В Адмиралтействе дело волочили. 24 января Базиль пригласил Рибаса в дворцовую канцелярию и показал собственноручную записку Екатерины: «Управляющему кабинетом Попову. Василий Степанович, выдайте из кабинетной суммы 6 тысяч рублей вице-адмиралу Мордвинову и столько же вице-адмиралу де Рибасу, тому и другому золотом, либо серебром, кои мы им жалуем».
– Чем будете брать?
– Золотыми червонцами.
Помощник казначея принес увесистый кожаный мешок с золотом.
– Когда едете?
– Завтра.
– На этот раз, слава Богу, у вас в Петербурге никаких неприятностей?
– Обошлось, – ответил Рибас и, вспомнив Ризелли, недолго гадал: останется ли тот в Петербурге, уедет ли и куда… Вечером курьер привез письмо Суворова. Александр Васильевич сообщал, что планы на случай столкновения с Портой отошлет через несколько дней. Горько повторял, что у парусного флота нет такелажа, а гребной плох, кроме казачьих лодок. Генерал-аншеф торопил: «Постарайтесь поскорее вернуться сюда». Письмо было написано рукой де Волана, но подписал его граф. Строительство порта и города при Хаджибее откладывалось, и любой непредвиденный случай мог дать карт-бланш Мордвинову.
9. Уважая выгодное положение
1794
С прибытием в Херсон для адмирала завертелась привычная карусель: доклады капитанов, провиантские тяготы, неповоротливость адмиралтейства и бесконечные ведомости на гвозди, порох, лес, ядра, мортиры… Теперь Рибасу предстояло начальствовать не над своей флотилией, а над всем гребным флотом Черноморья, который он принимал от контр-адмирала Павла Пустошкина – моряка с младых ногтей, но участвовавшего лишь в одном большом сражении при Килиакрии в 1791 году, тогда как в гардемарины он вышел еще в 1762. Выше Владимира третьей степени его заслуги оценены не были. Рибаса интересовал этот человек тем, что он являлся человеком Мордвинова.
Осмотрев суда и найдя их в плачевном состоянии и подписав к вящему удовольствию Пустошкина ведомости, на обледенелой херсонской пристани Рибас сказал:
– Павел Васильевич, гребной флот ваш давно сгнил. От починки до починки ходит. Это ли флот?
– Вы будете писать об этом в Петербург? – заволновался низкорослый толстяк Пустошкин и стал тереть вздернутый нос перчаткой.
– Роспись о состоянии судов генерал-аншеф давно отослал в Петербург, – сказал Рибас. – Я хочу вас спросить о другом. Вы начальствовали над съемками берегов, знаете море до Дуная. Неужели, по-вашему, есть лучшее место для порта, чем бухта при Хаджибее?
– Я этой бухты не знаю. Съемок в ней не делал.
– Но почему же вы настаиваете на устройстве порта при Очакове?
Пустошкин, распахнув шубу, развел короткие ручки в стороны:
– Вы слушаете Суворова. А я – Николая Семеновича.
– Куда же вы теперь?
– В Севастополь. Командовать второй эскадрой на рейде.
Они простились. Через день адмирала призвал к себе Суворов, выбежал навстречу на морозное крыльцо.
– Ждали яда от Османа – получили от поляк! Восстание в Кракове. Косцюшко – диктатор.
Новость вползла в Херсон, обрастала легендами Александр Васильевич разъяснял:
– Косцюшко – сам опыт. В прошлую войну – конфедерат. В Америке саблей независимость вымахивал. Это голова! Князь Репнин впросак с ним попадет.
Репнин, интриган против Суворова, был назначен главнокомандующим войсками в Польше и Литве. Николай Салтыков руководил им из Петербурга. Суворов снова оказался не у ратных дел, в которых видел смысл своего бытия. Рибас размышлял: что ждать от Константинополя, если в Польше восстание? Марк Портарий доносил, что турки готовятся, но далеко не готовы. Рибаса беспокоила судьба братьев Феличе и Андре: будет ли Брацладский гарнизон, где они служили, брошен в дело против восставших? Он написал им длинное заботливое письмо, призывая к благоразумию.
Неожиданно Петр Румянцев в свои шестьдесят девять лет, опальный герой многих войн, униженный в свое время Потемкиным, был назначен предводителем всех войск на Юге. Эта должность по праву принадлежала Суворову, но генерал-аншеф радовался за Петра Александровича:
– Он – фельдмаршал. А фельдмаршальский жезл – опыт непреходящий.
Мордвинов по-прежнему жил своим домом в Николаеве. Доходы и оброки позволили начальнику Адмиралтейства обзавестись собственным театром, оркестром, коллекцией картин, а пушки у крыльца палили, оповещая о еженедельных весенних балах на английский манер. Рибаса не приглашали, когда он бывал по делам в Николаеве. Напротив, встречали официально, и Мордвинов неизменно пенял:
– Почему так мало рапортов получает от вас Черноморское адмиралтейство? Где роспись судам? Докладывать надобно о каждом шаге.
– Я пишу столько бумаг, что на мелочи не остается времени, – отвечал Рибас.
– Флот без бумаг останется на якоре, в море не выйдет! – поучал Мордвинов.
– Но без снаряжения он и с бумагами пойдет ко дну!
Однако, с этих пор Рибас помимо деловых рапортов, высокопарно обращаясь к «высокородному и высокочтимому» адмиралу иронично сообщал, что лансон «Михаил» оставлен в Херсоне для замены сгнившей доски, что едет в Глубокую к цирюльнику… 14 мая он сообщил, что срочно вызван к Суворову.
Совещание в саду под молодой грушей было коротким. Бригадир Федор Киселев доложил:
– Мушкатерские Нижегородский и Витебский пойдут к Хаджибею сухим путем. Гренадерские Николаевский и Днестровский – на судах адмирала.
Рибас в свою очередь осведомил генерал-аншефа:
– К Хаджибею я намерен отправить двенадцать бригантин, восемь гребных катеров, девять лансонов.
– На том и порешим, – сказал Суворов. – Вы с Федором Ивановичем – к Хаджибею. Я – к Белой Церкви.
По приказу Румянцева он отправлялся с полками разоружать польские части, что находились в российской службе, дабы препятствовать им неожиданно уйти в Польшу к восставшим.
– Когда выступаете, граф? – спросил Рибас.
– Отобедаем – и с Богом! Только айвы по-кардинальски у меня нет. А вот щти богатые и сарацинскую кашу с курячими пупками обещаю.
Обедали в саду. Александр Васильевич сетовал:
– Хуже нет кого-то разоружать. Сражения не дашь. Окружай, угрожай, разоружай. А восстание там уж по всей стране. Наш гарнизон в Варшаве – двенадцать тысяч. А на Пасху едва ноги из города унес.
Прощались сердечно. Суворов презентовал адмиралу золотые часы, обнял, велел беречь людей.
– Я с тобой, адмирал, семь лет бок о бок. Многих друзей за эти годы потерял. Пиши мне. И я в России одинок, хоть и не итальянец.
24 мая пушечный выстрел на бригантине «Благовещенье» известил рибасов флот о подъеме якорей и отходе с Очаковского рейда к Хаджибею. Утреннее солнце зеркалило мелкую рябь, попутный ветер округлил паруса, и колонной шли за флагманом святые красавцы бригантины «Николай», «Прокофий», «Фома», «Алексей», «Петр», «Дмитрий», «Никодим», «Архип»… За ними гребные катера равномерно вскидывали гребенку весел. Лансоны шли ближе к берегу. В Очакове пришлось оставить бригантину «Лев» – на ней обнаружилось много больных и ее поставили в карантин. Двадцать лансонов и катер «Гром» также по росписи адмирал оставил при Очакове.
Солнце уже стояло над Куялышками, когда бригантины бросили якоря в Хаджибейской бухте. Переход прошел благополучно. Бригадир Киселев заметил:
– Отчего у вас, адмирал, во всем флоте всего одна «Марья» и одна «Мавра»?
Эти единственные женские имена были присвоены двум лансонам.
Лодки засуетились меж берегом и судами – началась высадка. На берегу Рибасу и Киселеву докладывал полковник нижегородцев Самарин:
– Полки стоят лагерем. Турок не видно. В Аккаржу на рекогносцировку послан отряд.
Никаких известий из Петербурга о строительстве при Хаджибее получено не было. Полки стояли окрест разрушенного замка вольным городом в палатках и редких землянках. Рибас учредил постоянное воинское дежурство, а при нем почтовую Экспедицию для рассылки писем как казенных, так и партикулярных. Капитан граф Бернард вернулся из-под Аккермана, и Рибас сообщил в Адмиралтейство, что нижнее гирло Днестровского лимана ограждено брандвахтой и отправил в Херсон карту с промерами глубин.
Уже на следующий день после отправки первой почты нежарким майским днем к палатке Рибаса пожаловал полковой священник нижегородцев отец Евдоким Сергеев. Два солдата несли за ним кожаные ведра со святой водой, захваченной из Херсона.
– Освящение заложенной крепости и всех начатых работ произвести надобно.
Работ начатых было не много. Полки выстроили у земляных валов будущей крепости. Батюшка кропил валы, успевшие кое-где зарасти травой, святой влагой, солдаты-певчие исполнили литургию. Казенный дом для своих служб и канцелярии адмирал решил расположить в начале оврага, где была площадка и дорога наверх к развалинам замка и мусульманскому кладбищу. Отец Евдоким окропил фундамент будущего Рибасова жилища, похвалил выбранное место:
– И укромно, и залив как на ладони.
В палатке адмирала отец Евдоким пил сладкое монастырское и говорил о месте для кладбища, церкви и видах на обращение мусульман, живущих у бывшего замка, в истинную веру.
В июне Рибас получил от Суворова четыре письма и на каждое исправно ответил. Андре написал брату, что генерал-аншеф провел операцию по разоружению польских частей в Брацлавской губернии молниеносно и бескровно. Суворов обращался к адмиралу: «Покамест, елико возможно, хлопочите в Санкт-Петербурге, чтобы мне, лишь только кончу дело в Польше, возвратиться к вам; сие на благо общества, если только интригующая партия не желает меня вновь низвергнуть в бездействие». Он сообщал также противоречивые сведения о взятии Варшавы прусаками и разгроме Костюшко. Рибас имел известия, что пруссаки откатились от Варшавы, а Костюшко продолжает успешно драться.
Но июньские новости отступили на второй план, когда к палатке Рибаса прискакал столичный курьер. Адмирал был в море на учениях. Курьер в казацкой лодке «поймал» бригантину «Благовещенье» при совершении маневра, по веревочной лестнице взобрался на палубу и вручил Рибасу пакет от императрицы. Все переменилось в один миг. Сонно-размеренная жизнь лагеря при Хаджибее кончилась. Полки выстроили в каре на берегу, и после барабанной дроби был зачитан рескрипт императрицы:
«Божьей милостью МЫ Екатерина Вторая Императрица и Самодержица Всероссийская и прочая, и прочая и прочая.
Нашему Адмиралу Де Рибасу.
Уважая выгодное положение Гаджибея при Черном море и сопряженные с оным пользы, признали мы нужным устроить тамо военную Гавань купно с купеческой пристанью, повелев нашему Екатеринославскому и Таврическому Генерал-Губернатору открыть тамо свободный вход купеческим судам, как наших подданных так и чужестранных держав, коими в силу Трактатов с Импереею нашею существующих можно плавать по Черному морю. Устроение Гавани сей Мы возлагаем на вас, всемилостивейше повелеваем вам быть Главным начальником оной, где и Гребной флот Черноморский в вашей команде состоящий впредь главное расположение свое иметь будет; работы же производить под надзиранием генерала Суворова Рымникского, коему поручены от нас все строения укреплений и военных заведений в этой стране, придав в пособие вам инженерного полковника де Волана, коего представленный план пристани к возможному произвождению оного в действие…»
Рибасу разрешили на первый случай использовать сэкономленные им при найме греков-матросов двадцать шесть тысяч, брать материалы, заготовленные для Очаковского Блок-форта, использовать суда флотилии для работ и требовать пособий деньгами от Суворова. С копиями планов строительства в Хаджибей прибыл де Волан и с присущей ему прямотой сказал:
– Я в России семь лет. Свидетельствую из своего опыта: в этой стране есть обычай – сначала упускать золотое время, а потом гнать во весь опор, наверстывая упущенное.
– Это можно было бы понять и за полгода.
– Половина лета на исходе! В Петербурге дела начинают, как лед сойдет. Не берут в расчет, что здесь Юг. В марте надо было начинать.
Конечно, он был прав. К тому же будущему городу по ордеру Зубова выделялось 29500 десятин удобной земли и 1200 неудобий. Все это под участки и под городской выгон скота. А межевать землю должна была канцелярии Екатеринославского губернатора Каховского. Но она не спешила присылать землемеров.
– Нам поручена раздача земель, – сказал де Волан. – Но как же ее раздавать без межевания?
– Чиновников Каховского ждать не будем, – отвечал Рибас. – Не сразу же все двадцать девять тысяч десятин раздадим.
– Желающих много. Все офицеры полков, состоятельные унтера, вольнонаемные, купцы, предприниматели, – перечислял де Волан.
В начале июля Рибас издал распоряжение: «Приступая к исполнению Высочайшей воли Ее Императорского Величества до сооружения (города и порта) почитаю нужным учредить здесь «Экспедицию» для лучшего хозяйственного распоряжения…» И уже на следующий день к адмиралу пожаловал купец.
– Иван Лифенцов, орловский уроженец, – отрекомендовался он.
Рибас слыхал о нем – Лифенцов был при Хаджибее с 1792 года, построил первый дом с лавкой, торговал с татарами и проезжим людом.
– С чем пожаловали?
– Давайте любой подряд – все исполню.
– На какую сумму?
– Хоть на тыщу, хоть на две. Вам теперь от нужды помощники нужны.
Но Рибас отлично помнил, в какую кабалу попал Суворов, когда раздавал подряды и векселя. Лифенцова адмирал отправил к де Волану, назначенному начальником «Экспедиции»: от ее имени впредь и будут заключаться договора. А купцы, торговые люди не заставили себя ждать. Явился еще один орловский – Портнов, харьковский Григорий Автономов, елисаветградские Клоков и Железцов, а там и негоцианты из Триеста Иван Кермес и Никола Ламбро. Как-то скрип подвод, крики разбудили армирала рано утром, и он услыхал знакомый веселый говорок:
– Рибас-паша отдыхает? Ну и мы под его окнами спать устроимся.
Это был Афанасий Кес-Оглы, бывший Рибасов матрос на Средиземноморье, а теперь завзятый негоциант.
– Вот где встретиться довелось, Рибас-паша! Я верил в Магомета, теперь верю в Христа, но оба они подсказывают мне, что снова под вашим началом служить буду.
– Что привез?
– Железо сибирское да гвозди.
О юности, о прошлом напомнили и два офицера, явившиеся за разрешением на отвод земель. Рибас даже вздрогнул, когда они представились:
– Михаил Кирьяков, премьер-майор Днепровского полка.
– Григорий Кирьяков, секунд-майор Черноморского гренадерского.
Адмирал внимательно всмотрелся в офицеров, спросил:
– С Петром Сергеевичем Кирьяковым, убитым в первую Турецкую кампанию, в родстве состоите?
– Племянники.
Михаила Кирьякова, знавшего языки, адмирал определил в штаты таможни, Григория назначил следить за порядком в строящемся городе.
«Экспедиция» де Волана заработала так, что к вечеру скапливалось для просмотра адмиралом десятки открытых листов к отводу земли под частные строения. Де Волан разделил город на два форштадта. Военный – 52 квартала и 560 участков и греческий – 65 кварталов и 720 участков. Открытый лист получил князь Волконский, внезапно объявившийся рагузский знакомец адмирала грек Андрей Альтести – опальный коллежский асессор, адъютант Суворова Барлатский. Не удивила Рибаса и просьба еще одного приятеля хлебосольного молдаванина Марка Портария:
– Теперь время и мне проситься под ваше крыло, адмирал, – грустно сказал он. – Я многим рисковал для России, а остался без крова. Под турками жить не могу – голову отрубят и на кол насадят. Хочу здесь жить – рядом с родными краями. Присягу мне давать?
– Нет, Марк Иванович. Вы – подполковник.
Служилые люди при получении земли не присягали. Остальные в присутствии отца Евдокима, де Волана, при полковых знаменах читали с засаленного листа текст присяги, а потом учиняли расписку, что принимают гражданское право и обязуются нести по мещанству все тяготы.
Лето адмирала так и прошло бы в казенных делах и заботах, но на военный, еще палаточный форштадт въехала открытая коляска, в которой сидела бледная дама и мальчик. Бог мой, это был Мишенька! Последний месяц от тетушки Катрин Рибас не получал никаких известий – и вот как обернулось их отсутствие. Адмирал подхватил сына на руки и слушал сбивчивые объяснения светловолосой зеленоглазой дамы, при ближайшем рассмотрении оказавшейся молодой женщиной лет двадцати пяти.
– Только отчаянье толкнуло меня на этот шаг – приезд сюда, – говорила она. – Тетушка Анастасия Ивановна умерла. Я приехала в Новоселицу, как ее наследница из Тульской губернии. Оказалось, что завещания нет, а усадьба за долги перешла к соседу-помещику. Он… он нехорошо говорил со мной. А когда я ему все сказала, потребовал немедленного выселения и не хотел слушать, чтобы ваш сын остался. И мы с Мишенькой поехали в Херсон. В Адмиралтействе мне сказали, что вы в Петербурге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Чем будете брать?
– Золотыми червонцами.
Помощник казначея принес увесистый кожаный мешок с золотом.
– Когда едете?
– Завтра.
– На этот раз, слава Богу, у вас в Петербурге никаких неприятностей?
– Обошлось, – ответил Рибас и, вспомнив Ризелли, недолго гадал: останется ли тот в Петербурге, уедет ли и куда… Вечером курьер привез письмо Суворова. Александр Васильевич сообщал, что планы на случай столкновения с Портой отошлет через несколько дней. Горько повторял, что у парусного флота нет такелажа, а гребной плох, кроме казачьих лодок. Генерал-аншеф торопил: «Постарайтесь поскорее вернуться сюда». Письмо было написано рукой де Волана, но подписал его граф. Строительство порта и города при Хаджибее откладывалось, и любой непредвиденный случай мог дать карт-бланш Мордвинову.
9. Уважая выгодное положение
1794
С прибытием в Херсон для адмирала завертелась привычная карусель: доклады капитанов, провиантские тяготы, неповоротливость адмиралтейства и бесконечные ведомости на гвозди, порох, лес, ядра, мортиры… Теперь Рибасу предстояло начальствовать не над своей флотилией, а над всем гребным флотом Черноморья, который он принимал от контр-адмирала Павла Пустошкина – моряка с младых ногтей, но участвовавшего лишь в одном большом сражении при Килиакрии в 1791 году, тогда как в гардемарины он вышел еще в 1762. Выше Владимира третьей степени его заслуги оценены не были. Рибаса интересовал этот человек тем, что он являлся человеком Мордвинова.
Осмотрев суда и найдя их в плачевном состоянии и подписав к вящему удовольствию Пустошкина ведомости, на обледенелой херсонской пристани Рибас сказал:
– Павел Васильевич, гребной флот ваш давно сгнил. От починки до починки ходит. Это ли флот?
– Вы будете писать об этом в Петербург? – заволновался низкорослый толстяк Пустошкин и стал тереть вздернутый нос перчаткой.
– Роспись о состоянии судов генерал-аншеф давно отослал в Петербург, – сказал Рибас. – Я хочу вас спросить о другом. Вы начальствовали над съемками берегов, знаете море до Дуная. Неужели, по-вашему, есть лучшее место для порта, чем бухта при Хаджибее?
– Я этой бухты не знаю. Съемок в ней не делал.
– Но почему же вы настаиваете на устройстве порта при Очакове?
Пустошкин, распахнув шубу, развел короткие ручки в стороны:
– Вы слушаете Суворова. А я – Николая Семеновича.
– Куда же вы теперь?
– В Севастополь. Командовать второй эскадрой на рейде.
Они простились. Через день адмирала призвал к себе Суворов, выбежал навстречу на морозное крыльцо.
– Ждали яда от Османа – получили от поляк! Восстание в Кракове. Косцюшко – диктатор.
Новость вползла в Херсон, обрастала легендами Александр Васильевич разъяснял:
– Косцюшко – сам опыт. В прошлую войну – конфедерат. В Америке саблей независимость вымахивал. Это голова! Князь Репнин впросак с ним попадет.
Репнин, интриган против Суворова, был назначен главнокомандующим войсками в Польше и Литве. Николай Салтыков руководил им из Петербурга. Суворов снова оказался не у ратных дел, в которых видел смысл своего бытия. Рибас размышлял: что ждать от Константинополя, если в Польше восстание? Марк Портарий доносил, что турки готовятся, но далеко не готовы. Рибаса беспокоила судьба братьев Феличе и Андре: будет ли Брацладский гарнизон, где они служили, брошен в дело против восставших? Он написал им длинное заботливое письмо, призывая к благоразумию.
Неожиданно Петр Румянцев в свои шестьдесят девять лет, опальный герой многих войн, униженный в свое время Потемкиным, был назначен предводителем всех войск на Юге. Эта должность по праву принадлежала Суворову, но генерал-аншеф радовался за Петра Александровича:
– Он – фельдмаршал. А фельдмаршальский жезл – опыт непреходящий.
Мордвинов по-прежнему жил своим домом в Николаеве. Доходы и оброки позволили начальнику Адмиралтейства обзавестись собственным театром, оркестром, коллекцией картин, а пушки у крыльца палили, оповещая о еженедельных весенних балах на английский манер. Рибаса не приглашали, когда он бывал по делам в Николаеве. Напротив, встречали официально, и Мордвинов неизменно пенял:
– Почему так мало рапортов получает от вас Черноморское адмиралтейство? Где роспись судам? Докладывать надобно о каждом шаге.
– Я пишу столько бумаг, что на мелочи не остается времени, – отвечал Рибас.
– Флот без бумаг останется на якоре, в море не выйдет! – поучал Мордвинов.
– Но без снаряжения он и с бумагами пойдет ко дну!
Однако, с этих пор Рибас помимо деловых рапортов, высокопарно обращаясь к «высокородному и высокочтимому» адмиралу иронично сообщал, что лансон «Михаил» оставлен в Херсоне для замены сгнившей доски, что едет в Глубокую к цирюльнику… 14 мая он сообщил, что срочно вызван к Суворову.
Совещание в саду под молодой грушей было коротким. Бригадир Федор Киселев доложил:
– Мушкатерские Нижегородский и Витебский пойдут к Хаджибею сухим путем. Гренадерские Николаевский и Днестровский – на судах адмирала.
Рибас в свою очередь осведомил генерал-аншефа:
– К Хаджибею я намерен отправить двенадцать бригантин, восемь гребных катеров, девять лансонов.
– На том и порешим, – сказал Суворов. – Вы с Федором Ивановичем – к Хаджибею. Я – к Белой Церкви.
По приказу Румянцева он отправлялся с полками разоружать польские части, что находились в российской службе, дабы препятствовать им неожиданно уйти в Польшу к восставшим.
– Когда выступаете, граф? – спросил Рибас.
– Отобедаем – и с Богом! Только айвы по-кардинальски у меня нет. А вот щти богатые и сарацинскую кашу с курячими пупками обещаю.
Обедали в саду. Александр Васильевич сетовал:
– Хуже нет кого-то разоружать. Сражения не дашь. Окружай, угрожай, разоружай. А восстание там уж по всей стране. Наш гарнизон в Варшаве – двенадцать тысяч. А на Пасху едва ноги из города унес.
Прощались сердечно. Суворов презентовал адмиралу золотые часы, обнял, велел беречь людей.
– Я с тобой, адмирал, семь лет бок о бок. Многих друзей за эти годы потерял. Пиши мне. И я в России одинок, хоть и не итальянец.
24 мая пушечный выстрел на бригантине «Благовещенье» известил рибасов флот о подъеме якорей и отходе с Очаковского рейда к Хаджибею. Утреннее солнце зеркалило мелкую рябь, попутный ветер округлил паруса, и колонной шли за флагманом святые красавцы бригантины «Николай», «Прокофий», «Фома», «Алексей», «Петр», «Дмитрий», «Никодим», «Архип»… За ними гребные катера равномерно вскидывали гребенку весел. Лансоны шли ближе к берегу. В Очакове пришлось оставить бригантину «Лев» – на ней обнаружилось много больных и ее поставили в карантин. Двадцать лансонов и катер «Гром» также по росписи адмирал оставил при Очакове.
Солнце уже стояло над Куялышками, когда бригантины бросили якоря в Хаджибейской бухте. Переход прошел благополучно. Бригадир Киселев заметил:
– Отчего у вас, адмирал, во всем флоте всего одна «Марья» и одна «Мавра»?
Эти единственные женские имена были присвоены двум лансонам.
Лодки засуетились меж берегом и судами – началась высадка. На берегу Рибасу и Киселеву докладывал полковник нижегородцев Самарин:
– Полки стоят лагерем. Турок не видно. В Аккаржу на рекогносцировку послан отряд.
Никаких известий из Петербурга о строительстве при Хаджибее получено не было. Полки стояли окрест разрушенного замка вольным городом в палатках и редких землянках. Рибас учредил постоянное воинское дежурство, а при нем почтовую Экспедицию для рассылки писем как казенных, так и партикулярных. Капитан граф Бернард вернулся из-под Аккермана, и Рибас сообщил в Адмиралтейство, что нижнее гирло Днестровского лимана ограждено брандвахтой и отправил в Херсон карту с промерами глубин.
Уже на следующий день после отправки первой почты нежарким майским днем к палатке Рибаса пожаловал полковой священник нижегородцев отец Евдоким Сергеев. Два солдата несли за ним кожаные ведра со святой водой, захваченной из Херсона.
– Освящение заложенной крепости и всех начатых работ произвести надобно.
Работ начатых было не много. Полки выстроили у земляных валов будущей крепости. Батюшка кропил валы, успевшие кое-где зарасти травой, святой влагой, солдаты-певчие исполнили литургию. Казенный дом для своих служб и канцелярии адмирал решил расположить в начале оврага, где была площадка и дорога наверх к развалинам замка и мусульманскому кладбищу. Отец Евдоким окропил фундамент будущего Рибасова жилища, похвалил выбранное место:
– И укромно, и залив как на ладони.
В палатке адмирала отец Евдоким пил сладкое монастырское и говорил о месте для кладбища, церкви и видах на обращение мусульман, живущих у бывшего замка, в истинную веру.
В июне Рибас получил от Суворова четыре письма и на каждое исправно ответил. Андре написал брату, что генерал-аншеф провел операцию по разоружению польских частей в Брацлавской губернии молниеносно и бескровно. Суворов обращался к адмиралу: «Покамест, елико возможно, хлопочите в Санкт-Петербурге, чтобы мне, лишь только кончу дело в Польше, возвратиться к вам; сие на благо общества, если только интригующая партия не желает меня вновь низвергнуть в бездействие». Он сообщал также противоречивые сведения о взятии Варшавы прусаками и разгроме Костюшко. Рибас имел известия, что пруссаки откатились от Варшавы, а Костюшко продолжает успешно драться.
Но июньские новости отступили на второй план, когда к палатке Рибаса прискакал столичный курьер. Адмирал был в море на учениях. Курьер в казацкой лодке «поймал» бригантину «Благовещенье» при совершении маневра, по веревочной лестнице взобрался на палубу и вручил Рибасу пакет от императрицы. Все переменилось в один миг. Сонно-размеренная жизнь лагеря при Хаджибее кончилась. Полки выстроили в каре на берегу, и после барабанной дроби был зачитан рескрипт императрицы:
«Божьей милостью МЫ Екатерина Вторая Императрица и Самодержица Всероссийская и прочая, и прочая и прочая.
Нашему Адмиралу Де Рибасу.
Уважая выгодное положение Гаджибея при Черном море и сопряженные с оным пользы, признали мы нужным устроить тамо военную Гавань купно с купеческой пристанью, повелев нашему Екатеринославскому и Таврическому Генерал-Губернатору открыть тамо свободный вход купеческим судам, как наших подданных так и чужестранных держав, коими в силу Трактатов с Импереею нашею существующих можно плавать по Черному морю. Устроение Гавани сей Мы возлагаем на вас, всемилостивейше повелеваем вам быть Главным начальником оной, где и Гребной флот Черноморский в вашей команде состоящий впредь главное расположение свое иметь будет; работы же производить под надзиранием генерала Суворова Рымникского, коему поручены от нас все строения укреплений и военных заведений в этой стране, придав в пособие вам инженерного полковника де Волана, коего представленный план пристани к возможному произвождению оного в действие…»
Рибасу разрешили на первый случай использовать сэкономленные им при найме греков-матросов двадцать шесть тысяч, брать материалы, заготовленные для Очаковского Блок-форта, использовать суда флотилии для работ и требовать пособий деньгами от Суворова. С копиями планов строительства в Хаджибей прибыл де Волан и с присущей ему прямотой сказал:
– Я в России семь лет. Свидетельствую из своего опыта: в этой стране есть обычай – сначала упускать золотое время, а потом гнать во весь опор, наверстывая упущенное.
– Это можно было бы понять и за полгода.
– Половина лета на исходе! В Петербурге дела начинают, как лед сойдет. Не берут в расчет, что здесь Юг. В марте надо было начинать.
Конечно, он был прав. К тому же будущему городу по ордеру Зубова выделялось 29500 десятин удобной земли и 1200 неудобий. Все это под участки и под городской выгон скота. А межевать землю должна была канцелярии Екатеринославского губернатора Каховского. Но она не спешила присылать землемеров.
– Нам поручена раздача земель, – сказал де Волан. – Но как же ее раздавать без межевания?
– Чиновников Каховского ждать не будем, – отвечал Рибас. – Не сразу же все двадцать девять тысяч десятин раздадим.
– Желающих много. Все офицеры полков, состоятельные унтера, вольнонаемные, купцы, предприниматели, – перечислял де Волан.
В начале июля Рибас издал распоряжение: «Приступая к исполнению Высочайшей воли Ее Императорского Величества до сооружения (города и порта) почитаю нужным учредить здесь «Экспедицию» для лучшего хозяйственного распоряжения…» И уже на следующий день к адмиралу пожаловал купец.
– Иван Лифенцов, орловский уроженец, – отрекомендовался он.
Рибас слыхал о нем – Лифенцов был при Хаджибее с 1792 года, построил первый дом с лавкой, торговал с татарами и проезжим людом.
– С чем пожаловали?
– Давайте любой подряд – все исполню.
– На какую сумму?
– Хоть на тыщу, хоть на две. Вам теперь от нужды помощники нужны.
Но Рибас отлично помнил, в какую кабалу попал Суворов, когда раздавал подряды и векселя. Лифенцова адмирал отправил к де Волану, назначенному начальником «Экспедиции»: от ее имени впредь и будут заключаться договора. А купцы, торговые люди не заставили себя ждать. Явился еще один орловский – Портнов, харьковский Григорий Автономов, елисаветградские Клоков и Железцов, а там и негоцианты из Триеста Иван Кермес и Никола Ламбро. Как-то скрип подвод, крики разбудили армирала рано утром, и он услыхал знакомый веселый говорок:
– Рибас-паша отдыхает? Ну и мы под его окнами спать устроимся.
Это был Афанасий Кес-Оглы, бывший Рибасов матрос на Средиземноморье, а теперь завзятый негоциант.
– Вот где встретиться довелось, Рибас-паша! Я верил в Магомета, теперь верю в Христа, но оба они подсказывают мне, что снова под вашим началом служить буду.
– Что привез?
– Железо сибирское да гвозди.
О юности, о прошлом напомнили и два офицера, явившиеся за разрешением на отвод земель. Рибас даже вздрогнул, когда они представились:
– Михаил Кирьяков, премьер-майор Днепровского полка.
– Григорий Кирьяков, секунд-майор Черноморского гренадерского.
Адмирал внимательно всмотрелся в офицеров, спросил:
– С Петром Сергеевичем Кирьяковым, убитым в первую Турецкую кампанию, в родстве состоите?
– Племянники.
Михаила Кирьякова, знавшего языки, адмирал определил в штаты таможни, Григория назначил следить за порядком в строящемся городе.
«Экспедиция» де Волана заработала так, что к вечеру скапливалось для просмотра адмиралом десятки открытых листов к отводу земли под частные строения. Де Волан разделил город на два форштадта. Военный – 52 квартала и 560 участков и греческий – 65 кварталов и 720 участков. Открытый лист получил князь Волконский, внезапно объявившийся рагузский знакомец адмирала грек Андрей Альтести – опальный коллежский асессор, адъютант Суворова Барлатский. Не удивила Рибаса и просьба еще одного приятеля хлебосольного молдаванина Марка Портария:
– Теперь время и мне проситься под ваше крыло, адмирал, – грустно сказал он. – Я многим рисковал для России, а остался без крова. Под турками жить не могу – голову отрубят и на кол насадят. Хочу здесь жить – рядом с родными краями. Присягу мне давать?
– Нет, Марк Иванович. Вы – подполковник.
Служилые люди при получении земли не присягали. Остальные в присутствии отца Евдокима, де Волана, при полковых знаменах читали с засаленного листа текст присяги, а потом учиняли расписку, что принимают гражданское право и обязуются нести по мещанству все тяготы.
Лето адмирала так и прошло бы в казенных делах и заботах, но на военный, еще палаточный форштадт въехала открытая коляска, в которой сидела бледная дама и мальчик. Бог мой, это был Мишенька! Последний месяц от тетушки Катрин Рибас не получал никаких известий – и вот как обернулось их отсутствие. Адмирал подхватил сына на руки и слушал сбивчивые объяснения светловолосой зеленоглазой дамы, при ближайшем рассмотрении оказавшейся молодой женщиной лет двадцати пяти.
– Только отчаянье толкнуло меня на этот шаг – приезд сюда, – говорила она. – Тетушка Анастасия Ивановна умерла. Я приехала в Новоселицу, как ее наследница из Тульской губернии. Оказалось, что завещания нет, а усадьба за долги перешла к соседу-помещику. Он… он нехорошо говорил со мной. А когда я ему все сказала, потребовал немедленного выселения и не хотел слушать, чтобы ваш сын остался. И мы с Мишенькой поехали в Херсон. В Адмиралтействе мне сказали, что вы в Петербурге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68