Рибас спрыгнул с саней и велел Алексею ехать дальше без него.
– Как ты узнала, что я вернулся? – спросил он.
– Брат сказал.
– Вот как!
– После твоего отъезда они собирались, говорили о тебе.
– Кто же это – они? И что говорили?
– Итальянцы, сеньоры. Они говорили, что ты за что-то должен поплатиться.
Рибас задумался. И предложил:
– Невзначай скажи Руджеро, что ты со мной виделась. Но у меня совершенно нет времени. Я скоро снова уезжаю.
Он проводил Сильвану до извозчика и пошел через Неву по мосту, продуваемому ветром со снегом. «Конечно, смерть Кумачино они связали со мной, – думал он. – Наивно полагать, что они оставят меня в покое. Но открыто обвинить Руджеро в соглядатайстве нельзя. Нет доказательств. Да и быть замешанным в такой истории – чересчур опасно. Найдется немало охотников меня же и обвинить во всем».
Когда Рибас был в армии, Екатерина встречалась с австрийским императором Иосифом II в Могилеве, он тайно приезжал в Петербург под именем графа Фалькенштейна. Высокая политика вершилась, пока новоселицкий полковник выкраивал деньги на драгунские шляпы. Заручившись поддержкой Иосифа, Екатерина, по настоянию Потемкина, отказалась от подготовки Персидского похода. Потемкин лелеял мысль о присоединении Тавриды и Кубани к империи. Об этом Рибас знал из разговоров в Эрмитаже, и, верно, сподручные Руджеро дорого бы заплатили за такие сведения.
Уже семь лет Россия не вела изнурительной войны. И, как следствие, дворянство обуяла страсть к заграничным путешествиям. Но не для всех они заканчивались благополучно. В Лозанне от чахотки умерла двадцатилетняя жена бывшего фаворита Григория Орлова Екатерина Зиновьева. Конечно же, в салонах заговорили об отравлении, самоубийстве, удушении. Один Григорий Орлов был неутешен, вернулся в Петербург, где пошли сплетни, что самый вероятный отец Алексея Бобринского часто закрывается в своей спальне, глотает бриллианты и сходит с ума.
Во время очередного обеда у Бецкого, когда обсуждали странности парижской моды и разные способы рвать зубы в российских деревнях, Иван Иванович объявил:
– Я получил двадцать пять тысяч и начинаю строить каменный забор вокруг сада кадетского корпуса.
Эта новость дала обильную пищу беседе, ибо архитектор Фельтен как раз возводил многими осуждаемую решетку вокруг Летнего сада. Но тут из дворца вернулась Настя и рассказала о новости поважней:
– Императрица решила отпустить Павла в заграничное путешествие.
Все были поражены.
– Она не отпустила его на войну с турками. Он просился в Новороссию, в Тавриду… – сомневался Миних. – А теперь – за пределы империи? Уж кто будет рад, так это прусский император, кумир Павла.
– А Пруссию и Берлин императрица исключила из его вояжа, – сказала Настя, и Рибас понял, что это связано с концом панинской политики, ориентировавшейся на Пруссию. Настя продолжала: – Он поедет через Псков, Могилев на Вену, через Польшу. Уж курьеров по всему пути отправили.
– А кто в его свите? – спросил Алеша.
– Назначены Салтыков с женой, Юсупов и Куракин. Священник Самборский, – отвечала Настя и, посмотрев на мужа, не преминула съязвить: – Императрица могла бы назначить в свиту и кое-кого из полковников, если бы они осторожнее вели себя с татарками в Тавриде.
Рибас молчал, ибо теперь ревность жены имела под собой почву. Как-то офицеры-французы, состоящие в русской службе, пригласили его в салон певицы Аннет Давиа – женщины незамужней, образованной и очаровательной настолько, что кавалеры звали ее Ми-ми, и это означало: милейшая-милейшая Давиа. Роман с хозяйкой салона начался с ничего не значащих любезностей, но не замедлил вспыхнуть так, что о нем заговорили. Заговорили с завистью. Соперниками Рибаса были и камергеры, и лейб-гвардейцы, и сановный Бибиков, и обер-шталмейстер Нарышкин. Господин полковник беспечно вверил себя Купидону, забыв об узах Гименея. Страсть Аннет была настолько сильна, что она, не выдерживая и краткой разлуки, тайно приезжала к любовнику в корпус, и Рибасу представлялась возможность забыться от мнимых неудач в честолюбивых помыслах и от буднично-затрапезной, а порой и тяжелой атмосферы в доме на Дворцовой.
Как-то, заглянув в комнаты своего воспитанника и успокоив кинувшегося на грудь борзого пса Анзора, Рибас нашел Алексея Бобринского в слезах.
– В чем дело, мой друг?
Вместо ответа кадет старшего пятого возраста протянул Рибасу бумагу с императорским вензелем в углу. На листе цветной тушью был изображен неведомый Рибасу родовой герб.
– Великолепно. Кому он принадлежит? – спросил Рибас у воспитанника, – и тот протянул ему письмо:
– Прочтите!
Алексей не обращал внимания, что Анзор треплет зеленый мундир брошенный на постель. Взглянув на письмо, Рибас узнал почерк Екатерины. Она писала: «Алексей Григорьевич! Сим письмом дозволяю употреблять присланный герб, который я вам и потомству вашему жалую». Причина слез выяснилась – кадет плакал от благодарности.
В гербе Алексея без труда угадывались части Ангальтского герба матери: красная городская стена с идущим по ней медведем в золотой короне, двуглавый орел посередине и надпись: «Богу слава, жизнь тебе».
– Я сегодня получил еще пять писем, – сказал Бобринский, отгоняя Анзора, принявшегося лизать его лосины.
– От кого, если не секрет?
– От ее величества, – сказал сын о матери, а мать в письме обращалась к сыну: «Алексей Григорьевич!» – и вот, что она писала: «Известно мне, мать ваша была угнетаема разными неприязнями и сильными неприятностями, по тогдашним смутным обстоятельствам, спасая себя и старшего своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 числа апреля 1762 года…» Не затуманились ли и глаза матери, когда она писала: «Как вы мне вверены были, то я старалась вам дать приличное вашему состоянию воспитание…» Далее она сообщала, что при выпуске из корпуса Алексей сможет получать проценты со своих многотысячных сумм, положенных в банк Воспитательного дома, а через десять лет станет распоряжаться и всем состоянием.
Конечно, Рибас понимал, что откровенность Алеши вызвана минутой, в которую он его застал. Находясь в корпусе на особом положении, он не имел настоящих друзей или юношеских привязанностей. Да он и не искал их. Мальчишеское обожание Рибаса давно кончилось. Господин полковник теперь был при нем всего лишь сопровождающим при выездах из корпуса. Кадет давно уж знал, кто его мать, стал еще более скрытен, подозрителен, да и общение с ханжой-Лехнером не прошло даром.
В этот же день Рибас получил письмо, написанное по-итальянски. Неизвестный просил о встрече в заведении «Берлин» на Невском перспективе рядом с домом купца Озерникова в два пополудни в следующую среду. Не видя причин для отказа, переговорив с негоциантом Бертолотти, заинтригованный Рибас явился к назначенному времени. Зал заведения «Берлин» оказался обставленным добротной мебелью. Над каждым столом висели тяжелые балдахины-шторы, создающие уединенность для тех, кто пришел сюда заключить сделку или обсудить деловые предложения. Аккуратный господин лет сорока в синем кафтане, обшитым серебряным гарусом, встал из-за стола и представился:
– Сеньор Августо, с вашего разрешения.
Сеньор был не только любезен, но еще и смотрел на визави с неподдельным участием и даже печалью, которая объяснилась, когда он сказал:
– Ах, я так сочувствую вам, что вы попали в весьма скверную историю. Более того, я почел бы за счастье для себя помочь вам. Дело – пустяк. Но для вас оно очень важно. Я совершенно случайно стал обладателем бумаг небезызвестного вам покойного Кумачино. В них довольно часто встречается ваше имя.
– В какой связи?
– Он записывал все новости, сведения, которые вы рассказывали ему. Они касаются дипломатии, политики, и многие не подлежат огласке. Попади они не в мои руки, вам это могло бы весьма повредить.
– Сколько же вы за них хотите? – улыбнулся Рибас, ясно поняв, кто перед ним.
– Только из чувства глубокого уважения к вам, сочувствия к соплеменнику – десять тысяч.
– Для меня это слишком большая сумма, – сразу же ответил Рибас, а его собеседник сделал вид, что задумался, и сказал то, что он давно обдумал:
– Я – коммерсант. И я с удовольствием верну вам бумаги Кумачино без всякой выплаты. Но коммерсанту так порой необходимо знать немного больше, чем знают все.
Как истый игрок Рибас вел своего партнера к сюр-купу – перебивке старшей картой, но при этом дружелюбно спросил:
– Другими словами, вы хотите занять место Кумачино?
– О, нет! – испугался или сделал вид сеньор Августе – Нет!
Рибас с радостью успокоил его:
– Простите, ну конечно же, Кумачино покойник. Я не имел в виду, чтобы и вы последовали его примеру. Напротив. Очевидно, вы хотели бы встречаться со мной и я бы вам рассказывал немного больше, чем знают все.
– Мы итальянцы. Мы должны помогать друг другу.
– О, это святой долг! – воскликнул Рибас. – Но, может быть, за свежие новости, за очень важные сведения вы могли бы мне и приплачивать?
– Конечно. В разумных пределах.
Пришла пора положить старшую карту. Но не только старшую, но и не существующую в природе. Теперь Рибас смотрел на сеньора с участием и печалью.
– Действительно, Кумачино кое-что узнал от моего воспитанника, – сказал он. – А в своих бумагах ввел вас в заблуждение, утверждая, что сведения получил от меня. Я не хочу говорить о покойнике плохо. Но у него, видно, были свои цели. Однако, вот беда: я его застал именно в тот момент, когда он получал эти сведения. Мой воспитанник человек чести и всегда это подтвердит. Со своей стороны я вызвал Кумачино к себе, чтобы арестовать его. – Рибас выдержал паузу. – Но вы знаете, почему я этого не сделал? Кумачино, чтобы не быть арестованным, сообщил мне имена людей, которых так интересовали эти сведения.
– Вряд ли он был искренен, – усомнился сеньор Августо.
– Возможно, – мягко улыбнулся Рибас. – Но вот досада! В этом списке я нашел ваше имя!
Сеньор в ответ сам полез в силки:
– Быть не может! Мое?!
– Да, сеньор Джачинто Верри. Ваше.
О, теперь это был совсем другой человек. Растерянность, злость, испуг, оторопь – все это читалось на его лице.
– Я думаю, – сказал Рибас на прощанье, – что вы больше никогда не обратитесь ко мне с подобными предложениями. Я советую вам оставить Петербург.
Возвращаясь в корпус, он проклинал свое бессилие: «Этот аккуратный сеньор не задумается и в следующий раз выстрелит в меня. Но я не могу поступить с ним просто: сдать властям. Что будет с братьями в Неаполе? Кто выручит меня здесь, если возникнут подозрения в мой адрес? А они возникнут – для этого охотники найдутся». Но свою игру с Джачинто Верри он вспоминал не без удовольствия. Он начал ее весьма просто: попросил негоцианта Бертолотти, который был ему обязан поставками вин ко двору, посетить заведение «Берлин» с часу до двух пополудни и присмотреться к итальянцам, которые будут там находиться. Бертолотти знал многих, если не всех, и когда Рибас входил в заведение, негоциант успел шепнуть: «Джачинто Верри, дворянин из Неаполя. Приехал недавно. Других итальянцев нет».
Наследник Павел с женой Марией Федоровной отправился в свой вояж. Прощаясь с детьми, Мария Федоровна трижды падала в обморок, и в карету ее отвели фрейлины. Павел пестовал свою мнительность и до самого Васильково на границе с Польшей плохо спал. Он ждал самых разнообразных бед вплоть до очередной попытки его отравить. Вместо этого Екатерина прислала графу Северному, под этим именем Павел ехал за кордон, письмо, в котором предлагала вернуться. Но на польской границе графа Северного уже встречал король Станислав-Август.
Рибас не мог предположить, что отъезд Павла, роман с восхитительной Давиа, сплетни и зависть скоро отзовутся на его судьбе. В один из вечеров в салоне Давиа играли нанятые музыканты и собирались гости. Мими просила Рибаса быть за хозяина и принимать гостей. Прибыл сановный Бибиков, Офицеры отстегивали в прихожей шпаги. Лев Нарышкин явился на бал с прислугой, которая внесла его в зал. Обер-шталмейстер сверкая бриллиантами на лентах шитого золотом кафтана, кричал что-то несвязное, лез ко всем целоваться и спорил на свой бриллиантовый эполет, что станцует любой танец на одной ноге.
А в прихожую ввалился и скинул шубу молодой артиллерийский лейтенант, в котором Рибас с изумлением узнал своего брата. Эммануил, махнув рукой Джузеппе, тотчас поспешил к Давиа, целовал ей руки и не отходил ни на шаг весь вечер. Но в разгар суматошного веселья Рибас отозвал брата в сторону и спросил:
– Ты давно знаком с хозяйкой?
– Спроси лучше: почему я не был с ней знаком раньше? – засмеялся брат.
– Тебе не советовали держаться от этой дамы подальше?
– Мне? – усмехнулся Эммануил. – Я вызову каждого, кто мне это посоветует.
Если бы Рибас мог заглянуть в дневник Алексея Бобринского, он поразился бы обилию отчетов о балах, обедах и сплетнях. Но наиболее скрупулезно воспитанник делал записи о своем воспитателе. О вечеринке у Давиа Бобринский записал по рассказу Лехнера, который собирал все сплетни: «Они ужинали и пьянствовали, как свиньи. О, люди, люди, как вы развращены!» И далее: «Нынче в первый раз после двух недель Рибас обедал дома… Девица Давиа провела вечер и ночь у Рибаса… Рибас болен, что воспрепятствовало мне обедать у Бецкого…» Впрочем, последняя запись объяснялась приказом императрицы: Алексею без Рибаса было запрещено выезжать в свет. На людях он проявлял неловкость, порой попадал впросак, говорил невпопад, а матери немедленно и с удовольствием об этом докладывали.
После Рождества императрица призвала перед свои светлы очи воспитателя:
– Я недовольна вами. Отчего известное вам лицо, человек во всем обеспеченный, уподобляется нищему и дожидается подачек от вельмож, которые потом над ним и смеются?
– Ваше величество, без моего ведома к этому его склонили его недоброжелатели.
– Ну так не спускайте глаз ни с них, ни с известного вам лица.
«Известное лицо» – так мать называла сына в чьем-либо присутствии. А дело состояло в том, что Лехнер посоветовал Алексею первого января по русскому обычаю отправиться в санях вместе с кадетскими товарищами наносить визиты разным господам. Генерал-прокурор Вяземский и фельдмаршал Голицын выставили кадетам угощение и одарили деньгами. Потемкин заставил их дожидаться полчаса в приемной, а фаворит Ланской, как раз совершавший туалет, отделался от кадет двумя небрежными фразами. Венценосная мать была раздражена, а сын записывал в дневнике:
«4 января. Меня приглашали на концерт к Хераскову, но я не поехал, потому что утром Рибас сказал мне, что Государыня сердилась на Бецкого, зачем он пускал меня на Новый год с поздравлениями к большим господам, и что, следовательно, и нынешний день мне нельзя быть у Хераскова.
5 января. Ничего не было. Рибас обедал дома.
6 января. Большой праздник. Я был приглашен на нынешний день к Апухтину, но пришлось отказаться. Рибас еще в карете говорил мне, что Государыня решительно не желает, чтобы я принимал эти приглашения. Рибасша ездила в театр смотреть балет под названием «Дон Жуан».
7 января. Вечером заезжала Рибасша и вместе с мужем отправилась на придворный балет».
На следующий день Рибас приехал к Давиа, но в прихожей ее новая служанка не только не приняла шубу визитера, но и сказала, что госпожа не принимает.
– Вы, верно, не знаете, кто я, – сказал Рибас.
– Госпожа никого не принимает.
– Больна?
– О, нет, – служанка помедлила и шепнула: – У нее господин Рибас.
Первым помыслом было: ворваться к Давиа и вывести ее на чистую воду. Она прикрывается его именем, принимая любовников! Но он скоро сообразил, что этим морозным деньком у Давиа находится его брат! Господин полковник на секунду остолбенел, потом нахмурился и вышел вон. «Глупейшее невообразимое положение! Надо встретиться с Эммануилом. Но что я ему скажу?»
Солдату-привратнику своих покоев в корпусе Рибас приказал не пускать к себе ни брата, ни известной особы Давиа. Его трясла лихорадка, он лег, велел задернуть занавеси, просил греческого корня элениума с медом, выгнал встревоженного корпусного доктора, отказался от лекарств.
– Вы притворяетесь! – не верил ему Алексей. – Вы не хотите ехать со мной во дворец!
Черствость молодого человека поразила воспитателя. Горя от лихорадки, он провел ночь без сна, утром сел в постели и спросил малиновой воды, а слуга сказал, что и Алексей слег. Настя и дочь госпожи Лафон приезжали их проведать. Алексей капризничал, а потом кричал зашедшей к нему Настасье Ивановне:
– Все знают то, о чем вы не догадываетесь! Вы слепы. Вас водят за нос.
– Ты бредишь. Надень меховой жилет. У вас по утрам холодно.
– Я брежу? Вы смешны!
На следующий день кадет, дежуривший у Бецкого, рассказал Бобринскому, что Рибасша называла Алексея негодяем, щенком, сопляком, упрямым мужланом, неучем и презренным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68