– Господи, как хорошо… – блаженно прошептала Джина.
– Чудесно, – согласилась Даниэла.
– Окажись здесь сейчас Хуан Антонио, ты бы ему в любви объяснилась! Что? Не так? – Джина весело подмигнула подруге.
– Джина, почему так бывает? – закрывая глаза, спросила Даниэла.
– Что?
– Ну вот это… притяжение, что вдруг возникает между людьми?
– Это все флюиды… – Джина протянула руку и взяла чашку с настоем ароматных трав. – Хороший чаек… Даже при такой температуре… Послушай, как ты думаешь, Ханс говорил серьезно, когда предложил мне выйти за него?
– Не знаю. Может быть. Может, у них в Германии все так быстро…
– Это мне, наверное, кажется, что быстро… – вздохнула Джина. – Потому что Фелипе совершенно никуда не торопится…
– Я уверена, что он тебя любит, – успокоила одругу Даниэла.
– Любит… – недоверчиво протянула Джина. – Любит-любит, только замуж не зовет… Ну ничего… Вот увидишь, как его скрючит от ревности, когда я вернусь домой с моим немцем-красавцем под ручку…
Джина изобразила гримасу, которую, по ее мнению, должен был состроить Фелипе, и подруги дружно расхохотались.
Вечером в ресторане к ним подсел Ханс. Джина, как всегда в его присутствии, болтала без умолку, отчаянно жестикулируя для того, чтобы облегчить немцу понимание, и чуть было не сбросила со стола соусницу.
– Ничего, – заявила она, едва успев ухватить посудину, – тут столько всяких соусов, что одним больше, одним меньше – не важно. А вообще нас слишком вкусно кормят! Скоро я не влезу в свой купальник!
– Не страшно, вернемся в Мексику и сядем на диету, – улыбнулась Даниэла.
– А я не боюсь потолстеть, – заявил Ханс.
– Ну и правильно, Хансик! – воскликнула Джина. – Господи! Завтра нас ждут Сан-Джон и Сан-Томас, представляете?
– Только ты не должна скупать все подряд, как на Сан-Мартине, – предупредила Даниэла. – А то потом опять будешь жаловаться, когда получишь счета по кредитным карточкам.
– Зачем работать, если не тратить денег? Правда, Ханс?
– Конечно, Джина. На то и деньги, чтобы тратить… – подтвердил Ханс.
Даниэла повернула голову и встретилась взглядом с Хуаном Антонио. Он и Иренэ ужинали за столиком в соседнем ряду. В руках у Хуана Антонио был бокал с вином. Заметив, что Даниэла смотрит на него, он улыбнулся и чуть поднял бокал, приветствуя ее. Это движение не ускользнуло от взгляда Иренэ. Бросив нож и вилку, она что-то резкое сказала Хуану Антонио, затем поднялась и пошла по направлению к Даниэле. Даниэла отвернулась и сделала вид, что занята разговором с Джиной. Джина во все глаза смотрела за спину Даниэле, где должна была находиться Иренэ.
– Эй, на вышке, приготовиться! – шепнула Джина.
Иренэ подошла к их столу и остановилась возле Даниэлы.
– Можно сказать вам два слова? – вежливо поинтересовалась она.
– Да, конечно, – Даниэла повернула к ней лицо.
– Во-первых, вы, похоже, не поняли, что Хуан Антонио – мой жених, – сказала Иренэ. – А во-вторых…
Она размахнулась и сильно ударила Даниэлу по щеке. Она хотела ударить еще раз, но подскочивший Хуан Антонио схватил ее за руку.
– Как ты смеешь?! – прикрикнул он на Иренэ.
– А как она смеет?! – Иренэ была вне себя.
В еще большей ярости была Джина. Она вскочила на ноги и, казалось, была готова разорвать Иренэ. Ханс пытался удержать ее.
Хуан Антонио стал уводить Иренэ, но та сопротивлялась, как могла. Весь ресторан следил за этой живописной сценой.
– Идем отсюда! – Хуан Антонио резко встряхнул Иренэ, надеясь привести ее в чувство.
– Пусти меня! – Иренэ смотрела на него с ненавистью.
В это время Джина все-таки добралась до нее и вцепилась ей в волосы. Иренэ закричала от боли, но Джина не отпустила ее и, пригнув ее голову к полу, потащила по проходу. Иренэ пыталась вырваться, но безуспешно. Наконец у лестницы Джина отпустила ее. Иренэ плакала. Хуан Антонио подхватил ее и вывел на палубу.
– С вами все в порядке, Даниэла? – Ханс наклонился над Даниэлой, которая все это время сидела, закрыв лицо руками. – Выпейте вина.
Ханс подал Даниэле бокал с вином, и она отпила немного. Слезы текли по ее лицу.
– Ну все, все, хватит… Не плачь… – вернувшаяся Джина старалась успокоить подругу.
Даниэла встала из-за стола, но голова у нее закружилась, и Джине пришлось подхватить Даниэлу, чтобы та не упала. Так в обнимку, провожаемые Хансом, они вышли из ресторана.
Хуан Антонио вывел Иренэ на палубу.
– Я не позволю этой нахалке издеваться надо мной! И тебе тоже не позволю! – бушевала Иренэ.
Они остановились у борта.
– Как ты могла устроить эту дикую сцену у всех на глазах?! – Хуан Антонио отчитывал Иренэ, но в глубине души понимал, что спровоцировал этот скандал он сам, а значит он и есть главный виновник. Иренэ в конце концов всего лишь женщина, и можно было предположить, что в такой ситуации она не сможет совладать со своими нервами.
– Может, хотя бы теперь эта Даниэла постыдится с тобой кокетничать… – процедила Иренэ.
– Она не кокетничала. Просто мы поприветствовали друг друга.
– Пусть приветствует того типа, что крутится возле них! Или свою идиотку-подругу! А на тебя пусть даже взглянуть не смеет!
– Ты обязана извиниться перед Даниэлой, – сказал Хуан Антонио.
– Вот еще! – Иренэ отрицательно мотнула головой. – Да я скорее умру!
– Не знаю даже, как назвать то, что ты сделала. Если ты перед ней не извинишься, я за себя не отвечаю, – предупредил Хуан Антонио.
– Это я за себя не отвечаю! – крикнула ему в ответ Иренэ. – И не успокоюсь до тех пор, пока эта женщина не отвяжется от тебя!
– Иренэ, я тебя предупредил!
– Не угрожай мне! Я сейчас вне себя и могу…
Хуан Антонио круто повернулся и пошел прочь.
Иренэ какое-то мгновенье удивленно смотрела ему в спину. Потом опомнилась и окликнула его:
– Куда ты?! Куда ты идешь?!
– К черту на рога, – обернувшись, ответил Хуан Антонио. – Куда угодно, лишь бы подальше от тебя!
Даниэла и Джина сидели у себя в каюте. Даниэла плакала. Плакала не столько от боли или обиды, сколько от стыда. Господи, какая дикость! Что подумали о ней люди там, в ресторане? Что подумал Ханс? А по большему счету эта женщина, ударившая ее, права. С какой стати она, Даниэла, ведет себя так с чужим женихом?! Все… Решено… С этого момента, она больше не обменяется с ним ни единым словом! Незачем ей подвергать себя опасности быть замешанной в скандал из-за человека, который наверняка просто-напросто играет с нею.
– Почему мне так не везет?! – воскликнула Даниэла. – Мне хочется, чтобы уже поскорее закончился этот круиз, и мы вернулись в Мехико!
– Теперь тебе начнет везти, – заверила ее Джина. – Уж я об этом позабочусь… А что касается круиза, нельзя, чтобы эта истеричка испортила тебе настроение на все оставшиеся дни!
– Да, ты права, – Даниэла улыбнулась.
Несмотря на позднее время, спать им обеим не хотелось. В каюте было душно. За стеклом иллюминатора чернела непроглядная тропическая ночь. Настроение было такое, что хотелось хотя бы немножко музыки и света. Подруги решили пойти в бар. Праздничная атмосфера, царившая в баре, произвела на них именно то действие, на которое они расчитывали. Никто не смотрел на Даниэлу, не оборачивался, изучая ее с назойливым любопытством. Происшествие в ресторане, видимо, все-таки имело не слишком много свидетелей, или же эти свидетели не запомнили всех действующих лиц скандального представления. Даниэла успокоилась, а Джина даже развеселилась и в восторге стала вслух перебирать все, что купит завтра на Сан-Джонсе и Сан-Томасе.
– Тебе тоже стоит подумать о том, что ты купишь! – заявил Джина. – У тебя же есть деньги, Дани…
– Есть, но я хочу их использовать на более важные вещи, – сказала Даниэла. – Надо расширять дом моделей. Выходить на мировой рынок…
– Ты станешь знаменитой и страшно богатой! – мечтательно проговорила Джина. – А я смогу покупать себе лучшие духи и драгоценности, какие только увижу, и от кавалеров у меня не будет отбоя!
– Ты неисправима, Джина, – засмеялась Даниэла.
В бар вошел Хуан Антонио. Оглядевшись, он заметил Джину и Даниэлу и подошел к ним.
– Извини, мне нужно поговорить с тобой, – сказал он Даниэле, садясь за их с Джиной столик.
– Зачем? – Даниэла старалась не глядеть ему в глаза.
– Меня очень огорчило то, что произошло.
– Надеюсь, ты вправил мозги этой своей девице… – влезла Джина. – А то я ее в море сброшу на корм акулам…
– Я сама виновата, – перебила подругу Даниэла. – Твоя знакомая права, что рассердилась на меня.
– Здесь единственный виноватый – это я, – горько усмехнулся Хуан Антонио. – И виноват я в том, то люблю тебя…
Глава 18
Сония понимала, что так, как она живет, жить больше невозможно. Она была светской женщиной, и в их кругу никого бы особенно не удивило то, что у нее молодой любовник. Многие из ее подруг имели любовников из числа домашней прислуги. Довольно часто на эти цели употреблялись как раз садовники и шоферы. В этом смысле Сония и Рамон представляли собой классический случай адюльтера. Но дело в том, что сама Сония вовсе не относилась к своим отношениям с Рамоном как к измене или легкому романчику. Она любила Рамона. Она была старше его, намного богаче и, естественно, ей хотелось сделать что-то для любимого человека, помочь ему ощутить себя на равных с ней.
Между тем ее отношения с мужем обострились до предела. Они давно уже не спали вместе. Сонию никогда особенно не привлекала эта сторона их жизни с Энрике, но с тех пор, как она узнала о том, что у него другая женщина, она просто решила для себя, что любая попытка мужа потребовать от нее исполнения супружеского долга станет поводом для последнего и решительного объяснения. Энрике то ли чувствовал это, то ли сложившееся положение устраивало его, во всяком случае он не стремился к близости с Сонией и был доволен уже тем, что внешне их жизнь сохранила вполне пристойные очертания счастливого брака, несколько омраченного отсутствием детей.
Однако в последние дни это хрупкое равновесие, сложившееся в силу воспитания, долгих лет совместной жизни и остатков взаимного уважения, стало нарушаться. Сония с трудом переносила сам вид Энрике, даже когда тот мирно сидел в гостиной, листая какой-нибудь шахматный журнал. Она с одной стороны была рада, когда он пропадал целыми днями у своей любовницы, и страшилась его возвращения, но с другой – это же самое обстоятельство унижало и бесило ее.
Энрике сдерживался как мог, пытаясь предотвратить взрыв. В отличие от Сонии, для которой двойная жизнь оказалась непереносимой в силу характера и отсутствия привычки, он-то как раз давно привык вести двойное существование. Вот уже много лет он жил на два дома. Жизнь его была хорошо налажена, как расписание поездов на железной дороге, и ломать в ней что бы то ни было ему не хотелось.
Однако и он стал нервничать в последнее время. Постоянные придирки Сонии, ее прозрачные намеки, пронизывающий, презрительный взгляд, которым она смотрела на мужа… все это вкупе выводило его из себя.
– Что с тобой происходит в конце концов? – спросил он однажды напрямую. – Ты теперь таким тоном произносишь слово «клуб», точно бог знает что подразумеваешь!
– Я? Ты ошибаешься… – пожала плечами Сония.
– Неужели тебя так задевает то, что я хожу в клуб, играю в шахматы? – настаивал Энрике.
– Нисколько. Меня совершенно не волнует, чем ты занят.
– Ну тогда я не понимаю! – Энрике развел руками.
Сония внимательно посмотрела на него.
– Ты, такой умный, действительно меня не понимаешь? – спросила она.
– Может, скажешь наконец, что ты имеешь в виду? К чему вся эта таинственность?
– Тебе что-нибудь говорит имя Паулина Рамос? – спокойно поинтересовалась Сония.
Энрике побледнел. Глаза его растерянно захлопали за стеклами очков. Он снял очки, но без них лицо его выглядело еще более растерянным.
– Я все знаю, – продолжала Сония. – И довольно давно.
– Но… почему ты мне ничего не говорила? – наконец выдохнул Энрике.
– Ждала подходящего момента. Теперь он настал.
– Послушай, дай мне объясниться…
– Не надо ничего объяснять… – Сония прошла в угол гостиной, взяла фарфоровую статуэтку и, словно изучая, повертела ее в руках. – У тебя от этой женщины не один, не два… У тебя от нее три ребенка! Что тут еще объяснять?
Размахнувшись, Сония швырнула статуэтку в стену, и та разлетелась на куски.
– Не заводись! – крикнул Энрике.
– Надеюсь, ты понимаешь, – спокойно сказала Сония, – я не собираюсь сидеть сложа руки. Моему терпению пришел конец. Думаю, самое лучшее нам развестись. И давай отнесемся к этому как культурные люди.
Несмотря ни на что, для Энрике такой поворот событий оказался полнейшей неожиданностью. Он предполагал, что когда-нибудь все может раскрыться, и даже думал, что приготовил кое-какие аргументы в свое оправдание, способные объяснить его поведение. Но он исходил из того, что Сония захочет его выслушать, что она, так же как и он, предпочтет не разрушать их пусть и не во всем идеальный союз. Энрике надеялся, что, как культурные люди, они объяснятся и смогут жить дальше, а не бросятся разводиться. В конце концов Сония должна понимать его положение. Она давно охладела к нему, а он еще далеко не старый мужчина. Ему нужна женщина. Кроме того, Сония не могла рожать, а ему хотелось иметь детей, и Паулина подарила ему этих детей, не требуя для себя никакого официального статуса. Энрике полагал, что он-то как раз все устроил самым культурным образом, и его не столько пугало, сколько огорчало то, что так удачно созданная конструкция его существования может развалиться из-за излишней чувствительности Сонии.
Он еще ничего не знал о Рамоне и надеялся, что первое бурное объяснение с женой – все-таки часть некоего устоявшегося женского ритуала с битьем фарфора и требованием развода, после которого разум вновь возобладает над эмоциями и примирение станет возможным. Исходя из этих соображений, он не стал накалять обстановку, и по первому требованию жены уехал из дома, сказав что вещи заберет позже.
У Сонии словно камень с души свалился. Не в ее характере было притворяться, прятаться, обманывать. Теперь – она полагала – им с Рамоном больше не нужно будет скрывать свои чувства и свои отношения. После отъезда мужа она привела Рамона в дом. Она сказала ему, чтобы он больше не занимался садом. Она богата и даст ему все необходимое. Ей же самой нужна от него только его любовь. Рамон, в общем-то, был честный и чистый парень. Для него эта внезапная перемена его положения оказалась достаточно болезненной. Он пытался вести себя честно. Связавшись с Сонией, он перестал встречаться со своей невестой. Ему нравилась Сония, и он не собирался использовать ее любовь к нему в целях обогащения. Он хотел пробиться в жизни, получить профессию. Когда Сония сказала, что поможет ему, первая мысль, что пришла ему в голову, была об университете. Он хотел стать агрономом. Он был деревенский парень, и ему нравилось работать на земле. Думая об учебе, он полагал, что если Сония поможет ему с университетом, то эти ее деньги он возьмет как бы в долг и впоследствии сможет отдать. Но, все равно, после того, как он стал жить в доме, он чувствовал себя так, словно он на содержании у Сонии. А если ей удавалось разубедить его в этом, то насмешки и зависть прислуги к молодому парню, вдруг прыгнувшему «из грязи в князи», быстро сводили на нет все ее усилия в данном направлении.
Сония, как могла, приучала Рамона к мысли о том, что он в ее доме теперь такой же хозяин, как и она. Он с большим трудом согласился ночевать в ее с Энрике спальне, тем более, что первое время ему приходилось пользоваться пижамами Энрике. Именно в одну из таких ночей, а вернее вечеров, когда Сония и Рамон собирались ложиться спать, Энрике вздумалось приехать за своими вещами. Втайне он все еще надеялся, что жена остыла после их первого разбирательства и теперь была расположена говорить без нервов. Он приехал вечером, потому что знал: по вечерам людей больше страшит одиночество, чем в бурные дневные часы. Сония, жившая, как он полагал, в последние дни одна, должна была уже устать от одиночества, и это вполне могло отрезвить ее и расположить к примирению.
Прислуга с удовольствием открыла дверь хозяину, не предупредив хозяйку. Слуги предвкушали занятную сцену, и, когда Энрике направился к спальне, где, как все знали, находился Рамон, дом словно замер и затаил дыхание.
Энрике открыл дверь в спальню и остолбенел. Его жена, его Сония сидела на краю расстеленной кровати, а посреди комнаты в его – Энрике – пижаме, в его шлепанцах стоял, как ни в чем не бывало, мордастый молодой парень… Приглядевшись Энрике узнал в нем садовника Рамона.
Забыв о цели своего визита, Энрике устроил жене самую натуральную сцену ревности, будто и не было между ними никакого разрыва и разговора о разводе. Рамон страшно перепугался, но Сония осталась совершенно невозмутимой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49