Шествие колонн сопровождалось пушечной и ружейной пальбой. Гренадеры у обочины кричали «ура!», а изумленный Рибас заметил, как князь с Прасковьей на глазах у всех провалились под землю.
Колонна шагала дальше, гости дурачились, отнимали у музыкантов трубы, набивали их снегом, зажигали заранее разложенные костры, сыпали в них порох и прыгали через огонь.
– Где светлейший? – спросил Рибас у Базиля.
– В темнице, – смеялся тот в ответ. – У него тут землянка.
Да, князь иногда живал, как простой солдат или казак в землянке. Правда, там у него был устроен изысканный салон, а сейчас генерал явственно услыхал из-под земли звуки небесной арфы.
Когда колонны гостей вернулись в княжеские хоромы, грянули танцы. Генерал спросил у Базиля:
– Что за человек мой хозяин, к которому вы меня поселили?
– О, это во всех отношениях исключительная личность. Знаток языков. Был на переговорах с Гассан-пашой. Его люди есть повсюду и, может быть, даже в Константинополе.
Рибаса познакомили с братом молдавского господаря Константином Маврокордато, недавно перешедшим в русское подданство, с князем Иваном Контакузино, служившим у Потемкина подполковником. Генерал не стал дожидаться окончания бала, оставил Катрин на попечение друзей.
Утром Марк Портарии предупредительно принес из канцелярии Базиля Попова письмо для генерала.
– Брат пишет из Петербурга! – обрадованно воскликнул Рибас, но через секунду Портарии ушел от генерала на цыпочках: тот со слезами на глазах вчитывался в письмо брата Андре. Да, Андре писал из Петербурга, потому что в Неаполе его уж больше ничего не удерживало – мать умерла. Она скончалась тихо, у себя в постели, ничем перед тем не болела…
«Андре… – Рибас не мог совладать со слезами. – Сколько ему сейчас? Я видел его в Неаполе шестнадцатилетним. И отец, и мать были живы… Ему двадцать три…»
Брат писал, что петербургские чиновники Военной коллегии отправили его в армию Потемкина – князь набирает себе офицеров сам. Андре сообщал, что выезжает в Херсон. Очевидно, он уже в пути. Рибас подумал, что успеет вернуться в Херсон из Ясс к его приезду. Весь день генерал никуда не выходил, вспоминал мать, свое беззаботное неаполитанское детство, отказался быть на продолжении бала. Марк Портарий принес генералу лучшего вина из своих запасов.
Решив уехать, генерал нанес визит князю, рассказал об Андре.
– Пусть он будет пока у тебя в Херсоне и ждет, когда понадобится, – сказал Потемкин.
С легким сожалением, не больше, Рибас оставил Катрин в Яссах. Для ее фантазий и сумасбродств почва тут была благодатной. Базиль сказал, что морской мундир генерала и его орден они отметят на дружеской пирушке в другой раз, Марк Портарий поставил в карету корзину с плачинтами и вином, и генерал уехал.
Андре прибыл в Херсон в конце января. Молодой человек был одновременно восхищен и подавлен пространствами и расстояниями незнакомой ему страны. Генерал написал Эммануилу в Ольвиополь, где тот стоял с полком гренадер на винтер-квартирах, и Эммануил не замедлил прилететь на полковых скакунах в Херсон. Разговорам, воспоминаниям, рассказам в тот вечер не было конца.
6. Пред стопами престола
1790
Приготовления к военной кампании 1790 года для генерала шли своим чередом. Он доставал якоря, пушки, порох, станки для морских орудий, лафеты, проводил учебные стрельбы, разослал интендантов в магазейны за провиантом, приказал Головатому вывести казацкие дубы к Очакову, флотилию средних кораблей довооружал в Глубокой пристани, писал столько рапортов, что Андре, повсюду сопровождавший генерала, только качал головой. Война требовала немало чернил.
Неожиданного помощника Рибас обрел в лице Мордвинова. Потемкин, недовольный своеволием и медлительностью адмирала, отставил его от службы. Мордвинов болел, но его советы: где что найти, достать – были неоценимы. Рибас довольно часто обедал у адмирала и дивился нищенству обстановки и скудости пищи, которой его потчевала скорбная жена адмирала Генриетта. Когда Николай Семенович оказывался в настроении, его рассказы о трехлетнем плаваньи у берегов Америки увлекали Рибаса. Попову генерал писал:
«Знаете, что рассуждая с этим несчастным адмиралом, я нашел его гораздо менее упрямым, чем предполагал… Он готов сделать все, что вы пожелаете, лишь бы иметь возможность обеспечить маленькое пособие жене своей, потому что, надо вам сказать, он очень беден… Его положение весьма меня трогает, тем более, что это очень достойный человек и что душа у него прекрасная…»
Попов не стал смеяться над наивностью Рибаса, а просто сообщил ему, что адмирал владеет богатейшим отцовским наследством, что он имеет тысячи десятин земли в Сууксу, шесть тысяч на Южном побережье Крыма, а его бедная Генриетта – хозяйка дачи Сабли со многими землями. Прочитав письмо генерал тяжело вздохнул, изумляясь актерству русского барина, а потом рассмеялся. Впрочем, Мордвинова вскоре назначили командовать кораблем «Мария Магдалина».
Базиль, наконец, пригласил Андре прибыть в ставку. Эммануил в это время проводил учения своего полка Приморского корпуса под Очаковом, и генерал обрадовал Эммануила: Андре обласкан князем и принят в офицеры штаба. У Рибаса отлегло от сердца за его судьбу: он хотел, чтобы Андре осмотрелся в незнакомой стране. Базилю генерал писал: «Прошу вас, добрый генерал, доложите Князю то невыразимое удовольствие, которое я испытал, узнав о милостивом обращении, коим он удостоил брата моего Андрея… Уверьте его светлость, что если б я имел счастье оказать ему величайшие услуги, то и тогда считал бы себя у него в долгу. Пусть он располагает мной и днем, и ночью, на море и на суше».
Приказа о выступлении гребного флота не было ни в июле, ни в августе, когда под Хаджибеем пушечной дуэлью корабли Федора Ушакова сожгли восьмидесяти-пушечный турецкий корабль «Капитания», на котором османский флот держал свою казну. Другое судно Ушаков потопил, и еще одно с командой взял в плен. Османский флот ночью бежал из-под Хаджибея.
Тем временем состоялся Рейхенбахский съезд и австрийский принц Кобург подписал с турками перемирие на девять месяцев. Марк Портарий оказался прав: Россия лишилась единственного союзника. Теперь турки могли массой освободившихся войск раздавить корпус Суворова, и Потемкин отвел его к Галацу. Пруссия и Польша так и не объявили России войну. За поддержку Польши Пруссия выторговывала Данциг и Торн, а Шляхта не соглашалась. Марк Портарий оказался прав И когда говорил, что из переговоров о мире ничего не выйдет, кроме беды: внезапно умер Гассан-паша Измаильский. Дипломаты считали, что его отравили.
В сентябре заштормило, и только в начале октября Рибас вывел гребной флот, имея целью устье Дуная, чтобы способствовать там взятию Килии. Но когда Головатый привел сорок восемь лодок и двенадцать лансонов по Килийскому гирлу под крепость, Килия уже сдалась. Бригантины, галеоты, дубль-шлюпки Рибас поставил на якоря у Сулинского гирла и решал задачу: как уничтожить батареи турок на обеих берегах и войти в Дунай.
Рекогносцировка обнаружила двадцать три турецких судна, закрывающих вход в Дунай по Сулинскому гирлу, и Рибас, послав депешу Гудовичу в Килию, принялся кропотливо составлять план действий, затем вызвал офицеров и к их досаде битый час дотошно, как будто перед ними Карфаген, а не две батареи, объяснял план. Десант на берег поручалось высаживать подполковнику Эммануилу де Рибасу.
Неприятности начались сразу, когда шесть лансонов, две одинарные шлюпки и двухмачтовик «Ипограф» подошли к береговым камышам. С палубы бригантины Рибас наблюдал в зрительную трубку, как гренадеры Эммануила прыгают в воду и бурун течения окатывает их с ног до головы. Многие попали на глубокие места. Добирались к берегу вплавь. До четырехсот гренадер, не умевших плавать, вернулись на лансонах. А по десанту Эммануила батарея ударила картечью.
Все было кончено, и ни звука не раздавалось с берега! Неужели весь десант Эммануила пал под огнем? Головатый так и не показался в тылу турецких судов. В полночь на турецкой батарее левого берега грохнул залп и все смолкло. Под утро ружейная пальба неожиданно послышалась с правого берега. И снова тишина.
Течение и ветер были такой силы, что несколько судов сорвало с якорей. Подойти к берегу – невозможно, ожидание – нестерпимо. Офицеры не смотрели в глаза Рибасу. К полудню десяток турецких лодок понеслось по ветру к судам Рибаса. Это могли быть брандеры, и флот приготовился открыть огонь. Но генерал вовремя отменил приготовления – на одной из лодок в зрительную трубку он увидел Эммануила.
– После высадки залегли до полуночи. Взяли батарею в штыки. Ночью переправились на тот берег, утром заняли батарею и там. – Таков был доклад брата прежде чем он выпил водки и заснул.
Турецкая флотилия ушла к Тульче. Как только стих ветер, не мешкая, Рибас ввел суда в Дунай. Капитан Ахматов взорвал под Тульчей два судна и взял крепость. Турецкая флотилия бечевой поднялась к Исакче. Эта крепость снабжала запасами всю Дунайскую турецкую армию. Эммануил сжег под Исакчей двадцать два судна, высадил десант… К вечеру генерал Рибас читал ведомость трофеям, как некую поэму:
«В крепости взято 8 флагов, один серакирский, 33 медных пушки, мортира, триста бочек пороха, десять тысяч гранат, тысяча ракет, двадцать тысяч ружейных пуль, четыреста пудов свинца, медные казаны, кастрюли, чюмички, сети, тысяча пудов веревки, смола, сера, судовые краски, кувшины, чашки, железные решетки, цели, кирки, пилы, гвозди, топоры, бурава, иглы парусиновые, кожаные ведра, войлоки, хомуты, мешки, полотно, лафеты, съестные и питейные припасы, вина ренскового много чрезвычайно, пшеница, масло, ячмень, разной бокали довольно…»
Путь к Измаилу был открыт.
Генерал отлично помнил херсонские рассказы инженера де Волана об Измаиле, и рисунок крепости сейчас пришелся как нельзя кстати. С суши ее защищал вал и ров, длиной в двенадцать верст. Сюда подходили войска Павла Потемкина и Гудовича. А со стороны Дуная… Вечером вместе с Эммануилом он обследовал оконечность сулинского острова – мыс Чатала. Болотистая местность с мелколесьем – плохой бивак для войск, но за камышами, на той стороне Дуная зажигал редкие свои огни Измаил.
– Считается, что со стороны Дуная у крепости слабое место, – сказал генерал. – Но это только считается. По берегу стоят батареи. А от стен крепости выступает редут Табия. В нем трехъярусная пушечная оборона.
Крепость, которую тщательно готовил к осаде французский инженер Де Лафит Клове, с острова была видна, как на ладони. В сумерки солдаты начали переправлять на мыс Чатала пушки и заряды, укрывали их камышами. Пять батальонов гренадер и егерей маскировались на мысу. Лодки Головатого стояли справа от крепости, слева за мысом бросили якоря остальные суда.
Утром восемнадцатого января камыш, деревья, падубы, мачты побелели от измороси. Эммануил разбудил брата:
– Что-то затевается на турецкой стороне.
В зрительную трубку Рибас увидел конницу, мчащуюся к мелкой речке Репиде.
– Они нас выманивают, – сказал генерал, на всякий случай отправил Эммануила с гренадерами и они отогнали конницу к Измаилу. Вдруг с турецких лансонов под крепостью началась пальба. Через получас несколько лансонов направились к мысу, но их отогнали, взорвав один. Вечером в кают-кампании за ужином, заметив молчаливость генерала, офицеры один за другим высказались за высадку десанта под крепость. Рибас отвечал, что никогда не решится на такое безрассудство и отправился спать.
Но утром он вывел часть флота в Дунай и открыл огонь по крепости. Сделано это было не для того, чтобы остудить горячие головы офицеров, а чтобы отвлечь турецкие редуты от строительства батарей на мысе Чатала. И двадцатого в пять утра ему доложили, что три батареи на мысе строительством закончены. Теперь можно было попытать счастья и на Измаильском берегу.
Все произошло молниеносно. В темноте брандеры и лодки шквальным огнем загнали команды турецких судов в крепость. С рассветом ударили пушки с мыса и судов. Редут Табия был подавлен и десант Эммануила занял его. Головатый на левом фланге сжег четыре лансона и семнадцать перевозочных судов, но на его десант пошла такая масса пехоты, что он ушел на лодках к мысу Чатала. Силы были явно неравны, а на сухопутье никто не поддержал Рибасову вылазку. Гренадеры оставили редут Табия, попрыгали в лодки и отплыли к флотилии.
После двадцатого по конец ноября никаких горячих дел под крепостью не произошло. Многочасовые дожди сменялись заморозками. С мыса Чатала увели полуроту больных. От генерала-поручика Павла Потемкина прибыл курьер с приглашением на Военный совет, и к вечеру Рибас пожаловал в его лагерь. Впрочем, скопище грязных, голодных, вконец изможденных людей трудно было назвать военным лагерем.
В палатке, еде собирался Военный совет, генерал-майор Кутузов рассматривал схему укреплений крепости. Генерал Самойлов писал за столом. Платов прохаживался. Илья Безбородко чистил трубку. Мекноб пил чай. Гудович лежал на походной постели, завернувшись в меха. Его трясло в лихорадке.
– Начнем, господа, – начал Павел Потемкин. – Перед нами крепость не чета Очакову. Янычар в ней больше тридцати тысяч. Комендант Мехнет человек решительный. Не приходится и говорить, чтобы он думал о капитуляции. Нам решать: готовить штурм или нет.
– У меня восемьсот человек больных, – тяжело вздохнул Мекноб. – Триста умерло в три дня. Забыли, когда горячую пищу принимали. Силы на исходе – какой уж тут штурм.
– Если бы не дожди, подвозы улучшились бы, – сказал Кутузов.
– Если бы! – подал голос Гудович. – А я завтра еще сотни не досчитаюсь.
– Павел Сергеевич, – обратился. Рибас к Потемкину. – Я уж давно не имею связи с главной квартирой. Что светлейший?
– Велел нам решать.
– Пока фашины и лестницы приготовим, – сказал Кутузов, – на это уйдет недели две.
– И белые мухи полетят, – воскликнул Гудович. – Армия к зиме не готова. Солдат спать ложится насквозь мокрый, а встает весь в сосульках.
– И у турок болезни, – сказал Рибас. – И у них морозы и дожди. И они мрут и голодают, после того, как мы лишили их припасов в Исакче. Сейчас из-под крепости уйти – на следующий год все снова начинать. А при отходе на винтер-квартиры мы потеряем солдат не меньше, чем при штурме.
– Лучше отступить, чем иметь позор неудачи, – решительно объявил Платов.
– Ты, Осип Михайлович, попробовал, да об редут Табия зубы обломал, – махнул с досады рукой Павел Потемкин. – А в крепости таких редутов и бастионов не счесть. Всех наших зубов не хватит.
Головатый отмалчивался. Генерал-лейтенант Самойлов предложил обо всем донести Потемкину, ни на что не решаясь. Рибас остался при своем мнении: идти на штурм. Но Павел Потемкин и Самойлов сразу после совета распорядились об отводе войск и орудий. Рибас отправился спать в палатку Кутузова.
Утром он получил письмо Суворова: «Да, от устья Дуная на обоих его берегах Ваша флотилия сделала слишком много, если не сказать все, и кончает бездействием и беззаботной нерешительностью, каковую терпеть нет мочи – из-за слишком хитрых континенталов, коим неведомы основы нашего искусства, а особливо же прекрасное целое, из корней его вырастающее. Герой и брат мой! Это изнеженные франки заставили потерять Вас всю Вашу славу. Но мужайтесь. Я в Вашем распоряжении».
Далее граф излагал планы совместных действий на Балканах. Рибас тотчас ответил, что он за штурм. И Суворов, вряд ли успевший получить ответ, на следующий день прислал письмо, в котором о покорении Измаила говорил, как о само собой разумеющемся деле и даже составлял планы похода на Варну с Рибасом. Но под самим Измаилом никто еще не знал, что спустя час, как Суворов отправил курьера к Рибасу, граф получил повеление Потемкина принять под свое командование измаильское воинство, тут же прыгнул на коня и с малочисленным конвоем поскакал к новому месту назначения, по пути останавливая и возвращая к Дунайской крепости орудия и войска. Правда, Потемкин писал ему: «Если вы не совершенно уверены в успехе, то лучше бы не отваживались на приступ» и сообщал о командирах под Измаилом: «Много там равночинных генералов и из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного. Рибас будет вам во всем на пользу и по предприимчивости и усердию. Будешь доволен и Кутузовым; огляди все и распоряди, помоляся Богу предпринимайте».
До прибытия Суворова из-под Измаила отозвали Гудовича – Потемкин направил его на Кавказ с приказом взять Анапу. А в лагере под Измаилом Суворов обнял Рибаса и первыми его словами были:
– Лестницы, фашины, с богом – штурм.
В лагере устроили вал и бастион, на которых солдаты обучались брать крепость днем и ночью. Рибас не ожидал встретить молдаванина Марка Портария, но тот с удовольствием пожал его руку возле палатки Суворова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68