– спросил Бецкий, переводя разговор в другое русло, и Рибас коротко сообщал, что в Неаполе «испанская партия» отступает, первый министр Тануччи вынужден подать в отставку, а королева стремится к независимости во всех делах. Главную новость он выложил перед Бецким как козырь в виде миланской «Литературной газеты», недавно присланной отцом вместе с письмом. Дон Михаил случайно обратил внимание на фамилию Бецкий в этой газете, удивился: писали о тесте его сына. Среди необозримых трудов Ивана Ивановича были и два томика о воспитании молодого поколения. Труд сей издали в Амстердаме под редакцией Дидро. А миланская «Литературная газета» напечатала о книге хорошую рецензию. За столом ее зачитали вслух, Бецкого поздравляли, а генерал-прокурор сказал:
– Все это весьма кстати, так как есть новость. Неаполитанский король первый из итальянских государей высказал желание завести с нами дружеские сношения через министров-послов.
Рибас был ошеломлен. Не выказывая своего волнения, он спросил:
– Когда же Фердинанд высказал это желание?
– Осенью.
– А как это стало известно?
– Через испанского посланника в Вене, – отвечал Вяземский.
Так, Магони сделал свое дело, а Рибас, затеявший все это предприятие, ничего не знал о результатах! Его обошли. О новости, кровно интересующей его, он узнает случайно. Императрицу Рибас видел почти каждую неделю, но она лишь интересовалась успехами Алеши.
– Будет ли обмен послами между Неаполем и Россией? – спросил он.
– Конечно, – ответил Вяземский.
Новость радовала и удручала тем, что кто-то не хотел, чтобы он, Рибас, был причастен к дипломатии Неаполя и России. Значит, надежда стать в Неаполе российским посланником, неосуществима? Кто приложил к этому руку? Ризелли? Кто-то в Петербурге? Нет, так просто он не откажется от своих намерений.
Через несколько дней, собираясь в Зимний дворец, он вдруг услыхал от Алеши:
– Мне дали понять, что государыня вовсе не была приятельницей моей матери.
– А кем же? – Рибас давно был готов к тому, что рано или поздно Алеша узнает истину.
– Мне намекнули, что она моя мать.
«Что ответить ему? Он давно не ребенок. В апреле исполнится пятнадцать».
– Пойми. Всегда найдутся люди, которые из коварства натуры или из зависти захотят покончить с хорошим отношением к тебе императрицы. Если ты дорожишь ее добротой и доброжелательностью, ни с кем не говори об этом. Пока для тебя это самое лучшее.
– Но скажите: она – моя мать?
– Ты все узнаешь в свое время. А пока, если подобный разговор возникнет не по твоей воле, сумей пресечь его.
В Зимнем императрица играла с Алешей в бильярдной и откровенно любовалась ловкостью сына.
– Поздравляю вас, майор, – сказала она Рибасу. – Неаполь и Петербург скоро обменяются посланниками. Нам стало известно, что Фердинанд IV направляет в Петербург Франческо де Аквино князя Караманико. Знаете ли вы что-нибудь о нем?
– По правде говоря, – ответил не сразу Рибас, – я знаю от отца, что князь Караманико далек от практических дел. Вряд ли его увлечет это назначение.
– В этом мы ему поможем, – улыбнулась Екатерина.
«Теперь или никогда, – решил Рибас. – Надо, как Потемкин, просто попросить ее и сказать: «Я, ваше величество, мечтаю стать вашим посланником в Неаполе. Ведь даже Мельхиору Гримму перед его отъездом в Париж вы дали чин статского советника с содержанием в. две тысячи в год». Для начала он сказал:
– Очень важно, ваше величество, кто из России отправится посланником в Неаполь.
– О, эта персона хорошо известна и всем дурным, и всем хорошим, что в ней есть. Мы решили послать в ваши края молодого графа Андрея Разумовского. Правда, пришлось составить для него подробные инструкции, чтобы его увлечения не помешали ответственной миссии.
Все было кончено! Граф Андрей получил шестнадцать статей наставлений из Сената, пять тысяч прогонных денег, восемь тысяч годового жалования, четыреста рублей на канцелярские расходы, выехал из родового Батурина в Вену и надолго застрял там, благо знакомств, развлечений и романтических связей венский двор представлял в избытке. Посол из Неаполя князь Караманико ни в Петербурге, ни в Вене так и не появился.
Но надежда не оставляла Рибаса. Ведь при графе Андрее, полномочном после-министре, полагалось быть секретарю. Так что существовала еще возможность для майора прибыть в Неаполь с дипломатической охранной грамотой, с которой наверняка посчитаются Ризелли. Но для этого нужно немедленно отправиться к канцлеру Панину, что он и сделал. Сенатский секретарь объявил, что Никита Иванович отбыл на неопределенный срок в свои поместья. Иностранными делами, как сказал потом Бецкий, ведает теперь весьма недалекий Иван Остерман и весьма осмотрительный статс-секретарь Екатерины Александр Безбородко.
На следующий день Рибас собрался к знакомцу по Кучук-Кайнарджи, бывшему подполковнику Безбородко, но неожиданный визит Антонио Джики прервал сборы и положил конец всем его намерениям. Антонио наполнил рибасовы кадетские кельи шумом, смехом и восклицаниями:
– Я только что из Италии! Коптил небо в Ливорно! Чистил перья остаткам российского флота вместе с Иваном Ганнибалом.
Он был во фраке песочного цвета с веером складок сзади.
– В каком ты чине?
– Майор, как и ты. Но угадай: куда я еду из Петербурга?
– Зная независимость твоего характера, предполагаю, что ты отправляешься в Америку. Прошлым июлем там приняли «Декларацию независимости», – отвечал Рибас.
– Нет! Я еду к подножию благословенного Везувия, в Неаполь! Представляю отвисшие челюсти неаполитанских шулеров, когда я заявлюсь туда в качестве секретаря при русском посланнике графе Андрее!
Последние надежды рухнули. Джика получил отличные рекомендации Орлова-Чесменского, успел опередить Рибаса с представлением от Сената, на котором Екатерина написала: «Пусть займет сию должность», получил тысячу двести рублей годового содержания и умчался в Вену, где незамедлительно присоединился к «скромным» развлечениям воспрянувшего духом графа Андрея Разумовского.
Итак, устремления на поприще дипломатии кончились ничем. К тому же, словно в насмешку, в Петербурге заговорили о мосте через Большую Неву… Академия Наук праздновала свой юбилей, и механик Кулибин выставил на всеобщее обозрение модель моста, над которой он работал несколько лет. Модель была в десять долей от истинной ширины Невы и состояла из настила бревен, каждый верхний ряд которых при строительстве выдвигался вперед, пока не соединялся посередине с бревнами, наводимыми с другого конца-моста. Мост представлял из себя безопорную, но весьма крутую арку. Модель держала соразмерные ей тяжести, что «действительными опытами изведано было». Академики решили, что она «совершенно доказательно верна для произведения ея в надлежащих размерах». Весь Петербург поспешил посмотреть на дело рук механика, как на чудо света. Рибасу мост понравился гениальной простотой. А Петербург насмотрелся, навосхищался игрушкой, потом ее снесли в подвал и окончательно похоронили на дровяном складе Академии.
Досада на собственную нерасторопность, упущенная возможность достойно вернуться в Неаполь, отошли на второй план, когда утром в покои кадетского корпуса вбежал дежуривший у Бецкого кадет и выпалил:
– Поздравляю вас, господин майор! Ночью у вас родилась дочь!
Рибас помчался на Дворцовую, и Настя, на редкость легко перенесшая первые роды, сказала безапелляционно:
– Мы назовем ее Софьей и дадим ей воспитание, достойное ее имени.
Посыпались поздравления. Софью крестили в церкви Зимнего дворца. Императрица с охотой выразила желание быть крестной матерью ребенка. Рибасу она сказала при этом:
– Хорошо, что у бэби родилась девочка. У меня в них большая нужда. В империи почему-то все одни солдаты рождаются.
Отцовские обязанности господина майора были невелики, но с рождением Софьи в доме на Дворцовой воцарился мир и покой. Бецкий души не чаял в новорожденной, его страсть к юной Глафире поутихла, и звуки арфы из флигеля приобрели окраску тревожных раздумий и печали.
Фавориты Екатерины, несмотря на постоянное главенство светлейшего Потемкина, продолжали свое шествие через покои императрицы. Настя, вернувшись после прогулки из Летнего сада, объявила:
– У нас новый фаворит.
– Кто на сей раз скрашивает одиночество моей компаньонки? – вопросил Бецкий, не прекращая наслаждаться ароматным французским супом.
– Некто Зорич.
Рибас смутно помнил это имя и спросил:
– Не тот ли, что попал в плен к туркам на Дунае?
– Именно он. – Отвечала Настя, присаживаясь к столу. – Он жил в Константинополе, вернулся при размене пленных, за молодцеватость взят в лейб-гвардию и, вроде, был адъютантом у Потемкина. Но соль вот в чем. Едва Потемкин уехал губернствовать в Новороссию, как Григорий Орлов свел красавца-гусара с Екатериной, и этим отомстил своему ненавистнику Потемкину. Зорич теперь в орденах, и генерал-майор, и адъютант государыни, и корнет кавалергардов. Спешите, господа, поклониться новому фавну-гусару!
Но Зорич недолго блистал при дворе. Потемкин вернулся, стал теснить молодца, тот вызвал его на дуэль, а перепуганная императрица откупилась от Зорича тысячами крепостных, подарила местечко Шклов, где гусара уже ждал миллион рублей собранного дохода. На небосклоне фаворитов вставала звезда девятнадцатилетнего Александра Ланского, которым руководил Потемкин, а сорокавосьмилетняя Екатерина приглядывалась к его мужественному стану и прекрасному цвету лица. Свежесть лица Ланской унаследовал от своих польских предков, а стан сформировал в конной гвардии.
Жизнь Рибаса, жажда собственного дела и собственной удачи тонули в домашних пересудах, ничтожных корпусных дрязгах. Поэтому господин майор со всех ног поспешил к вернувшемуся из путешествия по Уралу Виктору Сулину: теперь было с кем посоветоваться обо всем. Виктор, разбирая коллекцию минералов, выслушал рассказ о перипетиях жизни Рибаса и высказался определенно:
– Прежде, чем начинать попытки сделаться дипломатом, вам, Джузеппе, надо было вступить в масонскую ложу.
– Вы серьезно?
– Конечно. Сейчас в Петербурге масонских лож больше, чем ямщиков. Елагинская ложа, Дубинская, «Урания», Розенберга, Рейхеля. А люди в них какие – князья Гагарины, Репнины, Куракины. Я уверен: будь. вы масоном, братство непременно помогло бы вам.
Рибас задумался. Виктор вручил ему книгу Сен-Мартена «О заблуждениях и истине», велел изучить ее.
Над библией мартинистов Рибас зевал несколько, дней и вернул книгу Виктору со словами:
– Это не для меня.
– Конечно, – согласился Виктор, – тут галиматьи изрядно. Но если вы все еще хотите оказаться дипломатом в Неаполе, лучших покровителей вам не найти. Я советую вступить в шведскую ложу князя Гагарина.
– Почему?
– В Швецию недавно ездили Розенберг и князь Куракин и они были посвящены там во все степени масонских тайн.
Оказывается, в Петербурге шла бурная и неведомая Рибасу жизнь. Вздохнув, он согласился вступить в ложу больше из любопытства, чем из уверенности в помощи масонов. Передав Виктору вступительный сторублевый взнос, в один из вечеров он приехал в гагаринский особняк, где его оставили наедине с незнакомым человеком в алой накидке. Незнакомец завязал Рибасу глаза, взял за руку и куда-то повел. Шли долго, кружили на месте, поворачивали, пока Рибас не услышал вопрос:
– Зачем вы вступаете в наше братство?
Виктор предварительно учил его ответам, но теперь Рибасу вдруг захотелось отвечать по-своему.
– Чтобы вместе попытаться хотя бы определить: что истинно, а что ложно.
– Что есть истина?
– Это то, что мы ищем, но не находим.
– Зачем вам тщета этих поисков?
– Я не знаю. Возможно, такова натура человека.
– Что есть человек?
– Разве можно ответить на этот вопрос в двух словах?
С него сняли кафтан и обнажили грудь, сдернули рубашку к плечам. Сняли с пояса часы, с левой ноги башмак, вывернули карманы и обнажили левое колено. Снова повели куда-то с завязанными глазами, дали в руки молоток и приказали ударить о дверь, которую он нащупал свободной рукой, три раза, после чего дверь, неприятно заскрипев, отворилась. С него сняли повязку и закрыли в темнице, где на столе светился череп и лежала книга. Он пробыл тут довольно долго, рассеянно перелистывая книгу, оказавшуюся Библией, и удивляясь собственной впечатлительности и необычному душевному состоянию. Вдруг за спиной послышался голос:
– Читайте со страницы, на коей раскрыта книга сия.
Он прочитал: «После чего Иисус вышел и увидел мытаря, именем Левия, сидящего у сбора пошлин, и говорит ему: следуй за мною. И он, оставив все, встал и последовал за ним».
– Истолкуйте прочитанное, – послышался голос.
– Слово бывает всемогущим, – отвечал Рибас.
– Что вы думаете при этом?
– Есть ли в вашей ложе сборщик податей?
– Вы бедны?
– Нет.
Он три раза оказывался в темницах, открывающихся после троекратного стука молотком. Его заставили прыгать с завязанными глазами через ямы, преодолевать рвы. Потом ввели в прохладное и, видимо, большое помещение, где, как он понял, было много людей. Его расспросили: кто он и откуда, сняли повязку – возле своей обнаженной груди Рибас увидел три меча, а по груди текла кровь. Когда и кто рассек кожу он не мог понять. Густеющую кровь соскребли в чашу, протерли грудь губкой и он повторял за кем-то слова клятвы:
– Жертвую именем и жизнью во имя братства. Присягаю братству, присягаю тайнам, присягаю навечно. Изменю – предам душу вечному проклятью, а тело – смерти от суда братьев.
Ему велели выйти и одеться. Когда он вернулся, его провели по ковру со странными узорами, среди присутствующих он не мог узнать даже Виктора – свет шел из черепа на столе, где лежали молоток, линейка и циркуль. Незакомые люди троекратно обнимали Рибаса, затем указали его место и объявили, что он возведен в степень учеников и товарищей. Потом начался странный разговор, в котором новообращенный не мог уловить никакого смысла, но вдруг почувствовал себя уставшим, как от тяжких трудов.
Вступление в гагаринскую ложу оказалось удачным, так как король шведский Густав III сразу после этого прибыл в Петербург. Придворные яхты вместе с фрегатом «Святой Марк», которым командовал далеко не святой знакомец Рибаса по Италии Марк Войнович, встречали шведского цезаря у Березовых островов. Марк Иванович недавно вернулся из Ливорно, и Рибас только намеревался встретиться с ним.
Екатерина приняла короля в тронном зале. Бецкий сопровождал его в Академию художеств, Петергоф и Ораниенбаум, где демонстрировал успехи в живописи и строительстве. Густава III чрезвычайно заинтересовало то обстоятельство, что отец Бецкого Иван Трубецкой был пленен шведами под Нарвой в 1700 году в числе 780 офицеров, прожил в Швеции восемнадцать лет, пробовал бежать и за его поимку назначили четыре тысячи, посадили в стокгольмские казематы, но именно в это время появился на свет мальчик, которого воспитывала не мать-баронесса, а Ирина Нарышкина, законная жена Трубецкого, приехавшая к плененному мужу в Стокгольм из терема. Ваня учился в шведском кадетском корпусе, стоял на часах при шведском знамени и ходил в ночные караулы.
Густав III весьма тепло отнесся к полушведу Ивану Ивановичу.
– Ваша академия – величайшая в мире. Ваши дворцы сравнимы лишь с эллинскими, – рассыпался в похвалах король. В шляхетском корпусе Густав онемел: кадеты маневрировали, стреляли, рыли ретрашементы, брали крепость. Это были учения, но завтра все могло быть по-настоящему.
Ночью, тайно, Густав посетил гагаринскую ложу, где масон Рибас слушал его речь, посвященную не столько нравственному самопознанию, сколько необходимости приобщать к шведско-масонским догматам цезарей мира сего. Позже Виктор сказал:
– Он встречался с Павлом, передал ему масонские книги с явной целью сколотить крепкую прошведскую партию в Петербурге.
Бецкий по-своему истолковал визит короля:
– Густав приезжал, чтобы мы помогли ему сберечь шведскую Померанию от притязаний Фридриха II. Наследник Павел жаловался Никите Панину, что король нелестно отзывался о его кумире – Фридрихе.
Так или иначе, но вступление Рибаса в ложу ничем не сказывалось на его карьере. Более того, оно было ознаменовано неслыханной ночной бурей. Утром кадеты прилипли к окнам, стараясь разглядеть любское судно с яблоками, вынесенное на Васильевский отров. Другой купеческий корабль бушпритом въехал в Зимний дворец. По Невскому ходили шлюпки, плавали дома и заборы, а одна изба переплыла Неву. В саду кадетского корпуса буря разметала беседки, павильоны, гроты. В Летнем саду, где регулярный стиль сменился пейзажным и деревья перестали подрезать, их вывернуло с корнями. Многие скульптуры погибли. «Венеру Таврическую», которую еще Петр I выменял на мощи святой Бригитты, успели спасти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Все это весьма кстати, так как есть новость. Неаполитанский король первый из итальянских государей высказал желание завести с нами дружеские сношения через министров-послов.
Рибас был ошеломлен. Не выказывая своего волнения, он спросил:
– Когда же Фердинанд высказал это желание?
– Осенью.
– А как это стало известно?
– Через испанского посланника в Вене, – отвечал Вяземский.
Так, Магони сделал свое дело, а Рибас, затеявший все это предприятие, ничего не знал о результатах! Его обошли. О новости, кровно интересующей его, он узнает случайно. Императрицу Рибас видел почти каждую неделю, но она лишь интересовалась успехами Алеши.
– Будет ли обмен послами между Неаполем и Россией? – спросил он.
– Конечно, – ответил Вяземский.
Новость радовала и удручала тем, что кто-то не хотел, чтобы он, Рибас, был причастен к дипломатии Неаполя и России. Значит, надежда стать в Неаполе российским посланником, неосуществима? Кто приложил к этому руку? Ризелли? Кто-то в Петербурге? Нет, так просто он не откажется от своих намерений.
Через несколько дней, собираясь в Зимний дворец, он вдруг услыхал от Алеши:
– Мне дали понять, что государыня вовсе не была приятельницей моей матери.
– А кем же? – Рибас давно был готов к тому, что рано или поздно Алеша узнает истину.
– Мне намекнули, что она моя мать.
«Что ответить ему? Он давно не ребенок. В апреле исполнится пятнадцать».
– Пойми. Всегда найдутся люди, которые из коварства натуры или из зависти захотят покончить с хорошим отношением к тебе императрицы. Если ты дорожишь ее добротой и доброжелательностью, ни с кем не говори об этом. Пока для тебя это самое лучшее.
– Но скажите: она – моя мать?
– Ты все узнаешь в свое время. А пока, если подобный разговор возникнет не по твоей воле, сумей пресечь его.
В Зимнем императрица играла с Алешей в бильярдной и откровенно любовалась ловкостью сына.
– Поздравляю вас, майор, – сказала она Рибасу. – Неаполь и Петербург скоро обменяются посланниками. Нам стало известно, что Фердинанд IV направляет в Петербург Франческо де Аквино князя Караманико. Знаете ли вы что-нибудь о нем?
– По правде говоря, – ответил не сразу Рибас, – я знаю от отца, что князь Караманико далек от практических дел. Вряд ли его увлечет это назначение.
– В этом мы ему поможем, – улыбнулась Екатерина.
«Теперь или никогда, – решил Рибас. – Надо, как Потемкин, просто попросить ее и сказать: «Я, ваше величество, мечтаю стать вашим посланником в Неаполе. Ведь даже Мельхиору Гримму перед его отъездом в Париж вы дали чин статского советника с содержанием в. две тысячи в год». Для начала он сказал:
– Очень важно, ваше величество, кто из России отправится посланником в Неаполь.
– О, эта персона хорошо известна и всем дурным, и всем хорошим, что в ней есть. Мы решили послать в ваши края молодого графа Андрея Разумовского. Правда, пришлось составить для него подробные инструкции, чтобы его увлечения не помешали ответственной миссии.
Все было кончено! Граф Андрей получил шестнадцать статей наставлений из Сената, пять тысяч прогонных денег, восемь тысяч годового жалования, четыреста рублей на канцелярские расходы, выехал из родового Батурина в Вену и надолго застрял там, благо знакомств, развлечений и романтических связей венский двор представлял в избытке. Посол из Неаполя князь Караманико ни в Петербурге, ни в Вене так и не появился.
Но надежда не оставляла Рибаса. Ведь при графе Андрее, полномочном после-министре, полагалось быть секретарю. Так что существовала еще возможность для майора прибыть в Неаполь с дипломатической охранной грамотой, с которой наверняка посчитаются Ризелли. Но для этого нужно немедленно отправиться к канцлеру Панину, что он и сделал. Сенатский секретарь объявил, что Никита Иванович отбыл на неопределенный срок в свои поместья. Иностранными делами, как сказал потом Бецкий, ведает теперь весьма недалекий Иван Остерман и весьма осмотрительный статс-секретарь Екатерины Александр Безбородко.
На следующий день Рибас собрался к знакомцу по Кучук-Кайнарджи, бывшему подполковнику Безбородко, но неожиданный визит Антонио Джики прервал сборы и положил конец всем его намерениям. Антонио наполнил рибасовы кадетские кельи шумом, смехом и восклицаниями:
– Я только что из Италии! Коптил небо в Ливорно! Чистил перья остаткам российского флота вместе с Иваном Ганнибалом.
Он был во фраке песочного цвета с веером складок сзади.
– В каком ты чине?
– Майор, как и ты. Но угадай: куда я еду из Петербурга?
– Зная независимость твоего характера, предполагаю, что ты отправляешься в Америку. Прошлым июлем там приняли «Декларацию независимости», – отвечал Рибас.
– Нет! Я еду к подножию благословенного Везувия, в Неаполь! Представляю отвисшие челюсти неаполитанских шулеров, когда я заявлюсь туда в качестве секретаря при русском посланнике графе Андрее!
Последние надежды рухнули. Джика получил отличные рекомендации Орлова-Чесменского, успел опередить Рибаса с представлением от Сената, на котором Екатерина написала: «Пусть займет сию должность», получил тысячу двести рублей годового содержания и умчался в Вену, где незамедлительно присоединился к «скромным» развлечениям воспрянувшего духом графа Андрея Разумовского.
Итак, устремления на поприще дипломатии кончились ничем. К тому же, словно в насмешку, в Петербурге заговорили о мосте через Большую Неву… Академия Наук праздновала свой юбилей, и механик Кулибин выставил на всеобщее обозрение модель моста, над которой он работал несколько лет. Модель была в десять долей от истинной ширины Невы и состояла из настила бревен, каждый верхний ряд которых при строительстве выдвигался вперед, пока не соединялся посередине с бревнами, наводимыми с другого конца-моста. Мост представлял из себя безопорную, но весьма крутую арку. Модель держала соразмерные ей тяжести, что «действительными опытами изведано было». Академики решили, что она «совершенно доказательно верна для произведения ея в надлежащих размерах». Весь Петербург поспешил посмотреть на дело рук механика, как на чудо света. Рибасу мост понравился гениальной простотой. А Петербург насмотрелся, навосхищался игрушкой, потом ее снесли в подвал и окончательно похоронили на дровяном складе Академии.
Досада на собственную нерасторопность, упущенная возможность достойно вернуться в Неаполь, отошли на второй план, когда утром в покои кадетского корпуса вбежал дежуривший у Бецкого кадет и выпалил:
– Поздравляю вас, господин майор! Ночью у вас родилась дочь!
Рибас помчался на Дворцовую, и Настя, на редкость легко перенесшая первые роды, сказала безапелляционно:
– Мы назовем ее Софьей и дадим ей воспитание, достойное ее имени.
Посыпались поздравления. Софью крестили в церкви Зимнего дворца. Императрица с охотой выразила желание быть крестной матерью ребенка. Рибасу она сказала при этом:
– Хорошо, что у бэби родилась девочка. У меня в них большая нужда. В империи почему-то все одни солдаты рождаются.
Отцовские обязанности господина майора были невелики, но с рождением Софьи в доме на Дворцовой воцарился мир и покой. Бецкий души не чаял в новорожденной, его страсть к юной Глафире поутихла, и звуки арфы из флигеля приобрели окраску тревожных раздумий и печали.
Фавориты Екатерины, несмотря на постоянное главенство светлейшего Потемкина, продолжали свое шествие через покои императрицы. Настя, вернувшись после прогулки из Летнего сада, объявила:
– У нас новый фаворит.
– Кто на сей раз скрашивает одиночество моей компаньонки? – вопросил Бецкий, не прекращая наслаждаться ароматным французским супом.
– Некто Зорич.
Рибас смутно помнил это имя и спросил:
– Не тот ли, что попал в плен к туркам на Дунае?
– Именно он. – Отвечала Настя, присаживаясь к столу. – Он жил в Константинополе, вернулся при размене пленных, за молодцеватость взят в лейб-гвардию и, вроде, был адъютантом у Потемкина. Но соль вот в чем. Едва Потемкин уехал губернствовать в Новороссию, как Григорий Орлов свел красавца-гусара с Екатериной, и этим отомстил своему ненавистнику Потемкину. Зорич теперь в орденах, и генерал-майор, и адъютант государыни, и корнет кавалергардов. Спешите, господа, поклониться новому фавну-гусару!
Но Зорич недолго блистал при дворе. Потемкин вернулся, стал теснить молодца, тот вызвал его на дуэль, а перепуганная императрица откупилась от Зорича тысячами крепостных, подарила местечко Шклов, где гусара уже ждал миллион рублей собранного дохода. На небосклоне фаворитов вставала звезда девятнадцатилетнего Александра Ланского, которым руководил Потемкин, а сорокавосьмилетняя Екатерина приглядывалась к его мужественному стану и прекрасному цвету лица. Свежесть лица Ланской унаследовал от своих польских предков, а стан сформировал в конной гвардии.
Жизнь Рибаса, жажда собственного дела и собственной удачи тонули в домашних пересудах, ничтожных корпусных дрязгах. Поэтому господин майор со всех ног поспешил к вернувшемуся из путешествия по Уралу Виктору Сулину: теперь было с кем посоветоваться обо всем. Виктор, разбирая коллекцию минералов, выслушал рассказ о перипетиях жизни Рибаса и высказался определенно:
– Прежде, чем начинать попытки сделаться дипломатом, вам, Джузеппе, надо было вступить в масонскую ложу.
– Вы серьезно?
– Конечно. Сейчас в Петербурге масонских лож больше, чем ямщиков. Елагинская ложа, Дубинская, «Урания», Розенберга, Рейхеля. А люди в них какие – князья Гагарины, Репнины, Куракины. Я уверен: будь. вы масоном, братство непременно помогло бы вам.
Рибас задумался. Виктор вручил ему книгу Сен-Мартена «О заблуждениях и истине», велел изучить ее.
Над библией мартинистов Рибас зевал несколько, дней и вернул книгу Виктору со словами:
– Это не для меня.
– Конечно, – согласился Виктор, – тут галиматьи изрядно. Но если вы все еще хотите оказаться дипломатом в Неаполе, лучших покровителей вам не найти. Я советую вступить в шведскую ложу князя Гагарина.
– Почему?
– В Швецию недавно ездили Розенберг и князь Куракин и они были посвящены там во все степени масонских тайн.
Оказывается, в Петербурге шла бурная и неведомая Рибасу жизнь. Вздохнув, он согласился вступить в ложу больше из любопытства, чем из уверенности в помощи масонов. Передав Виктору вступительный сторублевый взнос, в один из вечеров он приехал в гагаринский особняк, где его оставили наедине с незнакомым человеком в алой накидке. Незнакомец завязал Рибасу глаза, взял за руку и куда-то повел. Шли долго, кружили на месте, поворачивали, пока Рибас не услышал вопрос:
– Зачем вы вступаете в наше братство?
Виктор предварительно учил его ответам, но теперь Рибасу вдруг захотелось отвечать по-своему.
– Чтобы вместе попытаться хотя бы определить: что истинно, а что ложно.
– Что есть истина?
– Это то, что мы ищем, но не находим.
– Зачем вам тщета этих поисков?
– Я не знаю. Возможно, такова натура человека.
– Что есть человек?
– Разве можно ответить на этот вопрос в двух словах?
С него сняли кафтан и обнажили грудь, сдернули рубашку к плечам. Сняли с пояса часы, с левой ноги башмак, вывернули карманы и обнажили левое колено. Снова повели куда-то с завязанными глазами, дали в руки молоток и приказали ударить о дверь, которую он нащупал свободной рукой, три раза, после чего дверь, неприятно заскрипев, отворилась. С него сняли повязку и закрыли в темнице, где на столе светился череп и лежала книга. Он пробыл тут довольно долго, рассеянно перелистывая книгу, оказавшуюся Библией, и удивляясь собственной впечатлительности и необычному душевному состоянию. Вдруг за спиной послышался голос:
– Читайте со страницы, на коей раскрыта книга сия.
Он прочитал: «После чего Иисус вышел и увидел мытаря, именем Левия, сидящего у сбора пошлин, и говорит ему: следуй за мною. И он, оставив все, встал и последовал за ним».
– Истолкуйте прочитанное, – послышался голос.
– Слово бывает всемогущим, – отвечал Рибас.
– Что вы думаете при этом?
– Есть ли в вашей ложе сборщик податей?
– Вы бедны?
– Нет.
Он три раза оказывался в темницах, открывающихся после троекратного стука молотком. Его заставили прыгать с завязанными глазами через ямы, преодолевать рвы. Потом ввели в прохладное и, видимо, большое помещение, где, как он понял, было много людей. Его расспросили: кто он и откуда, сняли повязку – возле своей обнаженной груди Рибас увидел три меча, а по груди текла кровь. Когда и кто рассек кожу он не мог понять. Густеющую кровь соскребли в чашу, протерли грудь губкой и он повторял за кем-то слова клятвы:
– Жертвую именем и жизнью во имя братства. Присягаю братству, присягаю тайнам, присягаю навечно. Изменю – предам душу вечному проклятью, а тело – смерти от суда братьев.
Ему велели выйти и одеться. Когда он вернулся, его провели по ковру со странными узорами, среди присутствующих он не мог узнать даже Виктора – свет шел из черепа на столе, где лежали молоток, линейка и циркуль. Незакомые люди троекратно обнимали Рибаса, затем указали его место и объявили, что он возведен в степень учеников и товарищей. Потом начался странный разговор, в котором новообращенный не мог уловить никакого смысла, но вдруг почувствовал себя уставшим, как от тяжких трудов.
Вступление в гагаринскую ложу оказалось удачным, так как король шведский Густав III сразу после этого прибыл в Петербург. Придворные яхты вместе с фрегатом «Святой Марк», которым командовал далеко не святой знакомец Рибаса по Италии Марк Войнович, встречали шведского цезаря у Березовых островов. Марк Иванович недавно вернулся из Ливорно, и Рибас только намеревался встретиться с ним.
Екатерина приняла короля в тронном зале. Бецкий сопровождал его в Академию художеств, Петергоф и Ораниенбаум, где демонстрировал успехи в живописи и строительстве. Густава III чрезвычайно заинтересовало то обстоятельство, что отец Бецкого Иван Трубецкой был пленен шведами под Нарвой в 1700 году в числе 780 офицеров, прожил в Швеции восемнадцать лет, пробовал бежать и за его поимку назначили четыре тысячи, посадили в стокгольмские казематы, но именно в это время появился на свет мальчик, которого воспитывала не мать-баронесса, а Ирина Нарышкина, законная жена Трубецкого, приехавшая к плененному мужу в Стокгольм из терема. Ваня учился в шведском кадетском корпусе, стоял на часах при шведском знамени и ходил в ночные караулы.
Густав III весьма тепло отнесся к полушведу Ивану Ивановичу.
– Ваша академия – величайшая в мире. Ваши дворцы сравнимы лишь с эллинскими, – рассыпался в похвалах король. В шляхетском корпусе Густав онемел: кадеты маневрировали, стреляли, рыли ретрашементы, брали крепость. Это были учения, но завтра все могло быть по-настоящему.
Ночью, тайно, Густав посетил гагаринскую ложу, где масон Рибас слушал его речь, посвященную не столько нравственному самопознанию, сколько необходимости приобщать к шведско-масонским догматам цезарей мира сего. Позже Виктор сказал:
– Он встречался с Павлом, передал ему масонские книги с явной целью сколотить крепкую прошведскую партию в Петербурге.
Бецкий по-своему истолковал визит короля:
– Густав приезжал, чтобы мы помогли ему сберечь шведскую Померанию от притязаний Фридриха II. Наследник Павел жаловался Никите Панину, что король нелестно отзывался о его кумире – Фридрихе.
Так или иначе, но вступление Рибаса в ложу ничем не сказывалось на его карьере. Более того, оно было ознаменовано неслыханной ночной бурей. Утром кадеты прилипли к окнам, стараясь разглядеть любское судно с яблоками, вынесенное на Васильевский отров. Другой купеческий корабль бушпритом въехал в Зимний дворец. По Невскому ходили шлюпки, плавали дома и заборы, а одна изба переплыла Неву. В саду кадетского корпуса буря разметала беседки, павильоны, гроты. В Летнем саду, где регулярный стиль сменился пейзажным и деревья перестали подрезать, их вывернуло с корнями. Многие скульптуры погибли. «Венеру Таврическую», которую еще Петр I выменял на мощи святой Бригитты, успели спасти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68