столицу и увидел город в черно-желтых ромбах, от изумления выпучил глаза:
– Где мы? Куда приехали?
Оказалось, что генерал-губернатор Архаров и его «архаровцы» приготовили государю сюрприз: приказали обывателям красить дома, как шлагбаумы. Архаров получил от Павла дурака, был выгнан, генерал Буксгевден занял его место, но чтобы сюрпризов больше не было, за ним присматривал наследник Александр.
Адмиралтейские заседания, отсутствие конкретных дел, к которым адмирал привык, даже угроза возможной интриги – все это не составляло причину постоянного беспокойства адмирала. Но что же тревожило его? Большинство рибасовых приятелей-знакомцев, боевых товарищей и при новом государе получили отменный статус. Войнович был определен к заседаниям Черноморской Адмиралтейств-коллегий. Базиль Попов стал президентом камер-коллегии. Де Волан нанес визит Рибасу в новом генерал-майорском мундире и сообщил, что назначен к главному директору Водных коммуникаций графу Сиверсу «сочинять планы и профили Мариинского канала»… И все-таки, казалось, какая-то неясная большая тень давлеет над людьми и делами их.
Рибас искал объяснения собственным тревогам и в конце концов понял, что причина их даже не в неуверенности в завтрашнем дне, а в том, что деяния новой власти попросту непредсказуемы. В октябре 1797 года Франция и Австрия заключили Кампформийский мир, Франция получила Венецианские острова в Средиземном море, могла «возмутить» греков и албанцев и распространить «зверские свои правила» и в Турции – как писал прокурор Куракин. А что же Павел?
Англия продолжала противостоять французам и вешала своих собственных матросов-бунтовщиков. Очередной переворот создал во Франции Вторую Директорию, которая отправила на гильотину сто шестьдесят жертв, подозреваемых в роялизме. Вена рассчитывала на передачу Зальцбурга и Боварии… А что же российский император?
В это жестокое и кровавое время у Рижской заставы Петербурга разыгрывалось знатное действо. Граф Юлий Помпеевич Литта, чрезвычайный посол мальтийского ордена, приехал на заставу из центра города, велел развернуть карету и отправился назад, сопровождаемый эскортом всадников с восьмиконечными белыми крестами на алых мантиях. Комиссар Павла в треуголке с султаном ехал впереди. Обер-церимонимейстер двора встретил и приветствовал графа Литта на полпути. Так Юлий Помпеевич осуществил свой торжественный «въезд» в Петербург. В город, в котором он давно жил.
Через пару дней Павел честь по чести дал первую аудиенцию Юлию Помпеевичу, с которым до этого виделся постоянно чуть ли не год и щедро ссужал деньгами. Аудиенция вершилась публично в тронном зале. Рибас среди членов Адмиралтейства был в числе тех. кто кроме пяти российских орденов – двух Георгиев, двух Владимиров и ордена Александра Невского имел и скромный мальтийский крест.
На Рождество у Рибаса гостили «будущие рыцари» – Виктор Сулин и Базиль Попов. Виктор отказался от мысли бежать из Петербурга в имения. За ужином говорили о Суворове. Базиль накануне виделся с доверенным опального графа и сказал:
– Общая сумма исков к фельдмаршалу составляв; сто пятьдесят тысяч.
– И он будет платить? – округлила глаза Настя.
– Чем? Эта сумма втрое превышает его годовой доход.
Рождественская почта принесла вести от Миши, братьев и Елизаветы Григорьевны. Миша писал о шкловских товарищах-кадетах и о выезде в летний лагерь. Лиза свое письмо Рибасу почти полностью посвятила де Волану, подробно описывая все несносные черты его характера и нежелание писать ей. Феликс писал, что вышел в отставку из Черноморского гренадерского корпуса с ношением мундира и остался в Одессе в качестве плац-майора. Он собирался купить имение в Тузлах, пока есть деньги и земли дешевы. Андре уехал из Одессы через проливы на Неаполь и обещал написать братьям оттуда.
На другой день Рождества чета Рибасов нанесла визит графу Алексею Бобринскому. Пока гости съезжались, адмирал говорил с Алешей в кабинете. С Алешей! Шутка сказать – бывшему кадету стукнуло тридцать пять, он был лысоват, высок, грузен, осанист. Смутился, когда адмирал поцеловал его в щеку.
– Чем и как ты живешь? – спросил бывший воспитатель.
– Служу в конной гвардии. Вы знаете, кто мой шеф?
– Великий князь Николай Павлович?
– Да. Императрица сказала мне, что он уже начал ходить.
– Прекрасно.
– Он не только ходит, но уже и полковник, – улыбнулся Алексей. – Правда, он еще не говорит. Но замечено, что младенцу нравится коричневый цвет, и мы шьем теперь походные мундиры коричневого цвета.
Рибас оценил иронию и спросил:
– Ты говорил Насте о библиотеке, которую тебе будто бы завещал Бецкий?
– Он мне обещал.
– Увы, в завещании об этом ничего нет. Но если тебе нужны книги…
– Благодарю. Я скоро съеду из этого дома. Императрица его просит у меня, и я уж присмотрел дом на Галерной, где думаю устроить обсерваторию.
– Обсерваторию? – удивился Рибас.
– Да. Меня теперь чрезвычайно интересуют далекие планеты и миры.
«Это значительно лучше, чем шулера и гризетки», – подумал бывший воспитатель. Вскоре в чине генерал-майора Алексей вышел в отставку, на лето уезжал в Тульскую губернию в Богородск, а зимы коротал в столице у телескопа.
Польский король Станислав-Август, которого привыкли видеть рядом с Павлом на приемах под золотой порфирой на горностае, неожиданно умер, как и его давняя любовь Екатерина, от удара. Хоронили его с почестями из Мраморного дворца, где он жил, и погребли в католической церкви на Невском. Настя, никогда не бывшая набожной, истово молилась в своей киотной, но не успел миновать траур, как у Павла появился еще один наследник, нареченный Михаилом, и в Санкт-Петербургских новостях напечатали распоряжение отца о новорожденном, «которому быть генерал-фельдцехмейстером и шефом Гвардейского артиллерийского батальона».
Рождение шефа артиллеристов осложнилось некоторыми обстоятельствами. Фрейлины шептали Насте, что роды были трудны. Акушер из Берлина Мекель объявил, что не ручается за жизнь императрицы при следующих родах. Павел стал спать в отдельных покоях. Но ходили слухи, что все это интрига бывшего брадобрея Кутайсова, который подкупил берлинского акушера, чтобы подорвать фавор Нелидовой и императрицы у Павла.
По делам Адмиралтейства Рибас съездил по льду в санях в Кронштадт, а когда вернулся домой, был встречен в прихожей испуганной Настей и фельдъегерем, который, впрочем, не повез его во дворец, а сопроводил наверх, в Рибасов кабинет, где за столом поджидал его генерал-прокурор Алексей Куракин.
– Оказывается, вы не тот, за кого себя выдаете, – начал с места в карьер Павлов любимец. – У меня есть доказательства, что вы самочинно присвоили кавалерство ордена Иоанна Иерусалимского.
– И я, генерал, получил такое же доказательство, – ответил Рибас, раскрыл секретер, и передал заготовленное письмо, по которому похитители требовали за документ на Мальтийский крест тридцать тысяч.
Куракин прочитал письмо.
– А вот мой ответ, – Рибас передал конверт, генерал ознакомился и с его содержимым, а Рибас добавил: – Я не знаю, по какому адресу послать мой ответ, поэтому вручаю его вам.
– Каким же образом к неизвестным лицам попал ваш документ на Мальтийский крест? – спросил Куракин. Рибас коротко объяснил. Генерал-прокурор, от досады не зная, что предпринять дальше, нервничал. Его доносчики давно следили за адмиралом, установили подозрительную связь с российским посланником в Берлине Никитой Паниным, от которого Куракин потребовал объяснений, рассчитывая на громкое дело Рибаса, обвинив его и в присвоении права на Мальтийский крест, и в растратах по Одесской экспедиции да еще в выведывании дипломатических тайн! Но Никита Панин написал из Берлина: «Рибас видел меня под гнетом несчастья. Он пожалел меня и заботился, как друг. Я никогда не знал причины, побудившей его к этому великодушию, но тогда он оказал мне важную услугу, и я не могу позволить себе приписать ее гнусным побуждениям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68