Алексей затаил месть, и, когда почувствовал себя лучше, отправился на обед к Бецкому, где многим нашептал об отношениях Давиа и Рибаса, а за столом Шувалов открыто сказал обо всем Насте. Она краснела, бледнела и, может быть, впервые не знала, что отвечать. Вернувшись, Алексей безжалостно заявил все еще больному Рибасу:
– Ваша жена знает о Давиа все!
– От кого?
– Об этом все только и говорили за обедом!
С тревогой ждал Рибас посещения жены. Забылся, а очнувшись сказал:
– Мне не в чем упрекнуть себя. Я всего лишь старался перебороть судьбу. На душе у меня так и осталось одно сокровенное дело. Если мне придется его исполнить, я умру спокойно.
Алексей надменно усмехался, говорил о недругах Рибаса в корпусе, и господин полковник в горячке, встав на постели, кричал:
– Я вызову их! Шпагу!
Алексей намеренно изводил больного, но утром, испугавшись, расспрашивал Рибаса о его сокровенном деле, а услыхать о рибасовых Фермопилах ему не пришлось – явилась Настя.
Рибас ожидал сцены, но вот странность: жена говорила с ним мягко, покорно соглашалась во всем, привезла ему книги… Это поразило больного. Когда ее подозрения ни на чем не основывались, она уверенно говорила о его изменах, а теперь, получив доказательства, сникла, была растеряна и молчалива. «Она любит меня и не хочет терять. У меня нет человека ближе, чем она. Я должен переменить жизнь. Изменить все», – казнился Рибас.
Неизвестно, чем бы кончился визит Насти, но вдруг явился дежурный кавалергард из дворца с вопросом к больному:
– Государыня изволит знать: отчего вы не были вчера в Эрмитаже. Но вы можете не отвечать. Причина мне понятна.
Муж и жена удивились этому визиту, говорили о нем, несть числа было предположениям. Настя ушла, и Рибас раскрыл одну из принесенных ею книг. Это было «Сентиментальное путешествие» Лоренца Стерна. Он читал до тех пор, пока не закрыл последнюю страницу.
Через несколько дней еще слабый после болезни Рибас поспешил в Зимний. Секретарь Безбородко провел его в кабинет. Императрица сидела у окна, поглаживая голову сеттера, преданно смотревшего на ее величество.
– Наши птенцы растут, – сказала она. – Вы уже ознакомились с планами путешествия известного вам лица?
Бобринскому после окончания корпуса предстояло год странствовать по Российской империи, а потом для пополнения образования выехать заграницу: Варшава, Вена, Италия, Париж.
– По-моему, Иван Иванович составил отменный план, – ответил Рибас.
– Мы желаем, чтобы вы сопровождали известное вам лицо в путешествии, – сказала императрица.
«В этом и состоит причина моего вызова во дворец?» – разочарованно подумал Рибас. Однако, дни во время болезни убедили его в недобром отношении к нему Алексея, и господин полковник решился на шаг, который мог стоить ему немилости.
– Ваше величество, я искренне польщен, что вы вверяете мне того, о ком так сердечно заботитесь. Но обстоятельства таковы, что я почел бы благом для известного лица не быть с ним рядом во время путешествия.
– Отчего же? – недоуменно спросила Екатерина, и Рибас стал пространно говорить о том, что он опекает известное лицо много лет, что оперившимся птенцам в тягость видеть рядом тех, кто ранее наставлял и исправлял их ошибки. При достижении определенного возраста необходима смена лиц. О, как ее величество мудро поступила, когда при великом князе Павле Салтыков занял место Панина.
– Но я готов исполнить любую вашу волю, – закончил он.
– Вы говорили о путешествии с известным вам лицом? – нахмурилась мать.
– Нет, но…
– Так поговорите с ним.
Кивком головы она отпустила Рибаса.
Через несколько дней он спросил у Бобринского: как тот отнесется к тому, если они отправятся в путешествие вместе? Алексей задумался и ничего не ответил. Конечно же, пойти против воли Екатерины – поступок чрезвычайный, но предстоящий вояж с Алексеем сулил непредсказуемые повороты и осложнения. Правда, возможность побывать в Италии – соблазн великий, ехать же куда бы ни было с сыном царицы, который тебя крайне невзлюбил – уж это избави бог. К тому же скрытный и молчаливый кадет вдруг проявил такую неуемную страсть к карточной игре, что даже господин полковник диву давался. В лейб-гвардейских казармах Алексей проиграл шесть тысяч и не смог расплатиться. При этом был Ливио – подопечный Рибаса в масонской ложе. Он и явился, чтобы передать претензии выигравшего гвардейца. На первый случай Рибас вручил ему пятьсот рублей и сказал, что карточный долг будет покрыт взносами таких же сумм. Это было против правил, но гвардеец согласился. Денежные подарки императрицы сыну вскоре избавили неудачливого игрока от постыдного долга.
В мае, после нашумевшего пожара на Садовой, когда там сгорел рынок, лейб-гвардии поручик Алексей Бобринский вместе с тремя выпускниками Шляхетского корпуса, профессором Озерцковским, полковником Бушуевым и слугами уезжал в Москву. Накануне, обливаясь слезами, он простился с матерью. У дома Бецкого стояли три экипажа. Забыв об обидах, Алексей целовался с Настей. Когда Рибас обнял поручика, то вдруг ощутил, что это прощание надолго, если не навсегда, и пожалел, что не уезжает с ним: как бы там ни было, но за эти годы Бобринский стал частью его жизни и частью не малой.
Алексей уезжал, лишившись сразу двух отцов. Отец названный – Григорий Шкурин, тот самый, что споспешествовал скрыть рождение сына императрицы, умер. А истинный отец – Григорий Орлов сошел с ума. Его братья, чье богатство оценивалось в семнадцать миллионов и в сотню тысяч крепостных, увезли его от петербургских пересудов в Москву.
Рибас помог Насте переехать с детьми в Царское село. Бецкий был занят хлопотами по изготовлению памятных медалей к двадцатилетию восшествия Екатерины на престол, к долгожданному открытию памятника Петру Великому и к юбилею коронации императрицы. Праздники грянули со всей российской роскошью и размахом. Рибас написал о них Бобринскому, но ответа не получил.
Фейерверки, балы, гулянья, зажаренный бык на деревянной горе, осаждаемый чернью, фонтаны с вином, повышения в чинах, щедрые награды – все это было знакомо. Но в юбилейные дни императорские милости не коснулись его, о чем Настя не преминула сказать:
– Если бы ты поехал с Алексеем, в Москве тебя настигло бы известие о производстве в бригадиры.
Но медаль Рибас все-таки получил, когда по Исакиевскому мосту вместе с кадетами перешел Неву и остановился на площади, где предстояло торжественное открытие монумента. С двух часов пополудни сюда стекались войска. Августовский день был пасмурен, с Невы тянуло туманом. Со свитой прибыл Потемкин. Его офицеры выстраивали преображенцев у спеленутой белым полотном статуи. Кадетские офицеры томились от вынужденного безделья и выспрашивали у осведомленного Рибаса:
– Во сколько же обошелся памятник?
– Он стоил императрице более, чем четыреста тысяч, – отвечал Рибас, припоминая, что накануне Бецкий сокрушался, что один Фальконе получил за памятник около ста тысяч.
– А где же скульптор?
Фальконе, к радости Бецкого, уехал из Петербурга четыре года назад. К радости – потому что Ивану Ивановичу весьма не нравилась работа скульптора. Фальконе хотел простоты, Бецкий – аллегории, ссылаясь на то, что Петр предпочитал аллегорические композиции. На площадь вышли измайловский, бомбардирский, второй артиллерийский полки. В рядах последнего Рибас увидел Эммануила. Брат не был у него все лето. Очевидно, и ему стало известно об отношениях полковника и Давиа.
Наконец, пятнадцатитысячное войско замерло после команды фельдмаршала Голицына. В четвертом часу на дивной лошади явился полковник преображенцев – Екатерина. Тотчас хлопнула ракета, покровы с памятника спали – и словно из недр лахтского гром-камня вырвался, вознесся над площадью Великий Петр. Войска склонили знамена, все замерло, а из тумана, словно по знаку свыше, блеснул солнечный луч, встреченный криками «ура», подъемом флагов на судах по Неве и пальбой пушек Адмиралтейства и Петровской крепости.
Скульптура в тысячу сто пудов казалась легкой, парящей. Фальконе одел Петра в «свою» одежду. На императоре было подобие русской рубахи, а с плеч ниспадала складками ткань-драпировка. Бецкий гневался, когда впервые увидел эти «одеяния», но сумел отстоять лишь римские сандали на ногах Петра. Изваяние головы императора, трижды отвергаемое Бецким и Екатериной, исполненное по эскизу Калло, теперь уверенно и гордо держалось на плечах Петровых. Калло избрали в Академию, и первая женщина-академик получила десять тысяч ливров пожизненной пенсии. Конечно, всем припоминался пожар в мастерской Фальконе, когда металл вырвался из формы, а подручный Хайлов спас скульптуру. Бецкий тогда кричал: «Боги не хотят этого мерзкого изваяния!»
А теперь Иван Иванович торжественно преподнес Екатерине с десяток самых различных медалей в честь открытия монумента. Императрица в свою очередь одарила компаньона золотой медалью, отчеканенной по ее собственному заказу. Распорядители торжества стали разносить серебряные медали офицерам и жетоны рядовым. При этом вышла заминка. Девяностовосьмилетний моряк Матвей Дерезин, который вступил в службу Петру еще в 1715 году, получив от Екатерины золотую медаль, хотел как-то приспособить ее к своему капитан-командорскому кафтану. Но ни булавок, ни винтов для этого на медали не было. Матвей уронил награду, недоумевал:
– Как же сие отличие на ленте носить?
– На атласной подушечке медаль держат, – ответил Бецкий.
– Да неужто теперь и подушечки к груди прикладывают? – изумился сподвижник Петров.
На одной стороне серебряной медали, врученной Рибасу, была изображена августейшая соорудительница памятника. На другой – сам монумент, по случаю открытия которого издали манифест, прекращающий все десятилетние тяжбы, освобождались должники, проведшие в тюрьмах пять лет, прощались государственные растраты до шестисот рублей.
У графа Миниха говорили об аресте приближенного к Павлу влиятельного Бибикова, а потом Фонвизин читал свою комедию «Недоросль». Больше всех смеялась Настя. Бецкий комедию не одобрил:
– Вы, Денис Иванович, в финале должны были представить вашего недоросля в кадетском корпусе, где он и географию познал, и языкам выучился. Вот это была бы правда. А так только зубоскалите и на наши раны соль сыпете.
Рибасу комедия понравилась, за исключением аллегорических фамилий персонажей. С отъездом Алексея Бобринского он редко бывал во дворце, волна сплетен, вымыслов, выдумок о полковнике поднялась высоко. Стоило ему отчитать родителя, пытающегося умыкнуть сына-недоросля из корпуса, как отовсюду слышались жалобы, что Рибас притесняет русских, а угодлив лишь с иностранцами. Стоило похвалить на учениях действительно способного дальнего родственника Потемкина или Олсуфьева, как злые языки начинали судачить, что он в лепешку готов разбиться ради сильных мира сего. Стоило заплатить карточный долг Алексея, как поползли слухи, что именно он, Рибас, дает кадетам в долг и берет большие проценты. Надо было на что-то решаться, а не ждать отставки. Но подать прошение о переводе в армию он не успел – последовал вызов в Зимний дворец.
10. По следам Павла Петровича
1782–1783
Почти до самой польской границы Рибас ехал, как курьер, ибо только так представлялось возможным избежать тягостных задержек с лошадьми на станциях. А к почмейстерам Варшавы и Вены он запасся рекомендательными письмами. Это почиталось за обыкновение и не могло вызвать подозрений.
Собственно, всю неделю после вызова к императрице он занимался собиранием рекомендательных писем от разных лиц для поездки заграницу. А теперь, уже подъезжая к Варшаве, он вспоминал встречу с Екатериной и в который раз изумлялся неожиданным поворотам в судьбе. Он отправился в Зимний, ясно сознавая, что его ждут великие неприятности; но вот странность: все вышло наоборот! Екатерина приняла его в бриллиантовой, где стояли застекленные шкафы с драгоценностями, табакерками, эполетами в алмазах, инкрустированными тростями, золотыми часами. При необходимости искусные вещицы здесь дарились достойным. Екатерина отослала секретаря Безбородко за какими-то бумагами, осталась с Рибасом наедине. Разговор начался неожиданно.
– Кажется, ваш отец болен? – спросила она.
Об этом из последнего письма Дона Михаила знала только Настя, но она не встречалась с императрицей, да и нигде не бывала последнее время. Следовательно, переписка перлюстрировалась.
– К несчастью, это так, ваше величество, – отвечал он.
– И вы хотели бы повидаться с ним.
– О, конечно!
– Вам представится эта возможность. – Она села за столик, столешница которого переливалась шлифованной яшмой и цветными камнями. – Но вы должны оказать мне одну услугу, о которой никто не должен знать. Официально я отпускаю вас заграницу навестить семью, отца. Но по пути вы исполните мое поручение. Увы, оно касается великого князя Павла. Нам стало известно, что в Вене, а, может быть, и во Флоренции он вел себя неосторожно. Кое-какие государственные секреты стали известны лицам, которые не должны были о них и догадываться. Мы знаем о письме тосканского герцога Леопольда своему брату императору Иосифу в Вену. Это письмо нас чрезвычайно интересует. Оно было написано после встречи герцога Леопольда с великим князем.
Не составляло труда понять, что императрице нужны доказательства вины Павла в разглашении государственных тайн. Но для чего именно они были ей надобны? Может быть, для того Павел и был выпущен заграницу, чтобы такие доказательства появились? Екатерине пятьдесят три года, Павлу – двадцать восемь. Она боится за престол?
В Варшаве Рибас не думал задерживаться. Щегольски одетый, как и подобает отдыхающему от трудов тяжких путешественнику, в зале гостиницы он играл в добропорядочный вист, интересовался достопримечательностями, оформлял подорожную на Вену, куда стремился с нетерпением. Однако, через российского посла он получил приглашение на бал во дворец к Станиславу-Августу, где удивился вниманию к своей особе иностранных послов-министров. Пришлось задержаться, посетить неаполитанского консула, обедать с испанскими и луккскими дипломатами, говорить о поражениях Англии в Америке, о конце российской ориентации на Пруссию и о попытках Англии и Франции, истощенных войной, заручиться поддержкой России. Эти визиты сразу ввели его в курс европейских дел.
В Вене, устроившись в гостинице, он поспешил к русскому посланнику Дмитрию Голицыну, который принял его любезно, пригласил в портретную, а в ней на музыкальный вечер, и удивился вопросу Рибаса, сказал:
– Граф Северный дважды был в Вене. Один раз совсем недавно по дороге в Никольсбург. А в первый раз… в декабре прошлого года?… – Он вспоминал, теребил перламутровые пуговицы бархатного кафтана, приказал подать кофе, послал за секретарем, а между делом говорил: – О графе Северном до сих пор говорят в Вене. Представьте, он изъявил желание быть в театре, чтобы посмотреть шекспировского Гамлета. У нас в России «Гамлет» теперь под запретом. – Он многозначительно посмотрел на собеседника. – Императрица не велит ставить сию пиесу на театрах. Правда, при покойной Елизавете Петровне труппа Волкова представляла «Гамлета» в сумароковской переделке. А теперь запрет. Одним словом, случилась незадача. Венский актер Брокман взял да отказался играть роль принца датского в присутствии Павла!
– Что за причина? – спросил Рибас.
– Вот именно! Разве это не честь играть перед российским наследником престола?
– Инкогнито Павла было так широко открыто?
– Какие могут быть секреты в Вене? Одним словом, Брокман наотрез отказался играть и сказал: «Я не берусь играть из-за непредвиденных последствий. Ведь если Павел будет на спектакле, то в этот вечер в театре окажутся два Гамлета! Один на сцене, другой – в зале». Когда об этом сообщили императору Иосифу, он пришел в восторг и велел выдать Брокману за своевременную предусмотрительность пятьдесят дукатов.
Этот анекдот мало интересовал Рибаса, но он выслушал его со вниманием, чтобы сказать:
– Ее величество была весьма удивлена, узнав, что император Иосиф сообщил Павлу об основании союза между Австрией и Россией.
Эти слова Рибас произнес всего лишь предполагая о такой возможности, но Дмитрий Михайлович ответил удрученным согласием:
– Да, да.
– Союз был заключен в тайне от других держав.
– Да! – воскликнул Голицын. – Но император Иосиф и предположить не мог, что императрица держит сей. союз в тайне и от сына!
– И теперь этот союз ни для кого не тайна?
– Как знать. При мне граф Северный о нем ни е кем не говорил.
Секретарь Голицына сообщил, что Иосиф провожал Павла из Вены девятого января. С тех пор прошел почти год. Павел через Триест, Венецию, Падую, Болонью и Анкону прибыл в Рим и почти сразу после отдыха отправился в Неаполь, где не задержался из-за присутствия там ненавистного бывшего друга и посла Андрея Разумовского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68