Считалось, что и осаду Очакова он дотянул до метелей и морозов, чтобы только избавиться от Нассау, Джонеса и других советчиков и прослыть единственным покорителем крепости. Но бригадир сказал о другом:
– Пьеса императрицы вовсе не о короле Густаве.
– Да она про любого дурака!
– Вот именно. Поэтому актер, исполнявший партию этого горе-богатыря, чем-то напомнил мне Павла.
Настя задумалась, а потом воскликнула:
– Да-да! В самом деле!
Бригадир не знал всех обстоятельств, и Настя усердно принялась его просвящать. Еще в сентябре 1787 года Павел настаивал на своем отъезде в Кинбурн. Мать не хотела создавать Потемкину новые трудности, но еще больше она не желала, чтобы сын приобрел ореол воина. Павел нервничал, кричал: «Лучше бы сказали, что меня не хотят пустить, чем волочить!» А мать «волочила» дело, кормила обещаниями. «Уж в Европе известно, что я собираюсь в поход!» – настаивал Павел. На это императрица отвечала: «Если вы не поедете, Европа поймет, что вы чтите свою мать». Но в мае 1788 года она сдалась: пусть едет! И тут весьма кстати открылась война со Швецией. Павел снялся со своим гатчинским отрядом в Финляндскую армию Мусина-Пушкина; О последнем говорили, что неповоротлив, как мешок. Свой отъезд Павел прекрасно обставил. Написал завещание, указания о престолонаследии, последнее слово сыновьям.
Жена Мария Федоровна рыдала. Ее фрейлина и пассия Павла – Нелидова – получила от отъезжающего воина записку: «Знайте, что умирая, я буду думать о вас».
«Теперь я крещен!» – воскликнул Павел, проехавшись со свитой возле крепости Гекфорс, откуда шведы постреливали. Но война для него обернулась войной с медлительным Мусиным-Пушкиным, над которым Павел всласть издевался вместе с командиром гатчинцев Штейнвером и дежур-капитаном Кушелевым. Двоюродный брат Густава III Карл Зюдермландский, отлично осведомленный о вражде Павла с матерью, предложил через секретного курьера встречу с Павлом, чтобы обсудить виды на ближайшее будущее. Павел отказался, но был немедленно отозван матерью в Петербург. Газетам и дипломатам было указано: умалчивать воинственный порыв сына-воина.
Догадка Рибаса оказалась верной. Потемкин советовал императрице не разрешать публичное представление оперы. Иван Иванович после рассказов об опере вдруг повел разговор совсем по другому руслу:
– Моя контора императорских строений недаром весь год занималась странным делом: во всех дворцах веревки, на которых висят фонари, заменяли цепями.
– И что же? – спросил Рибас.
– В прошлом году эрмитажный фонарь рухнул в нескольких шагах позади императрицы.
– И конечно же, все шептались о Павле и его приверженцах?
– А теперь пойдут слухи о нем, как о горе-богатыре.
Потемкин, не одобрив оперу, не становился в число гатчинцев. Скорее, он рассудил, что России, ведущей войну и на Севере, и на Юге, совсем нежелательна придворная склока, и «Горе-богатырь» к публичному исполнению не рекомендовали.
Размеренная жизнь, вольготное времяпровождение, дары оранжереи Бецкого делали свое дело, бригадир чувствовал себя лучше. Утром до полудня он был занят газетами и почтой, читал новый журнал «Почта духов», издаваемый Иваном Крыловым. В двух письмах от матери из Неаполя повторялся один и тот же вопрос: что с Эммануилом? Рибас как мог успокоил ее письмом, о своих недомоганиях не упоминал и поостерегся в очередной раз звать младших братьев Андре и Феликса в Россию. Они служили при военном ведомстве. Гвидо в чине капитана обосновался в гарнизоне Мессины. Сестра Константа вышла замуж и переехала в провинцию, где ее муж управлял имением.
После полудня бригадир принимал визитеров. Посыльный к Виктору Сулину вернулся с известием, что тот скоро приедет в Петербург из Пскова. Адмирал Поль Джонес и Вирджиния навестили бригадира.
– Я ничего хорошего не жду от Петербурга, – сказал Джонес. – Здесь испытывают слабость к англичанам, К которым я ничего не испытываю, кроме неприязни, если сказать мягко.
– Петербургский ветер не дует в наши паруса, – сказала Вирдж.
Играли в вист. Настя отозвалась о Джонесе, как о переодетом мужлане. Да, пират был хорош на флоте, но не в светской гостиной.
– А вы знаете, что написал нам принц Нассау о вас из Варшавы? – спросила Вирджиния.
– Очевидно, я не имею об этом понятия только потому, что вы мне не показали еще его письма, – улыбнулся бригадир.
– Он пишет, что его выжили из-под Очакова только потому, чтобы вам передать команду над флотом.
– Я слыхал об этом, – ответил бригадир. – И снова удивляюсь его предположению.
– Но так и нужно было бы сделать, – сказал Джонес.
Рибас проводил их до прихожей, и не успели они выйти, как слуга сказал, что его спрашивает какая-то женщина, и в прихожую в сопровождении кучера с корзиной вошла в заснеженной шубе Сильвана. Обычно смуглое лицо ее было бледно от мороза, но глаза флорентийки тепло и радостно засветились, когда она увидела Рибаса.
– Джузеппе, а мне сказали, что ты совсем плох и даже не ходишь…
– Верь тому, что видишь, – ответил бригадир. – Раздевайся. Идем в гостиную.
– О, нет.
Он заставил ее снять шубу, ввел в гостиную, где она просидела с четверть часа, вздрагивая, когда за дверью слышался шум. Рибас узнал, что лавка ее процветает, что у Руджеро есть знакомства в таможне и связи с итальянскими купцами.
– Вышла ль ты замуж? – спросил Рибас, а Сильвана вдруг принужденно рассмеялась:
– Я вышла бы за того красавца, с которым познакомилась в Ливорно двадцать лет назад.
Бог мой! С тех пор, как он впервые увидел ее в «Тосканском лавре» прошла целая жизнь! Но, казалось, Сильвана ничуть не изменилась и все так же была хороша. Поистине – флорентийские женщины не стареют.
– Ты все-таки плохо ходишь, – сказала она уже в прихожей. – Я привезла тебе вино с цикутой. Обязательно пей натощак и на ночь.
Неаполитанский посланник был единственным, кому нанес визит Рибас. Герцог Серракаприола, женившийся на дочери генерал-прокурора Вяземского (допрашивавшего в свое время Тараканову) принял бригадира весьма сдержанно. Может быть, посол с досадой вспоминал свою наивность, когда в Неаполе расспрашивал Рибаса о ритуале целования руки Екатерины? Или люди Ризелли успели «охарактеризовать» бригадира должным образом? Ведь герцог слыл человеком добродушным и веселым. Но с Рибасом он заговорил о делах торговых:
– Я считаю свою миссию в Петербурге не очень удачной. Посудите сами. Торговый трактат подписан, но он не действует, как должно. Мы везем из Неаполя оливковое масло, изюм, лимонный сок, свежие и соленые лимоны. Но везем на судах Англии или Дании. Флот Неаполя оставляет желать лучшего.
– Зато доходы наших негоциантов велики, – отвечал Рибас. – На них со временем и корабли начнут строить.
– Доходы? Пошлина уменьшена лишь в Черноморских портах. А там из-за войны нет возможности получать эти доходы!
«Вот оно что, – догадался бригадир, – герцог сейчас пожелает узнать: долго ли продлится война с турками? По его мнению, офицер штаба Потемкина, это должен знать». И действительно, герцог спросил:
– Возможен ли мир на Юге в этом году?
– Когда дело касается Порты, ничего нельзя сказать наверняка, – ответил так и не состоявшийся дипломат Рибас, а Антонио Мареска стал интересоваться состоянием войск, планами будущей кампании, рекрутскими наборами.
– То, о чем вы меня. спрашиваете, составляет тайну государства, – сказал Рибас и заметил, что в глазах герцога мелькнул испуг. Еще бы! Дипломат, выведывавший стратегические сведения у офицера бригадирского чина – это ли не подозрительная личность? Успокаивать герцога Рибас не стал, а тот, наконец, взялся выказывать себя гостеприимным хозяином, представил жену Анну, угощал беспошлинным итальянским вином и разговор свернул на незначительные темы.
Вернувшийся из Пскова Виктор обнял бригадира, заметил, что тот погрузнел совсем, как русский барин, и сказал:
– Угадайте, о ком первом я услыхал, когда приехал в Петербург?
– Теряюсь в догадках.
– О вас. Рассказывают анекдот: Потемкин так долго стоял под Очаковым, что у Рибаса ноги отнялись.
Бригадир смеялся.
– Когда ваши записки о путешествиях появятся в книжных лавках?
– Только после того, как я отправлюсь в мир иной, – отвечал Виктор.
– Я обречен, – разводил руками бригадир. – Я не дождусь.
Настя в присутствии Виктора не была столь безапелляционной. Болезнь мужа, его малую подвижность она превратила в некий культ. Но он явился не результатом успокоенного чувства собственности: муж при ней и не отлучается на сомнительные пиршества в среде гвардейских офицеров. Нет, она философствовала перед Виктором:
– Ах, теперь миновали те благословенные времена, когда на балах коллекционировали остроты, когда прилюдно восхищались предметом страсти. Вспомните тот бал, Виктор, когда я вас впервые увидела. Вы смотрели на юную Глори так, будто она ожившая Наяда, и не обращали внимания на косые взгляды. Теперь на балах мужчины томны, как девицы на выданье. Очарование прежних балов ушло. Интимный немногословный кружок близких людей – вот теперешний стиль. И мой муж соответствует ему, как никто.
Она старательно подбирала людей, которые составили бы этот кружок, но по-настоящему бригадир чувствовал себя счастливым, когда знакомил Виктора с Базилем Поповым, Рибопьером и Бюлером. Малый азарт за ломбером не мешал дружеским разговорам. Базиль читал стихи Екатерины, посвященные Потемкину:
О, пали, пали – с звуком, треском –
Пешец и всадник, конь и флот!
И сам со громким верным всплеском
Очаков, силы их оплот!
– Стихи звучные и с треском, – смеялся Виктор.
– Но сейчас императрице не до стихов, – говорил, вхожий в окружение малого двора Павла, Бюлер – Сейчас каждый день слезы.
– Да по какому поводу?
– Монархиня днями лежит в постели, всех от себя гонит.
– Новости плохи?
– Любовник Мамонов стал плох.
– Нездоров?
– Здоров, но который уж месяц холоден. Не на шутку увлекся княгиней Щербатовой. Потемкин устал сводить и мирить императрицу и Мамонова.
– Ожидается смена фаворитов?
– Да какие-то братья Зубовы зачастили в Зимний.
– Ей шестьдесят, – округляла черкесские глаза Настя. – Верно, Павел Петрович от всего этого и уехал в Гатчину.
– Уехал, и все вздохнули с облегчением, – сказал Рибопьер. – Сами посудите: он суров, как египетский фараон. Сажает под арест, если задерживают завтрак.
– Куракин с ним или, по-прежнему, выслан? – спросил Рибас.
– И Куракин, и Растопчин – все дружки вместе, – отвечал Бюлер. – Но они умеют ладить и с женой Павла, и с его фавориткой Нелидовой.
– Говорят, она некрасива, – сказал Рибас.
– Совершенно дурна, – заявила Настя. – Высокомерна. Не говорит, а изрекает. Черезвычайно экзальтированна. Но это и нравится Павлу. Любая ее пустая фраза – для него – откровение. Что говорить, если турчонок-брадобрей Кутайсов подает Павлу советы, которым он следует в войне с матерью.
Со стороны могло показаться, что офицеры ведут пустячные разговоры светских салонов, но под кажущейся беззаботностью все они испытывали тревогу: императрице шестьдесят, она часто болеет, и случись что с ней – будущее страны и их будущее виделось неясно.
В конце марта Виктор пришел к бригадиру довольно рано и спросил:
– Вы знаете Де-Лицына?
– Нет. Кто таков?
– Побочный сын бывшего вице-канцлера Голицына.
– Чем знаменит?
– Тем, что вы обыграли его в карты, – ответил Виктор.
– Что вы говорите! Занятно. И сколько же я у него выиграл?
– Семьдесят тысяч.
– Черт возьми! – воскликнул бригадир. – Где же мой выигрыш? Почему он не отдает его мне?
– Потому что он застрелился.
– Печально. Но и неосмотрительно с его стороны: застрелиться, не отдав карточного долга.
Но бригадиру было уже не до шуток. И Виктор подтвердил его опасения: несчастный Де-Лицын застрелился из-за крупного проигрыша, а выигрыш молва приписывала бригадиру-неаполитанцу.
Настя, вернувшаяся из Зимнего дворца, воскликнула:
– Поздравляю! Ты обыграл Де-Лицына?
Виктор объяснил ей все обстоятельства, она сказала: – Отец этого несчастного пожаловался императрице. Все говорят, что Рибас обыграл его сына и довел до могилы.
Хоть бригадир и привык: как только он оказывался в Петербурге, молва приписывает ему бог весть что, однако новость была неприятной. Предстояло производство в чинах за Очаков и бои на лимане.
– Видно, кто-то не очень хочет, чтобы вы были отмечены, – сказал Виктор.
И Рибас, не раздумывая, отправился к Потемкину.
Приемная светлейшего как всегда оказалась наполненной генералами, чиновниками, просителями, прожектерами, лицами неизвестного рода и звания. Сам Потемкин сидел перед настольным зеркалом за фигурным красного дерева барьером, из-за которого был виден чуть выше пояса. Ловкий кауфер расчесывал, дотрагивался ладошкой, пропускал сквозь пальцы, поправлял, укладывал, распушивал, приглаживал прекрасные от природы волосы фельдмаршала. В приемной стоял говорок толпы, состоящей из людей, хорошо знающих друг друга. Борзые и легавые псы сновали меж ними. Рибас прошел через ряды сановников, камергеров, офицеров, и со всех сторон слуха его достигали обрывки разговоров:
– Перемирие с турками… если выпустят посланника Булгакова… Итальянский буфф высылают в Сибирь… Решено: Очаков взорвать и сравнять с землей… Балетную труппу убавили… Румянцев остался без армии… Он теперь в своих Вишняках займется вишнями… Прежний визирь смещен… Гардемарин из Морского корпуса посылают в Севастополь… У Иосифа II кашель с кровью…
Четверть, получас минули – кауфер священнодействовал над головой князя. Орлиный его глаз косил, видел все.
– Поди сюда!
Юрий Владимирович Долгоруков спешно идет на голос.
– Что пришел?
– Хочу откуп питейный взять.
– Бери.
– Нет слов моей благодарности.
– Нет слов – молчи.
– Куракин хочет в дело со мной войти.
– В дело? Да он домом своим управлять не способен.
Юрий Владимирович, понимающе кивает, отходит от барьера, как от раскаленного жерла. Орлиный глаз вспыхивает, нацеливается, выхватывает из толпы просителя:
– Поди сюда!
Юрий Владимирович тем временем мнет кружевной платочек в потной ладони, говорит бригадиру:
– Вы о землях?
– Нет.
– Говорят, Мордвинов весь Крым скупил. Даже на жену купчие оформляет.
– Бог с ним.
– Не хотите ли питейный откуп взять?
– Нет.
– Конечно, конечно, если вы по семьдесят тысяч за вечер выигрываете!
Заскользил озабоченно-счастливый князь по натертому полу, а Рибас подумал: «Верно, вот такая торгово-военная биржа всегда и оценивает, покупает, берет в дело чьи-то сражения и бои».
– Поди сюда!
Бригадир подошел.
– Ты что здесь?
– Я хожу с трудом и сижу дома безвыездно. А говорят: выиграл состояние да еще со света сжил проигравшего.
– И я слыхал. Защиты ищешь? Против слухов защиты нет. Плюнь. Скоро уезжать, а творится бог весть что. Сегюр и французы все наши секреты туркам продают. Пруссаки и англичане готовы на императрицу покушение произвести…
Базиль Попов положил перед Потемкиным на столик из яшмы долгожданное, заветное письмецо, которое светлейший поцеловал, блаженно улыбнулся. Письмецо было от Прасковьи Андреевны Потемкиной, урожденной Закревской, супруги внучатого братца светлейшего – Павла Сергеевича Потемкина… Павел Сергеевич теперь генерал, кавалер многих орденов… Ему князь покровительствует.
«Передо мной человек, скучающий от власти над людьми, – думал Рибас. – Он пресыщен почестями, утомлен ласками женщин, избалован их уступчивостью. Он жаждет лишь небывалого, невозможного, невиданного. Греческий проект – его прихоть? Он ищет обновления чувств. Он, пятидесятилетний, страстно, идеально влюблен…»
– Все пошли прочь!
Выкатывался из приемной золотошитый народец, а князь уж читал, ласкал глазом слова, брал цветной лист золотообрезной бумаги и писал: «Жизнь моя, душа общая со мною! Душа души моей… Коли б ты могла видеть, что я к тебе чувствую, отдала бы ты справедливость любви, какой на свете не бывало. Целую от души ручки и ножки твои прекрасныя, моя радость!»
Екатерина сердилась, что составление планов военной кампании затягивается.
В апреле она утвердила представления о чинах и наградах. Светлейший был осыпан щедротами неслыханными: получил фельдмаршальский жезл с алмазами и лаврами из драгоценных камней, медаль со своим чеканным профилем, орден Александра Невского с солитером, золотую шпагу с алмазами на золотом блюде и сто тысяч на достройку Таврического дворца.
Рибас, как и многие бригадиры, получил чин генерал-майора. На балу по случаю производств и наград новоиспеченный генерал-майор свиделся с давними дунайскими, а потом и очаковскими приятелями. Петр Пален за Очаков получил генерала и Георгия третьей степени.
– Когда на Юг? – спросил Рибас.
– Пока остаюсь здесь против шведов воевать, – отвечал Пален.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Пьеса императрицы вовсе не о короле Густаве.
– Да она про любого дурака!
– Вот именно. Поэтому актер, исполнявший партию этого горе-богатыря, чем-то напомнил мне Павла.
Настя задумалась, а потом воскликнула:
– Да-да! В самом деле!
Бригадир не знал всех обстоятельств, и Настя усердно принялась его просвящать. Еще в сентябре 1787 года Павел настаивал на своем отъезде в Кинбурн. Мать не хотела создавать Потемкину новые трудности, но еще больше она не желала, чтобы сын приобрел ореол воина. Павел нервничал, кричал: «Лучше бы сказали, что меня не хотят пустить, чем волочить!» А мать «волочила» дело, кормила обещаниями. «Уж в Европе известно, что я собираюсь в поход!» – настаивал Павел. На это императрица отвечала: «Если вы не поедете, Европа поймет, что вы чтите свою мать». Но в мае 1788 года она сдалась: пусть едет! И тут весьма кстати открылась война со Швецией. Павел снялся со своим гатчинским отрядом в Финляндскую армию Мусина-Пушкина; О последнем говорили, что неповоротлив, как мешок. Свой отъезд Павел прекрасно обставил. Написал завещание, указания о престолонаследии, последнее слово сыновьям.
Жена Мария Федоровна рыдала. Ее фрейлина и пассия Павла – Нелидова – получила от отъезжающего воина записку: «Знайте, что умирая, я буду думать о вас».
«Теперь я крещен!» – воскликнул Павел, проехавшись со свитой возле крепости Гекфорс, откуда шведы постреливали. Но война для него обернулась войной с медлительным Мусиным-Пушкиным, над которым Павел всласть издевался вместе с командиром гатчинцев Штейнвером и дежур-капитаном Кушелевым. Двоюродный брат Густава III Карл Зюдермландский, отлично осведомленный о вражде Павла с матерью, предложил через секретного курьера встречу с Павлом, чтобы обсудить виды на ближайшее будущее. Павел отказался, но был немедленно отозван матерью в Петербург. Газетам и дипломатам было указано: умалчивать воинственный порыв сына-воина.
Догадка Рибаса оказалась верной. Потемкин советовал императрице не разрешать публичное представление оперы. Иван Иванович после рассказов об опере вдруг повел разговор совсем по другому руслу:
– Моя контора императорских строений недаром весь год занималась странным делом: во всех дворцах веревки, на которых висят фонари, заменяли цепями.
– И что же? – спросил Рибас.
– В прошлом году эрмитажный фонарь рухнул в нескольких шагах позади императрицы.
– И конечно же, все шептались о Павле и его приверженцах?
– А теперь пойдут слухи о нем, как о горе-богатыре.
Потемкин, не одобрив оперу, не становился в число гатчинцев. Скорее, он рассудил, что России, ведущей войну и на Севере, и на Юге, совсем нежелательна придворная склока, и «Горе-богатырь» к публичному исполнению не рекомендовали.
Размеренная жизнь, вольготное времяпровождение, дары оранжереи Бецкого делали свое дело, бригадир чувствовал себя лучше. Утром до полудня он был занят газетами и почтой, читал новый журнал «Почта духов», издаваемый Иваном Крыловым. В двух письмах от матери из Неаполя повторялся один и тот же вопрос: что с Эммануилом? Рибас как мог успокоил ее письмом, о своих недомоганиях не упоминал и поостерегся в очередной раз звать младших братьев Андре и Феликса в Россию. Они служили при военном ведомстве. Гвидо в чине капитана обосновался в гарнизоне Мессины. Сестра Константа вышла замуж и переехала в провинцию, где ее муж управлял имением.
После полудня бригадир принимал визитеров. Посыльный к Виктору Сулину вернулся с известием, что тот скоро приедет в Петербург из Пскова. Адмирал Поль Джонес и Вирджиния навестили бригадира.
– Я ничего хорошего не жду от Петербурга, – сказал Джонес. – Здесь испытывают слабость к англичанам, К которым я ничего не испытываю, кроме неприязни, если сказать мягко.
– Петербургский ветер не дует в наши паруса, – сказала Вирдж.
Играли в вист. Настя отозвалась о Джонесе, как о переодетом мужлане. Да, пират был хорош на флоте, но не в светской гостиной.
– А вы знаете, что написал нам принц Нассау о вас из Варшавы? – спросила Вирджиния.
– Очевидно, я не имею об этом понятия только потому, что вы мне не показали еще его письма, – улыбнулся бригадир.
– Он пишет, что его выжили из-под Очакова только потому, чтобы вам передать команду над флотом.
– Я слыхал об этом, – ответил бригадир. – И снова удивляюсь его предположению.
– Но так и нужно было бы сделать, – сказал Джонес.
Рибас проводил их до прихожей, и не успели они выйти, как слуга сказал, что его спрашивает какая-то женщина, и в прихожую в сопровождении кучера с корзиной вошла в заснеженной шубе Сильвана. Обычно смуглое лицо ее было бледно от мороза, но глаза флорентийки тепло и радостно засветились, когда она увидела Рибаса.
– Джузеппе, а мне сказали, что ты совсем плох и даже не ходишь…
– Верь тому, что видишь, – ответил бригадир. – Раздевайся. Идем в гостиную.
– О, нет.
Он заставил ее снять шубу, ввел в гостиную, где она просидела с четверть часа, вздрагивая, когда за дверью слышался шум. Рибас узнал, что лавка ее процветает, что у Руджеро есть знакомства в таможне и связи с итальянскими купцами.
– Вышла ль ты замуж? – спросил Рибас, а Сильвана вдруг принужденно рассмеялась:
– Я вышла бы за того красавца, с которым познакомилась в Ливорно двадцать лет назад.
Бог мой! С тех пор, как он впервые увидел ее в «Тосканском лавре» прошла целая жизнь! Но, казалось, Сильвана ничуть не изменилась и все так же была хороша. Поистине – флорентийские женщины не стареют.
– Ты все-таки плохо ходишь, – сказала она уже в прихожей. – Я привезла тебе вино с цикутой. Обязательно пей натощак и на ночь.
Неаполитанский посланник был единственным, кому нанес визит Рибас. Герцог Серракаприола, женившийся на дочери генерал-прокурора Вяземского (допрашивавшего в свое время Тараканову) принял бригадира весьма сдержанно. Может быть, посол с досадой вспоминал свою наивность, когда в Неаполе расспрашивал Рибаса о ритуале целования руки Екатерины? Или люди Ризелли успели «охарактеризовать» бригадира должным образом? Ведь герцог слыл человеком добродушным и веселым. Но с Рибасом он заговорил о делах торговых:
– Я считаю свою миссию в Петербурге не очень удачной. Посудите сами. Торговый трактат подписан, но он не действует, как должно. Мы везем из Неаполя оливковое масло, изюм, лимонный сок, свежие и соленые лимоны. Но везем на судах Англии или Дании. Флот Неаполя оставляет желать лучшего.
– Зато доходы наших негоциантов велики, – отвечал Рибас. – На них со временем и корабли начнут строить.
– Доходы? Пошлина уменьшена лишь в Черноморских портах. А там из-за войны нет возможности получать эти доходы!
«Вот оно что, – догадался бригадир, – герцог сейчас пожелает узнать: долго ли продлится война с турками? По его мнению, офицер штаба Потемкина, это должен знать». И действительно, герцог спросил:
– Возможен ли мир на Юге в этом году?
– Когда дело касается Порты, ничего нельзя сказать наверняка, – ответил так и не состоявшийся дипломат Рибас, а Антонио Мареска стал интересоваться состоянием войск, планами будущей кампании, рекрутскими наборами.
– То, о чем вы меня. спрашиваете, составляет тайну государства, – сказал Рибас и заметил, что в глазах герцога мелькнул испуг. Еще бы! Дипломат, выведывавший стратегические сведения у офицера бригадирского чина – это ли не подозрительная личность? Успокаивать герцога Рибас не стал, а тот, наконец, взялся выказывать себя гостеприимным хозяином, представил жену Анну, угощал беспошлинным итальянским вином и разговор свернул на незначительные темы.
Вернувшийся из Пскова Виктор обнял бригадира, заметил, что тот погрузнел совсем, как русский барин, и сказал:
– Угадайте, о ком первом я услыхал, когда приехал в Петербург?
– Теряюсь в догадках.
– О вас. Рассказывают анекдот: Потемкин так долго стоял под Очаковым, что у Рибаса ноги отнялись.
Бригадир смеялся.
– Когда ваши записки о путешествиях появятся в книжных лавках?
– Только после того, как я отправлюсь в мир иной, – отвечал Виктор.
– Я обречен, – разводил руками бригадир. – Я не дождусь.
Настя в присутствии Виктора не была столь безапелляционной. Болезнь мужа, его малую подвижность она превратила в некий культ. Но он явился не результатом успокоенного чувства собственности: муж при ней и не отлучается на сомнительные пиршества в среде гвардейских офицеров. Нет, она философствовала перед Виктором:
– Ах, теперь миновали те благословенные времена, когда на балах коллекционировали остроты, когда прилюдно восхищались предметом страсти. Вспомните тот бал, Виктор, когда я вас впервые увидела. Вы смотрели на юную Глори так, будто она ожившая Наяда, и не обращали внимания на косые взгляды. Теперь на балах мужчины томны, как девицы на выданье. Очарование прежних балов ушло. Интимный немногословный кружок близких людей – вот теперешний стиль. И мой муж соответствует ему, как никто.
Она старательно подбирала людей, которые составили бы этот кружок, но по-настоящему бригадир чувствовал себя счастливым, когда знакомил Виктора с Базилем Поповым, Рибопьером и Бюлером. Малый азарт за ломбером не мешал дружеским разговорам. Базиль читал стихи Екатерины, посвященные Потемкину:
О, пали, пали – с звуком, треском –
Пешец и всадник, конь и флот!
И сам со громким верным всплеском
Очаков, силы их оплот!
– Стихи звучные и с треском, – смеялся Виктор.
– Но сейчас императрице не до стихов, – говорил, вхожий в окружение малого двора Павла, Бюлер – Сейчас каждый день слезы.
– Да по какому поводу?
– Монархиня днями лежит в постели, всех от себя гонит.
– Новости плохи?
– Любовник Мамонов стал плох.
– Нездоров?
– Здоров, но который уж месяц холоден. Не на шутку увлекся княгиней Щербатовой. Потемкин устал сводить и мирить императрицу и Мамонова.
– Ожидается смена фаворитов?
– Да какие-то братья Зубовы зачастили в Зимний.
– Ей шестьдесят, – округляла черкесские глаза Настя. – Верно, Павел Петрович от всего этого и уехал в Гатчину.
– Уехал, и все вздохнули с облегчением, – сказал Рибопьер. – Сами посудите: он суров, как египетский фараон. Сажает под арест, если задерживают завтрак.
– Куракин с ним или, по-прежнему, выслан? – спросил Рибас.
– И Куракин, и Растопчин – все дружки вместе, – отвечал Бюлер. – Но они умеют ладить и с женой Павла, и с его фавориткой Нелидовой.
– Говорят, она некрасива, – сказал Рибас.
– Совершенно дурна, – заявила Настя. – Высокомерна. Не говорит, а изрекает. Черезвычайно экзальтированна. Но это и нравится Павлу. Любая ее пустая фраза – для него – откровение. Что говорить, если турчонок-брадобрей Кутайсов подает Павлу советы, которым он следует в войне с матерью.
Со стороны могло показаться, что офицеры ведут пустячные разговоры светских салонов, но под кажущейся беззаботностью все они испытывали тревогу: императрице шестьдесят, она часто болеет, и случись что с ней – будущее страны и их будущее виделось неясно.
В конце марта Виктор пришел к бригадиру довольно рано и спросил:
– Вы знаете Де-Лицына?
– Нет. Кто таков?
– Побочный сын бывшего вице-канцлера Голицына.
– Чем знаменит?
– Тем, что вы обыграли его в карты, – ответил Виктор.
– Что вы говорите! Занятно. И сколько же я у него выиграл?
– Семьдесят тысяч.
– Черт возьми! – воскликнул бригадир. – Где же мой выигрыш? Почему он не отдает его мне?
– Потому что он застрелился.
– Печально. Но и неосмотрительно с его стороны: застрелиться, не отдав карточного долга.
Но бригадиру было уже не до шуток. И Виктор подтвердил его опасения: несчастный Де-Лицын застрелился из-за крупного проигрыша, а выигрыш молва приписывала бригадиру-неаполитанцу.
Настя, вернувшаяся из Зимнего дворца, воскликнула:
– Поздравляю! Ты обыграл Де-Лицына?
Виктор объяснил ей все обстоятельства, она сказала: – Отец этого несчастного пожаловался императрице. Все говорят, что Рибас обыграл его сына и довел до могилы.
Хоть бригадир и привык: как только он оказывался в Петербурге, молва приписывает ему бог весть что, однако новость была неприятной. Предстояло производство в чинах за Очаков и бои на лимане.
– Видно, кто-то не очень хочет, чтобы вы были отмечены, – сказал Виктор.
И Рибас, не раздумывая, отправился к Потемкину.
Приемная светлейшего как всегда оказалась наполненной генералами, чиновниками, просителями, прожектерами, лицами неизвестного рода и звания. Сам Потемкин сидел перед настольным зеркалом за фигурным красного дерева барьером, из-за которого был виден чуть выше пояса. Ловкий кауфер расчесывал, дотрагивался ладошкой, пропускал сквозь пальцы, поправлял, укладывал, распушивал, приглаживал прекрасные от природы волосы фельдмаршала. В приемной стоял говорок толпы, состоящей из людей, хорошо знающих друг друга. Борзые и легавые псы сновали меж ними. Рибас прошел через ряды сановников, камергеров, офицеров, и со всех сторон слуха его достигали обрывки разговоров:
– Перемирие с турками… если выпустят посланника Булгакова… Итальянский буфф высылают в Сибирь… Решено: Очаков взорвать и сравнять с землей… Балетную труппу убавили… Румянцев остался без армии… Он теперь в своих Вишняках займется вишнями… Прежний визирь смещен… Гардемарин из Морского корпуса посылают в Севастополь… У Иосифа II кашель с кровью…
Четверть, получас минули – кауфер священнодействовал над головой князя. Орлиный его глаз косил, видел все.
– Поди сюда!
Юрий Владимирович Долгоруков спешно идет на голос.
– Что пришел?
– Хочу откуп питейный взять.
– Бери.
– Нет слов моей благодарности.
– Нет слов – молчи.
– Куракин хочет в дело со мной войти.
– В дело? Да он домом своим управлять не способен.
Юрий Владимирович, понимающе кивает, отходит от барьера, как от раскаленного жерла. Орлиный глаз вспыхивает, нацеливается, выхватывает из толпы просителя:
– Поди сюда!
Юрий Владимирович тем временем мнет кружевной платочек в потной ладони, говорит бригадиру:
– Вы о землях?
– Нет.
– Говорят, Мордвинов весь Крым скупил. Даже на жену купчие оформляет.
– Бог с ним.
– Не хотите ли питейный откуп взять?
– Нет.
– Конечно, конечно, если вы по семьдесят тысяч за вечер выигрываете!
Заскользил озабоченно-счастливый князь по натертому полу, а Рибас подумал: «Верно, вот такая торгово-военная биржа всегда и оценивает, покупает, берет в дело чьи-то сражения и бои».
– Поди сюда!
Бригадир подошел.
– Ты что здесь?
– Я хожу с трудом и сижу дома безвыездно. А говорят: выиграл состояние да еще со света сжил проигравшего.
– И я слыхал. Защиты ищешь? Против слухов защиты нет. Плюнь. Скоро уезжать, а творится бог весть что. Сегюр и французы все наши секреты туркам продают. Пруссаки и англичане готовы на императрицу покушение произвести…
Базиль Попов положил перед Потемкиным на столик из яшмы долгожданное, заветное письмецо, которое светлейший поцеловал, блаженно улыбнулся. Письмецо было от Прасковьи Андреевны Потемкиной, урожденной Закревской, супруги внучатого братца светлейшего – Павла Сергеевича Потемкина… Павел Сергеевич теперь генерал, кавалер многих орденов… Ему князь покровительствует.
«Передо мной человек, скучающий от власти над людьми, – думал Рибас. – Он пресыщен почестями, утомлен ласками женщин, избалован их уступчивостью. Он жаждет лишь небывалого, невозможного, невиданного. Греческий проект – его прихоть? Он ищет обновления чувств. Он, пятидесятилетний, страстно, идеально влюблен…»
– Все пошли прочь!
Выкатывался из приемной золотошитый народец, а князь уж читал, ласкал глазом слова, брал цветной лист золотообрезной бумаги и писал: «Жизнь моя, душа общая со мною! Душа души моей… Коли б ты могла видеть, что я к тебе чувствую, отдала бы ты справедливость любви, какой на свете не бывало. Целую от души ручки и ножки твои прекрасныя, моя радость!»
Екатерина сердилась, что составление планов военной кампании затягивается.
В апреле она утвердила представления о чинах и наградах. Светлейший был осыпан щедротами неслыханными: получил фельдмаршальский жезл с алмазами и лаврами из драгоценных камней, медаль со своим чеканным профилем, орден Александра Невского с солитером, золотую шпагу с алмазами на золотом блюде и сто тысяч на достройку Таврического дворца.
Рибас, как и многие бригадиры, получил чин генерал-майора. На балу по случаю производств и наград новоиспеченный генерал-майор свиделся с давними дунайскими, а потом и очаковскими приятелями. Петр Пален за Очаков получил генерала и Георгия третьей степени.
– Когда на Юг? – спросил Рибас.
– Пока остаюсь здесь против шведов воевать, – отвечал Пален.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68