А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Тогда… что вы скажете об этом? – Он вручил ей подметное письмо. Жена прочитала, не изменившись в лице и не колеблясь, сказала:
– Я подобные письма о вас не показываю вам, а бросаю в огонь.
– Точно так поступил бы и я. Но что это за переписка с Жемери Дювалем? Он, кажется, в Вене заведует императорским кабинетом медалей?
– Заведовал, – уточнила Настя.
– Кто же он сейчас?
– Покойник, – сказала Настя. Она опустилась в кресло, печально склонила голову на руку. – Вот уже семь лет, как он умер. Я познакомилась с ним двадцать лет назад. Княгиня Голицына, у которой я воспитывалась, скончалась в тысяча семьсот шестьдесят втором году. Иван Иванович взял меня к себе и увез из Парижа в Петербург. Но мы остановились в Вене. В театре ложа Дюваля и наша были рядом. Там мы и познакомились.
– А потом переписывались?
– Разумеется.
– Значит, сведения о публикации переписки – это не выдумка?
– Друг Дюваля взялся издать заграницей его произведения.
– И письма?
– Да. Он написал мне, что просит разрешения опубликовать переписку. И я не нашла причины отказать ему.
– Почему я узнаю об этом только сейчас?
– Тебя не было в Петербурге, когда я давала разрешение на публикацию.
Она отвечала убедительно, логично, и, может быть, именно поэтому он не верил ей.
– У тебя было много времени и возможностей рассказать мне обо всем!
– Я хотела сделать тебе сюрприз, – улыбнулась она. Рибас был взбешен:
– Сюрприз в виде переписки, подобной письмам из «Опасных связей»?
В ответ она откровенно рассмеялась:
– Герои Шодерло де Лакло безнравственные, но обаятельные светские чудовища. И все они наказаны автором. Виконт де Бальмонт убит на дуэли. Президентша де Турвиль умирает. Может быть, ты хочешь, чтобы меня, как маркизу де Мертей, обезобразила оспа и чтобы я ослепла на один глаз из-за моей переписки?
– Вы обязаны были показать ее мне! – закричал Рибас.
– Совершенно не предполагала, что она вас заинтересует, – нарочито удивилась Настя, разводя руками. В ответ он твердо заявил:
– Я не скажу с тобой больше ни слова, пока ты не представишь ее мне.
– Но у меня нет копий…
Он не стал слушать и уехал в корпус. Впрочем, он недолго изводил себя сомнениями и худшими предположениями. Все тот же неизвестный автор подметного письма прислал ему пробный оттиск двух небольших томов произведений Жемери Дюваля. Сопроводительное письмо Рибас отложил в сторону и поспешил сосредоточиться на изучении трудов венского любовника жены.
Его несколько смутила и охладила биография Дюваля, написанная им самим. Когда Валентин Жемери познакомился с Настей, ему было шестьдесят восемь лет.
Однако, вспомнив роман семидесятилетнего Бецкого и юной Глори, Рибас пожал плечами: все могло быть! В биографию он углубляться не стал, лихорадочно перелистывал книги в поиске писем жены, обнаружил послания разным лицам, трактат о медалях, собственноручные картинки автора… Но вот мелькнуло имя Насти – Дюваль называл ее Биби.
Начало несколько успокаивало: Дюваль восхищался Украиной, ее ловкими мужчинами, гигантами-быками и землей, плодоносящей круглый год. Но в ответ Настя упрекала его в долгом молчании, ликовала, что он здоров, как юноша, называла посланцем небес и подписалась: «Безмерно преданная вам, страстная и нетерпеливая Биби». В ответном письме Дюваль называл себя австралийским пастухом, который любит Настю так, как если бы был связан с ней брачными узами. Затем он заявлял: «Вам не угрожает проводить ночи в одиночестве. Но вы тем более избежали бы этого, не родись мы в столь разное время: я слишком рано для вас, вы слишком поздно для меня. Но конечно же, какой-нибудь красавчик блондин это возместит». Настя утешала своего корреспондента, посылала пятьдесят восемь серебряных медалей, голубую лису и пакетик белого чая.
Письма 1773 года могли быть интересны лишь историку, изучающему политические настроения во время русско-турецкой войны. Но вот Дюваль заболел и сообщил, что в жизни его удерживает лишь возможность продолжать пользоваться любовью Насти. «Не умирайте, я так вас люблю, – отвечала она. – У вас много поводов еще пожить: война с турками не кончилась, и вам следует дождаться ее конца. Более того, будущий блондин, который должен стать моим супругом, также заслуживает того, чтобы вы позаботились о своем здоровье. Нужно же узнать, какой я буду хозяйкой, должно быть, очень забавно буду выглядеть в этой роли, но она стоит того, чтобы поглядеть на это. Итак, мой друг, никакого безразличия, никакой угнетенности. Снимите эту тяжесть с моих плеч. Мой дорогой философ, вы будете жить. Я так и слышу, как вы говорите: что это моя Биби заговорила, как Сивилла? Все потому, что никто на свете не желает более вашего выздоровления, как Биби, которая вас привязала на всю жизнь».
«Сочувствие больному – это по-христиански, – думал Рибас. – Но почему меня она называет блондином? Судя по датам, я как раз в то время сделал ей предложение!»
Далее Настя писала: «М. К. не преминул сообщить мне о победе, которую вы одержали над миледи Г. – достойной дамой. Меня это не удивляет, все в ваших руках. Сердце же ваше, как вы говорите, уже завоевано на Севере. Биби это очень лестно».
В этом Рибас усмотрел прямые аналогии с «Опасными связями» Шодерло де Лакло: вроде бы находящийся между жизнью и смертью Дюваль походя овладевает некоей миледи Г.! Или это только лишь уловка Насти, чтобы больного поднять с постели? Но из следующего письма стало ясно: когда он, волонтер, мчался в сабельной атаке на Дунае, его богиня Анастази была очарована неким Дюком де Брагансом!
Запоздалая ревность? Нет, он был в смятении от вероломства наивной, как ему всегда казалось, хоть и считающей себя умудренной во всем жены. «Нетерпеливая, страстная, всегда ваша…» – и это будет опубликовано? Это разойдется по всей Европе о его жене, матери двух его дочерей? Это будут читать в салонах Парижа, Италии, Вены и Петербурга?
Из кадетского корпуса он приехал в дом на Набережной, секундно увидел встревоженное лицо жены, скрупулезно распорядился, что необходимо взять в дорогу. Иван Иванович… Несчастный, вконец ослепший старик. Когда он выезжал, то руку его привязывали к руке кучера, чтобы тот дергал за веревку, если мимо проезжал знакомый камергер_ и нужно было кланяться. На мраморный столик перед Настей Рибас положил записку и поднялся к Бецкому, чтобы обнять его на прощанье. В записке он предлагал жене: «Напишите издателю о запрещении публиковать переписку, иначе мы не увидимся более». Когда он вернулся, жена лишь сказала: «Поздно». И он уехал.
В Москве Рибас остановился на отдых в гостинице, отказавшись от мысли заехать к старохвату Прокопию Акинфовичу. В Киеве виделся с Юрием Владимировичем Долгоруким – тот командовал соединением легкоконных полков. В Кременчуге на крыльце канцелярии Потемкина Рибаса встретил премьер-майор. Он был невысокого роста, без парика, полноват, русоголов и толстощек.
– Василий Степанович Попов, начальник канцелярии светлейшего, – отрекомендовался он и доброжелательно продолжал: – Ваш полк, Иосиф Михайлович, из Крыма вернулся, стоит в Новоселице. Генерал-майор вашего полка Михаил Кутузов переведен шефом Бугского егерского корпуса. Рапорт Кутузова о состоянии полка я вам сейчас передам.
– Скажите, майор, Потемкин в Кременчуге? – спросил Рибас.
– Да. В добром здравии и хорошем расположении духа. Если хотите повидать его – спешите. Все может перемениться. Я вас провожу.
Как это ни странно, но за все годы возвышения Потемкина Рибас видел его лишь на официальных приемах и балах. В эрмитажных собраниях князь поглядывал на бойкого кадетского офицера, но и только. Случая для общения не представилось. Теперь же Рибас приехал в полк, в армию, главнокомандующим которой был светлейший князь. Одноэтажный большой дом с колоннами и десятками покоев гудел, как улей. Куда-то спешили офицеры, где-то играла музыка, слуги в ливреях надменностью не уступали столичным.
Премьер-майор Попов позвал Рибаса в кабинет. Тут было царство мраморных скульптур, сияющих драгоценных столешниц, обитых голубым бархатом кресел. Григорий Александрович – статный, высокий, в рубашке с ослепительным жабо, зеленых кюлотах и в мягких юфтяных малороссийских красных сапожках – стоял у окна и ел что-то из тарелки.
– Надолго к нам, полковник? – спросил он, продолжая свое занятие.
– Как будет угодно вашей светлости.
– Мне будет угодно, чтобы насовсем, – сказал князь, встряхнув головой с каштановыми волнистыми волосами.
– Я в полном вашем распоряжении.
– В прошлый раз ты что-то тут не задержался.
– Болела жена, а потом ездил в Неаполь.
– А что в Неаполе говорят о нашем Греческом Проекте?
Отвечать было нечего, ибо Рибас не знал о существовании такого проекта.
– Я встречался с английским посланником Гамильтоном, аббатом Гальяни, будущим послом в России герцогом Серракаприолой, – отвечал Рибас, – мы говорили о многом, но Греческий Проект не упоминался. Признаться, я и сам ничего не знаю о нем.
Изящным движением Потемкин вытер тонкие губы платком с монограммой «Е», вышитой, по всей вероятности, руками ее величества, и сказал:
– Видно, когда ты был в Неаполе, о нем еще ничего не знали. – Князь сел в кресло, закинул ногу на ногу, покачивал красным сапожком. – Турки считают себя избранным народом, который подчинит себе весь мир. Конечно, Крым они потеряли. Вельможи со всем имуществом бегут. Но турки полагают, что все это лишь временная немилость к ним Магомета. А что это значит? Только одно: скоро гнев Магомета кончится, и весь мир будет у ног османов. А это война, Убей гяура, убей христианина! Вреди ему! – вдруг закричал князь. – Убей, и Магомет обласкает тебя. Если же погибнешь под знаменем Магомета – пророк дарует тебе Седьмое небо! И дадут тебе там жен, соответственно твоим подвигам! Тут вражда навеки. А как с ней покончить? Только тем, что искоренить османскую веру в избранность их народа. А на руинах Порты восстановить греческое государство. Возродить свободную Грецию.
Рибас с восторгом смотрел на князя. Давние юношеские мечты не только возвращались, но и реально были воплощены в Проекте, о котором, верно, уж говорят по всему миру.
– Признаться, ваша светлость, то, о чем вы говорите, меня не только волнует, но и искренне восхищает, – сказал он. – Дать свободу Греции, возродить былую славу Афин и Спарты – что может быть благороднее?
– Вот и превосходно, – сказал Потемкин. – Приходи-ка ко мне сегодня обедать.
И Петербург, и сплетни, и наветы, и предстоящая публикация переписки жены – все это отошло на второй план. Через два дня Рибас уехал в Новоселицу, в полк. Предстояли большие дела, осененные заманчивой мироносной великой идеей.

Часть вторая
От любви до заговора
1. Крымская золушка, неаполитанский маркиз и война
1787
Мягкой украинской зимой февраля 1787 года в гостиной кременчугского дома Василия Попова – Базиля – шла игра в старинный Гальбцфельф. Робберы были короткими, быстрыми – играли трое: Базиль за банкомета, понтеры – Рибас и адъютант Потемкина Рибопьер. Базиль сдавал по две карты, если кто-то набирал 9, 19 или 29 очков, тот и выигрывал, взяв прикуп или без него. 8, 18 или 28 очков – тоже было весьма не дурно. Небольшие ставки и свободная игра без записи позволяли говорить на любые темы.
За прошедшие три года многое переменилось в жизни господина полковника мариупольского легкоконного полка. Уж не было той остроты и того восхищения, которые овладели им после памятного разговора с князем Потемкиным. Увы, Греческий Проект предполагал новые разделы земель и народов. Австрия рассчитывала на Истрию, Сербия на венецианскую Далмацию. Франции предназначался Египет. Россия получала влияние в новом государстве – Дакии, в котором должны были объединиться Молдавия, Валахия и Бессарабия. Кроме того, трон свободной Греческой империи прочили внуку Екатерины Константину Павловичу.
И вдруг всколыхнулся от великой вести Новороссийский край: монархиня собралась посетить новоприобретенные земли и Тавриду. Поселенцы, войска и племена – все засуетилось и заметалось в приготовлениях. В конце января Потемкин уже встречал Екатерину в Киеве. Стоит ли говорить, что встреча сопровождалась пушками, приемами и пышными балами. Правда, в свите императрицы среди иностранных послов и вельмож гордо маячил новый фаворит Дмитриев-Мамонов, но для Потемкина он не шел в счет: сам князь и приблизил его к Екатерине.
Пока в Киеве шли торжества, Попов вызвал Рибаса из Новоселицы для подготовки перехода полка в Кременчуг. Доброжелательный и всегда ровный в отношениях с людьми Базиль происходил из духовенства, учился в Казанской гимназии и преуспел в правителях московской канцелярии Долгорукого-Крымского, после смерти которого стал служить у Потемкина, побывал секретарем при собственных делах Екатерины, теперь споспешествовал князю, чтобы тот не ударил в грязь лицом во время монаршьего путешествия.
– Вот вскроется Днепр, станет судоходен, – говорил игрокам-понтерам Базиль, – и флотилия императрицы пойдет вниз по реке. Вот тогда и начнутся главные заботы.
Рибас после сдачи карт получил восемнадцать очков – фигуру и восьмерку, надеялся на выигрыш, но Базиль прикупил и открыл фигуру, пятерку и четверку – девятнадцать. Он рисковал рублем – и получил от Рибаса рубль. Но зато Рибопьер, частенько прикладывавшийся к графину с вином, проиграл Рибасу четыре. Базиль продолжал банковать, ловко проделывал «брюле ле карт» – «сжигал» карты, что означало верх полной колоды положить под ее испод, а Рибас спросил:
– Но почему императрица выбрала такое время года для путешествия? Осенью она болела. И теперь, в стужу, в такую дальнюю дорогу?
– Надо же когда-нибудь и на новые пределы собственной империи взглянуть, – отвечал Рибопьер.
– Ей пятьдесят восемь. Отнюдь не молодые годы, – сказал Рибас.
– А вот ты это ей и скажи, – смеялся Рибопьер.
Попов дружески улыбнулся, покрутил лысоватой головой и напомнил:
– Объявляйте ставки, господа. Но предварительно в карты не смотреть.
В это время пришел начальник интендантского управления барон Бюлер, сразу включился в игру – правила это дозволяли – и сказал:
– Что только не напридумывают! Пошел слух, что светлейший хочет отделить свои края от России, сделаться таврндским царем и завести себе там гарем!
– Открываем карты, господа! – намеренно пресекал опасный разговор Базиль, но когда снова заговорили о Потемкине и императрице, объявил перерыв в игре, сложил с себя обязанности банкомета и сказал:
– Пусть лучше-ка Осип Михайлович расскажет, как он в карты у Зорича играл.
Зорич, бывший фаворит императрицы, был теперь владетельным царьком в Шклове, где держал три театра, собственный кадетский корпус на четыреста воспитанников и основал единственную в мире Академию картежной игры. В Академии преподавали лучшие знатоки Европы, профессора своего дела. О, тут играли и в «триумф», и в «лабет», и «откуп», и «кюльбас», «брускем-биль», и «брискан», и в «кумушку», и в «гок», и в «пок». Зорич был азартен и крайне самоолюбив, но никакой проигрыш не мог пошатнуть его несметных богатств. Впрочем, шкловский Мидас делал ставки сообразно капиталам своих партнеров.
– У меня правило, господа, – сказал Рибас в ответ на предложение Базиля. – В игре не совмещать два греха: вино и карты. Азарт требует ясной головы, иначе демоны азарта могут наслать на тебя безумие. В тот вечер, когда я был в выигрыше, Зорич сел играть против меня и вдруг поставил сто тысяч. Я сказал ему, что таких денег не имею и играть не могу. Тогда он, господа, взял и прировнял мои десять тысяч к своим ста. Я не соглашался, но он настаивал. Что ж, его самонадеянность и заносчивость меня задели. Стали играть. Но каковы бывают причуды Фортуны! У меня от моих тысяч оставалось две сотни, но на них я выигрывал его девяносто пять! Потом все менялось – я снова оставался почти ни с чем, а потом снова выигрывал.
– Колоду надо было поменять, – сказал Рибопьер.
– Меняли, и не раз. И тасовали щедро. Меняли не только карты, но и игру. Пробовали и «фараон» и «макао», и «горки» – а результат один – никто не может выиграть! Меж нами договор был: кончить, когда я проиграю все десять тысяч, а он – все сто. И никак! Уж утро. Профессор Академии за соседним столом письмо в Париж пишет о таком небывалом случае, а нас Фортуна продолжает за нос водить.
– Чем же кончилось? – спросил барон Бюлер.
– Я предложил играть в «пикет».
– И что же?
Рибас улыбнулся, развел руками и ничего не сказал.
– Выиграл, – ответил за него Базиль. – Но Зорич правилу Осипа Михайловича не следовал: усердно смешивал карты с вином. Дело под утро, а «пикет», сами знаете, требует внимания большого. А какая уж тут сосредоточенность, если Зорич носом клевал.
– Надо было выспаться, а вечером снова начать, – сказал Рибопьер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68